Закончив труды, Шлягер потянулся с хрустом, широко, по-собачьи зевнул. Глядя на него, сладко зевнула Роза. Как будто маленькая радуга осветила угрюмые своды кочегарки. То сверкнули вставленные в каждый её зуб драгоценные бриллианты. Глядя на Розу, раззевался и Огнь, показав мерзкое нёбо. Не удержался и человек с хохолком, и господин Шпрух. Зевота быстро стала распространяться по всему помещению...
— Да почему бы вам, господин Шлягер, не дать мне информацию о будущем? — потягиваясь, спросила Роза. — И мне работать проще, когда будущее известно наперёд. Не надо мозги ломать.
— Понимаю, Роза. Так было бы проще. Но увы! К сожалению, среди нашей вездесущей агентуры нет специалистов, способных ясно и точно провидеть будущее. Мы можем делать прогнозы, опираясь исключительно на факты, уже свершившиеся. О будущих поступках человека мы можем судить только по уже произведённым поступкам, строя аналогии. Но и тут есть один момент, очень огорчительный для нас. Иногда человек отрекается от совершённых им действий. И тогда эти действия соделываются как бы и не бывшими вовсе. Прошлое стирается со скрижалей. Это называется у них — покаянием.
— То есть человек грешит, а ему потом за это... ничего?
— Жизнь человечья прихотлива, — вздохнул Адольф Шлягер. — Бывает, вор всё наворованное раздаёт сиротскому детскому дому. Уже совсем иная статья. Но, к счастью, человек всегда уповает на будущее, в котором он обязательно возьмётся за добрые дела.
— Будущее принадлежит дьяволу, — заметила Роза.
— Вот именно, — серьёзно подтвердил Шлягер. Изловчившись, приложился толстыми своими, мокрыми и холодными, как старые подберёзовики, губами к нежной ручке красавицы.
— А где сейчас подопечный? — Роза брезгливо отдёрнула руку.
— «Где, где»... В сумасшедшем доме! — ляпнул Шлягер.
Прекрасные соболиные брови Розы изумлённо взметнулись вверх.
— В доме скорби?
Шлягер несколько мгновений наслаждался растерянным видом неприступной красавицы.
— Офис у нас там, — успокоил он. — Контора. Арендуем площадь. У администрации психиатрической клиники.
Глава 7
Пара гнедых
1
В администрации меняли таблички на дверях кабинетов. Рудольф Меджидович Джива, как и при Семёне Ордынцеве, продолжал оставаться на должности советника. Сокрушительное поражение Ордынцева он принял спокойно. Дживу, правда, насторожила лёгкость, с какой гороховый шут выиграл выборы. Бубенцов набрал восемьдесят семь процентов голосов. Выехал на славе скандалиста, борца за справедливость. Но Джива понимал, что цель у людей, которые за ним стояли, всё-таки была несколько иная, чем власть в подмосковном районе, ведь не ради пустяков в Бубенцова вкладывали такие неимоверные деньги. Гороховый шут по неведомым своим качествам был необходим большим людям. Для чего, ещё не вполне понятно. Воровать можно было и при Ордынцеве, и при всяком ином руководителе. Однако им понадобился этот лицедей. Для каких махинаций? То, что махинации задумывались грандиозные, Джива догадался давно. Ещё до появления Бубенцова в районе обосновались сосредоточенные, молчаливые люди. Мелькал пару раз какой-то сутулый, малокровный, серый. Перед ним заискивал даже Шлягер, трепетал многоопытный Полубес. И ничего, ровным счётом ничего не смогли сказать про этих людей многочисленные шестёрки Дживы. Потому слишком глубоко вникать в их дела не следовало. Хотя бы из чувства самосохранения. Но пока большие люди заняты высокой политикой, человек умный может этим попользоваться.
Рудольф Меджидович знал, что частенько бывает так: чем сложнее, непонятнее и запутаннее дело, тем проще оно объясняется. Даже и большие люди руководятся теми же основными человеческими инстинктами, что и самый последний голодранец. Рудольф Меджидович имел краткую беседу со Шлягером, из которой выяснил, что задачи у него прежние — оставаться смотрящим по округу.
2
Бубенцова совсем не радовала свалившаяся на него власть. Очень скоро выявилось, что он не был человеком деловым. Даже Шлягер с досадой признал, что никакие житейские перемены не смогли ничего сделать с натурой Ерошки Бубенцова. Художественной, плохо организованной, склонной к анархии. Все те возможности, которыми воспользовался бы всякий другой человек, Ерошку пугали и томили. Там, где другой развернулся бы во всю ширь, Бубенцов, наоборот, сжался, сузился, примолкнул.
Больше всего жалел он о прежней воле. Скованный условностями, помещённый в тесную клетку, запертый в четырёх стенах, хандрил и скучал. Он, оказывается, привык к своим скандалам. Прежде даже мысль о предстоящем дебоше бодрила, как утренний душ. Ныне же, лишённый возможности разгуляться, чувствовал себя вялым, никому не нужным.
О, слава человечья! Сколько горьких и справедливых слов сказано о тебе. Обманчивый огонь, призрачный дым. Даже и не дым, а летучая «тень от дыма», по образному выражению поэта Тютчева.
Разумеется, в глубине души он совершенно ясно понимал, что слава его, если приглядеться, была славой глупой, поддельной, товаром второго сорта. Если слава Гомера, Льва Толстого или Шекспира полноценна, содержательна, полновесна, то его слава была самого низшего качества. Хотя, конечно, ярче, шумнее. Но расставаться, даже с такой, второсортной славой было жаль. Однако запрет на скандалы был прямой, недвусмысленный. Никакого больше лицедейства, никаких скандалов. Ибо власть и смех, власть и юмор — не уживаются.
«Тигра и трепетную лань нельзя запрячь в одну повозку». Так говорил Шлягер. «Лебедь, рак и щука вполне возможны и даже желательны. Но не лань, любезный друг мой, не лань...»
Уходя, даже и пропел очень кстати на мотив Есенина:
Ах, не лань ты, не лань, не лань...
3
Что делать?! Ерофей Тимофеевич Бубенцов с головою погрузился в текущие административные хлопоты. С первых же шагов отметил он одно удивительное свойство новой жизни. Всякая неотложная проблема, как только её удавалось решить, немедленно порождала целую плеяду других, ещё более неотложных. Пока он жил вне властной пирамиды, пока наблюдал за деятельностью чиновников со стороны, все ошибки властей были очевидны. Он видел и то, как легко и просто можно исправить допущенные промахи. Всё лежало на поверхности, и казалось, только идиот мог не замечать.
Но на деле выяснилось, что проблемы плодились как будто сами из себя, множились и питались собою. Избавиться от напасти не было никакой возможности. Лопались водопроводные трубы, горела подстанция, прорывалась теплосеть, трескался асфальт, ветшал жилой фонд, люди травились боярышником, бастовал персонал психиатрической больницы, прокурора ловили на взятках, пенсионеры перекрывали трассу, беременели школьницы, коллекторы калечили должников... Вал нарастал. Читая ежедневную сводку о состоянии дел в районе, Бубенцов понимал — катастрофа неизбежна.
— Руки виснут, — горько признался он Матвею Филипповичу. — Мучаюсь я с этой властью, как пьяный с велосипедом!
— А ты не вникай, Ерофей Тимофеевич, — посоветовал ему охранник. — Не гляди! Иначе хандра заест.
Это был разумный и здравый совет. Бубенцов вспомнил, что такой же доброжелательный голос советовал Хоме Бруту не глядеть на нечисть.
— Пусть всё идёт своим чередом. Не надо мешать течению жизни.
И всё шло своим чередом. Хотя полицейские сводки, инженерные расчёты, цифры, письма и жалобы населения неопровержимо свидетельствовали о надвигающемся апокалипсисе.
«Что же творится в других районах? — со страхом думал Бубенцов. — Что вообще ожидает Россию? И куда, в конце концов, катится весь этот мир?!»
Бубенцов, особенно поначалу, жил в предощущении катастрофы. В уверенности, что катастрофа должна произойти со дня на день, не сегодня завтра... Но прошли первые труды и дни, тревоги понемногу улеглись, успокоились. То, что будоражило, скоро совсем перестало волновать, обернулось скучной ежедневной рутиной. Живут ведь люди и на вулкане. Живут же вообще все люди, твёрдо зная, что умрут. Умрут в самом буквальном, в самом что ни на есть арифметически точном смысле — со дня на день, не сегодня завтра...
А если так, то стоит ли хлопотать об устройстве временной земной жизни? Тратить душевные силы на приведение в порядок убитого хозяйства района? И Бубенцов почти смирился с тем, что не в его силах сделать здесь хоть что-нибудь ради спасения и улучшения жизни.
«Руки виснут...»
Не то Шлягер! Ерофею иной раз казалось, что они со Шлягером сообщающиеся сосуды. Адольф жил вдохновенно, сновал как летучая мышь, разрывался между театром и администрацией. Везде поспевал, во всё вникал, записывал, всюду вмешивался, отдавал приказания. И на всё хватало у него энергии! Как будто высасывал эту энергию из Бубенцова. А и вправду, чем веселее становился Шлягер, тем заметнее хирел Бубенцов. Иногда странная тревога ни с того ни с сего овладевала душою. Случалось это в тот тихий час, когда в коридорах за стенами его кабинета замирало движение, наступала пауза. Долетали извне невнятные шорохи, вздохи, бормотания, стоны, тихие шаги, перезвяк посуды. Грустные думы овладевали Ерошкой.
Как-то под вечер в такую вот вялую минуту явился Шлягер. Энергичный, пахнущий одеколоном «Шипр», припудренный дорожной пылью, с глазами мечтательными, устремлёнными в будущее.
— Ну, уважаемый Ерофей Тимофеевич, — присев к столу, бодро произнёс Адольф. — Как вам здесь? Довольны властью?
Ерошка ковырялся в железной миске, постукивая вилкой, пытался наколоть остывшую макаронину.
— Не человек владеет властью, а власть владеет человеком! — философски ответил Бубенцов, не поднимая головы. Этот афоризм давно уже приготовился в его голове. Но слова, не успев прозвучать, остыли, расползлись, осклизли, увяли. Ерошке стало неприятно, как будто он сказал какую-нибудь пошлость. Всё, всё валилось из рук! Бубенцов крепче обхватил вилку, зажал её в кулаке вверх остриями. Опустил кулак на стол, вздохнул с тихим, сокрушённым стоном: — Скучно мне, бес!
— Бес бесу глаз не выколет, — отозвался Шлягер, на всякий случай немного отклоняясь назад. — Не так ли, дорогой друг?