Хозяин замка, Полубес Савёл Прокопович, шаркая тяжёлыми плоскими подошвами, задевая плечом известковую стену, поднимался по ступеням винтовой чугунной лестницы. Лестница гудела под его весом. Внутри башни было так темно, так тесно, что тучный Савёл Прокопович поневоле сдерживал дыхание. Он не в первый раз совершал подобное восхождение и при этом всегда дышал коротко, часто. Нахождение внутри этой тесноты действовало так, что он не мог, не решался вдохнуть полной грудью. Полубес подозревал, что, вероятно, вот так же трудно сделать глубокий вдох, когда тебя заколотят в тесном гробу. Когда нельзя даже поворотиться с боку на бок, чтобы улечься поудобнее. Тем более человеку раскормленному, дородному. Смирительная теснота гроба.
Постепенно, по мере продвижения к вершине, дышать становилось вольнее и легче. Тьма, которая поначалу казалась кромешной, чуть подтаяла, откуда-то сверху, точно сквозь ледяную глыбу, стало просачиваться слабое свечение. Это лунный свет, затопивший весь мир, переливался вовнутрь через узкие бойницы.
В точном соответствии с числом сторон света в замке было устроено шесть сторожевых башен, которые, как и положено, упирались в небо остроконечными шпилями. Но эта, северная башня, с железным флюгером в виде трубящего ангела, была самой отвесной и самой высокою.
Полубес выбрался наконец на припорошенную сыпучим снежком круглую смотровую площадку, вылез на свет. Стало видно, что мощным сложением и толстой грудью походил он на неандертальца. Неандерталец просунул голову меж кирпичными зубцами. Теперь, когда высветилось всё лицо его, сходство с неандертальцем проявилось яснее, ещё угрюмей выступили вперёд тяжкие надбровные дуги.
Полубес затих, наблюдая за тем, как серебристые звёздные облака разбиваются о стены замка. Большая луна, печально темнея своими вмятинами, висела в небе прямо перед самым носом. Она казалась даже ближе, чем седые кроны деревьев, что клубились далеко внизу, у самой земли. Сияла вокруг необозримая заснеженная равнина, холодный свет перетекал с холма на холм, и только далеко-далеко узкой полосою чернел на горизонте лес.
Прямо над головой Полубеса чёрное небо посверкивало искорками инея — то тянулся через бездну скованный звонким морозом Млечный путь. На страшной этой высоте всё было неподвижно и тихо. Не верилось, что всего лишь за двумя-тремя пологими холмами вьётся во поле дорога, и ведёт она туда, где живёт неугомонная, беспокойная, бойкая цивилизация — бессонная Москва. Где не бывает покоя, где нет тишины, где обязательно в каком-нибудь месте смеются, аплодируют, радуются удачам, изменяют жёнам с загульными красавицами, устраивают драки в ресторанах, плачут и рыдают, ночуют под платформами, замерзают в снегу.
Полубес знал, что вон та желтоватая дымка, мреющая на востоке, у самого горизонта, — это и есть та самая цивилизация. Хрупкая, призрачная. Он ещё раз оглядел земные пределы, а затем повернулся спиною к Москве, перевёл взгляд в глубь двора, вовнутрь каменных стен. В дальнем углу темнело приземистое строение с высокой стальной трубой, из которой вертикально вверх поднимались тёмные клубы дыма. То чадила, точно какая-нибудь старинная канонерка на рейде, угольная кочегарка.
Полубес Савёл Прокопович щёлкнул крышкой золотого хронометра, поднёс циферблат к лицу. В близоруком глазу его отразились пульсирующие зелёные огонёчки. Следовало поторопиться. Аудиенция была назначена на двадцать три часа семь минут по Гринвичу. Скокс Вольфганг Амадей, числившийся на службе у Полубеса в штатной должности кочегара, более всего ценил в подчинённых исполнительность и пунктуальность. Савёл Прокопович Полубес шагнул к отверстому люку...
Спустя полчаса, переодевшись в доме в соответствующую одежду, Савёл Прокопович ступил на дорожку и, поскрипывая снежком, двинулся по направлению к кочегарке. Там на высоком столбе у входа горела одинокая электрическая лампочка, как в старину над сельсоветом.
Полубес был уже в десяти шагах от места назначения, когда тяжёлая дверь кочегарки отворилась. В освещённом проёме появился колченогий кочегар Скокс, чёрный, как кочерга. Цепкий, горбатый, проворный паук. Клонясь вперёд, покатил по настеленным доскам большую лагерную тачку. В пустом кузове тачки звякала совковая лопата, колесо ритмично поскрипывало, чиркая о днище железным ободом.
Полубес деликатно приостановился в тени, пережидая, пока Скокс наполнит тачку углём и увезёт её обратно в помещение. Савёл Прокопович давно усвоил себе, что никогда не следует удивляться капризам, прихотям и странностям сильных мира сего.
2
Амадей Вольфганг Готфрид Скокс слишком заметно отличался от всей прочей челяди, гнездившейся в здешних стенах и поддерживавшей жизнедеятельность в замке. Отличался и внутренне, и внешне. Но вовсе не потому, что тёмное лицо его постоянно было покрыто тонким слоем угольной пыли. И даже когда он вынужден был выходить на люди, в свет, то и тогда веки его казались подкрашены чёрной тушью, как у шахтёра или у печального пожилого педераста.
Сама профессия, связанная с огнём, котлами, безмолвным ночным одиночеством, требовала особого характера. Скокс поддерживал пламя. Пламя под кипящими, клокочущими котлами горело днём и ночью. Не угасало даже жарким летом, поскольку нужно было всегда подсушивать глубокие сырые подвалы, а также поддерживать тропический климат в дальних теплицах и оранжереях.
Скокс любил печное дело, хотя кочегарить, следить за огнём было не основной его профессией. Это было хобби. Впрочем, случается так, что некоторые профессионалы ценят хобби больше основного своего дела. Именно к таким профессионалам принадлежал Скокс. Ещё при начале возведения котельной Скокс лично проследил за сооружением самой печи. Устроена печь была по-особенному, труба её всегда гудела с подвывом, меняя тон, жадно втягивая воздух в поддувало, независимо от того, открыта была топка или закрыта. Какая-то заключалась здесь хитрая профессиональная тайна, из рода тех, что хранятся веками, передаются только по наследству, шёпотом, в ухо, изустно.
Топка была открыта постоянно, в глубине беспокойно ворочались, гудели раскалённые добела угли. Прочее пространство котельной, освещаемое керосиновой лампой, напоминало пещеру. Слабосильный свет от лампы и от раскалённых углей не доходил до потолка, колеблющийся мрак круглился, укутывал углы.
У Полубеса оставалось в запасе ещё полторы минуты времени, а поскольку нарушать регламент строжайше возбранялось, он приостановился у приоткрытой двери. Наклонил голову, осторожно, исподлобья заглянул вовнутрь. Неприхотливая обстановка пещеры умиротворяла душу, в спокойных сумерках царил самобытный дикарский уют, от которого веяло тёплым жилым духом. Безусловно, никто бы не смог отказать обитателю этого помещения в своеобразном художественном вкусе. В самом подборе предметов обстановки, трудно сопрягаемых друг с другом, заключалась странная, но несомненная внутренняя гармония.
Помятый медный чайник, подвешенный около двери на цепочке. Керосиновая лампа над столом. Напротив стола узкий топчан, покрытый засаленной кошмой. Выстроившись в ряд, стояли вдоль стены профессиональные инструменты кочегара. Длинная чёрная кочерга с крюком на конце, кувалда, лопата, металлическая метёлка. Инструмент — и это сразу было видно — не раз побывал в деле: им пошевеливали угли, расшибали спёкшуюся породу, выгребали скопившуюся золу.
Это всё понятно. Но даже сам Полубес не мог объяснить, для чего прислонилась к дверному косяку стрелецкая секира? Для чего предназначены выглядывающие из-под топчана клещи, кованые, кузнецкие. Из какого великана жилы тянуть? Для чего устроена под потолком закопчённая балка с крючьями и ременными петлями? Спросить боязно. Да и не скажет кочегар Скокс. Молчит как демон. Лишнего слова из него не вытянешь никакими клещами.
3
Кочегар Скокс отодвинул занавеску, блеснул глазом из своего укромного уголка. Еле заметно кивнул склонившемуся в приветствии Полубесу. Затем снова пропал. Через минуту, выйдя в сумрачное помещение, первым делом приложился к висящему медному чайнику. Долго с наслаждением пил тёплую воду. Кадык ходил как поршень. Вытер узкие губы. Затем, поплевав на пальцы, проворно отворил чугунную дверцу, подбросил угля. Не скупясь, лопат не менее дюжины загрузил.
Присел у распахнутой топки на низенький табуретик, ссутулился весь, сунул к самому жару морду, поросшую короткой серой щетиной. Загляделся в адское пламя и стал скрести щетину всей пятернёй, всеми своими короткими ногтями. Так ему, вероятно, лучше думалось. Лицо его, очень широкое в скулах, суживалось книзу, оканчиваясь острым детским подбородком. Отсветы пламени плясали на тёмном лице кочегара, оживляя его подобием эмоций, которых на самом деле не было.
Пауза затягивалась. Савёл Прокопович Полубес тихонько прокашлялся, деликатно притопнул, пришаркнул. Скокс, не поворачиваясь, коротко дёрнул и мелко потрепетал острым ухом, поросшим редкой серой шерстью. Мол, не забыл, знаю, знаю. Не вставая с места, поворошил кочергой гудящие угли, немного прикрыл поддувало. Затем заговорил, отворотив морду в угол.
— Не понимаю, как люди могут радоваться Новому году? — произнёс скрипучим голосом, отчасти напоминающим протяжное куриное сокотание. — Им ведь печалиться надо по этому поводу. Ещё год жизни прошёл, сгорел без следа. Ещё один шаг к смерти. А они фейерверки запускают. Шутихи разноцветные. Эх, люди, люди...
Полубес с трудом подавил в себе порыв обернуться по сторонам. Даже ему, человеку привычному, тяжело было поверить в то, что этот дребезжащий, сиплый звук исходил не от дверных ржавых петель, а доносился изнутри столь тщедушного тельца. Да и словесные обороты Скокса всегда были немного странными, как будто он не относил себя к породе людей. Вся прочая челядь не любила Скокса, сторонилась, пряталась при виде его.
Полубес в ответ на реплику Скокса изобразил неопределённое пожатие плечами. Жест абсолютно нейтральный. Его толковать можно как заблагорассудится. Трояко. И согласие в нём, и понимание, и маленькое всё же несогласие. Савёл Прокопович прекрасно понимал, что не ради таких пустяков вызвал его Скокс. Тот же опять повернулся носом к пламени, заговорил скрипучим своим голосом: