Когда угасал фонарь, истратив аккумуляторы, можно было видеть, что не совсем уж и полная стоит тут темнота. Как будто бы видится вдали тёмное свечение, чуть колеблющееся багровое зарево. Сочится свечение это изнутри, из-за дальнего поворота, из-за невидимых горизонтов, полого уходящих всё ниже и ниже. Говорили, что это свет Пандемония, древней столицы сатаны в аду. Иногда доносились оттуда как будто бы звуки работы неусыпающей молотилки. Слышались сдавленные, глухие стенания, ропот, невнятные выкрики как будто огромной толпы, целого океана людей. Но стоило остановиться, прислушаться, и всё мгновенно стихало, слышался только стук собственного сердца в ушах.
Говорили, что давным-давно, ещё при Советах, выбрели оттуда на свет косматые, обросшие бровями, бородами и шерстью люди, заблудившиеся некогда в этих пещерах. Но что они там видели, никому узнать так и не удалось. Во-первых, все были седые, ослепшие, как кроты, а во-вторых, никакого толку добиться от них не удалось. Несмотря на то что следователи использовали методы перекрёстного допроса и вообще применили весь страшный арсенал тогдашних средств дознания. Что-то непонятное науке произошло со спасёнными людьми. Впрочем, назвать их спасёнными можно только условно. Из путаных отчётов судебных экспертов следует, что они внезапно «прекратили биологическое существование». Можно предположить, что эти люди, каким-то образом убежавшие, выскользнувшие из ада, полопались во время следствия, подобно глубоководным рыбам, если их вытащить из океанской бездны...
3
Святые люди предсказывали. Перед самым концом ватаги бесов выйдут из преисподней, примут вид человеков, наденут приличную обувь и смешаются с обыкновенными людьми. Пришла пора попристальнее всмотреться нам в потусторонние тайны.
Участники совещания прибывают, прут отовсюду, осаждают регистратуру, ругаются вполголоса. Это всё законченные и совершенные в своём роде человеческие особи, рождённые из чёрной пены жизни. Показывается из-за угольной горы очередной гость. Хромает на кривых птичьих лапах. Далеко вперёд выдаётся нос. Выбрит чисто, да так густо надушился, что, когда подходит к дверям, у всех резь в глазах. У иных и слёзы брызжут. Объявляет глашатай торжественно:
— Господин Шпрух!
— Шпрух, объелся мух! — эхом вторит, комментирует дежурный рифмач, стоящий при входе.
Приосанился полуслепой, полуразрушенный Шпрух. Слюна поблескивает на бритом подбородке. Радуется, что столь тонко отмечена его сноровка. Коль способен ещё словить муху на лету. Шутка ли! Лету на муху. Семь человечьих сердец сменил он в груди за время долгого земного поприща. Три души износил. Но не успевает мысль установиться, как трубный голос перебивает, возвещая:
— Герр Черноболь с супругой!
— Супругой с грудью упругой! — вворачивает рифмач.
Победительная ухмылка озаряет лицо рябой женщины с жирным зобом. Ещё выше пытается воздеть рыхлую грудь, чтобы соответствовать комплименту.
Расступилась толпа, раздалась, шарахнулась в стороны. Как ледокол сквозь кипящее, шипящее крошево, прошёл сам Жиж, уставя страшные очи в землю. Никому не кивнул, ни с кем не поздоровался. А все-то и радёшеньки. Даже рифмач примолк, сделал вид, что смотрит в сторону. Известное дело. Драпежник! Все знают поговорку: «С кем Жиж поздоровается, тому не поздоровится».
Гости прибывают и прибывают. Чем ближе роковая минута, тем гуще напор. Едва успевает реагировать рифмач, да и рифм уже недостаёт. А где ж возьмёшь их, этих проклятых рифм? Почти все растрачены уже, иссякли. Может, пяток небывалых рифм только и остался что где-нибудь в Венесуэле.
— Пахом!
— На козле верхом!
— Асмодей!
— Причёска из гвоздей!
— Господин Огнь!
— Ы... ы-ы-ы-ы...
Без рифмы остаётся господин Огнь, дряхлый, нарумяненный, в белых буклях! Да и на что ему эти рифмы? Успокоился наконец, угомонился, не воздыхает более об ушедшей юности. Не жалеет о развратном невозвратном, не зовёт, не плачет. Пролетела пёстрая жизнь! Входит, мостится скромно у входа, на узкую дощечку, на шесток свой. Соблюдает иерархию.
— Вильгельм Готтсрейх Сигизмунд фон Ормштейн!
— Ы... ы-ы-ы-ы... — снова терзается рифмач, хватаясь за кадык.
Закрываются двери. Из глубины подземелья доносится знакомый сигнал: «Коло ока его вокруг да около, да не далёко!»
Тихими, тяжёлыми шагами выступает из стены небольшого роста, лысый человек с мёртвым лицом. Подходит к фанерной трибуне, что установлена в глубине кочегарки. Кашляет в кулак, раскрывает папку и начинает ровным, бесстрастным голосом, визгливо возвышая тон на концах фраз:
— Тема моего сообщения — стъясти чело-эческие. Это занимает нас в связи с судьбою нашего изб-ганника. Ведь, если изволите сог-яситься, все юди уст-ё-ены одинаково. Гуки-ноги-чгево-гойова...
Мёртвая тишина в зале. Дефект произношения заставляет вслушиваться с особым напряжением. По обилию картавых лакун можно судить, сколь часто в русской речи рассеян рокочущий звук «р». Густо растёт, прёт, как трава-сорняк борщевик.
— Ст-гасти у всех одни и те же. И всё газличие юдей меж собой зак-ючается йишь в том, что у одних пгеобгадает айчность. У дгугих гойдость. У тъетьих тщес-явие и зависть. Всех стгастей, как вам известно, семь. И от этих семи стволов, съёвно ветви, гас-пгост-ганяются во все стогоны многочис-енные и много-газ-ичные гостки и от-гасли.
— Восемь! — не выдержал некто, квакнул из угла хрипло.
Все обернулись, желая рассмотреть нарушителя регламента. Им оказался круглолицый, гладко выбритый толстячок с небольшой плешью. Всё в нём рыхлое, распухшее, как у утопленника. Белые, бескровные губы шевелятся, влажно блестят. Толстячок откашлялся и, ещё более выпячивая свои базедовые глаза, повторил твёрдо, просипел:
— Восемь страстей, господин Асмодей!
Задремавший рифмач оглядывается встревоженно.
— Богос-ёвы официально насчитывают семь ст-гастей, — всё тем же ровным голосом возразил докладчик.
— Я насчитываю восемь, — тихо, но твёрдо произнёс плешивый.
«Ударить бы тебя оземь...» — бормочет Рифмач.
Вытягивает шею, чтобы получше разглядеть отважного выскочку. Сам Вольфганг Амадей Скокс приподнялся на цыпочки, с одобрением усмехнулся. Шлягер подстерёг, нетерпеливо дёрнулся, привстал, вскинул и опустил руку.
— У вас тоже свой счёт? — Скокс по-доброму, с мягким прищуром всматривается в Шлягера.
— Иногда насчитываю внутри себя и гораздо больше страстей, нежели восемь! — похвастался Шлягер. — До дюжины, ваша серость!
Плешивый выскочка поперхнулся слюной, закашлялся, побагровел.
— Что ж, похвально. Это в высшей степени похвально, — проговорил Скокс, ласково глядя на Шлягера. Так школьный педагог хвалит отличника, который наперёд заглянул в учебник и самостоятельно освоил интегралы.
Посрамлённый же толстячок ссутулился, обвис ватными плечами и с пылающими от пережитого позора щеками опал в своё кресло.
4
«Крови и справедливости! Да здравствует революция!» — эти страшные слова грохочут в голове маленького лысого человечка с мёртвым, серым лицом. Именно их хочется выкрикнуть. Но не дал бог жабе рогов. «Къёви и спьяведливости! Да здъяствует евоюцья!..» И всё, всё, всё насмарку! Всё.
Заложив большие пальцы в проймы жилета, вышагивал он мелкими шажками мимо трибуны. Ходил от стены к стене, механически разворачивался, обращался к публике то левой щекой, то правой. Снова встал за трибуну, продолжил тем же ёвным гъёмким... о, простите, ровным и громким голосом, каким и начинал свой доклад. Как будто не было никаких выкриков.
— Изб-ганник совег-шенно обычный чело-эк. Тщес-явен, йюбит деньги. Мо-гальные п-гинципы гасшатаны. Этого чело-эка не следует пе-геделывать. Он будет исполнять то, что ему п-гедначегтано, опи-гаясь на ог-ганичные че-гты собственного ха-гакте-га.
Докладчик сделал паузу, чтобы передохнуть после трудного места. Вытащил из кармана скомканный платок, стал промакивать блестящую лысину.
— Вольно, — объявил в наступившей тишине Скокс из своего угла.
— Благодар-р-рю вас, — раскатисто, без всякого дефекта, произнёс докладчик и поклонился. — А то уж совсем упарился. Гаканье это, грассирование... Чёр-р-рт р-раздер-ри!
Поскрёб кожу на лбу, нащупывая краешек. Подцепил ногтями, содрал розовую резиновую лысину с головы. Скомкал, бросил в урну под трибуной. Самое удивительное, что под искусственной лысиной оказалась у него в точности такая же, но только своя, натуральная.
Сорвал с подбородка рыжую паклю, отклеил усы. Под паклею обнаружились точно такие же рыжие усы и бородка, свои, природные. Докладчик снова промокнул платочком вспотевшую лысину, на этот раз свою, родную. Оглядел помещение кочегарки, произнёс, снова с особым удовольствием раскатываясь на звуке «р»:
— Нужно всемер-р-но поддер-р-рживать избр-р-ранника в том убеждении, что все его успехи связаны исключительно с его личными заслугами.
— Поздно! — крикнул Шлягер. — Он кое о чём уже догадывается. Смекалист, сволочь! Следовало бы оградить его от общения с профессором Покровским. Опасно в духовном смысле! Как бы стержень в нём не окреп.
— О, да-да! Это къяйне опасно! — оратор от волнения снова сбился на роль. — Стейжень в юсском чеоэке — самое смейтейное для нас!
— Именно. Смертельное! — кричит человек с хохолком на голове. — Надо раздёргать его! Не дать сосредоточиться!
— А если... того... Чрезвычайку? — Старичок в буклях, угаснувший Огнь, чиркнул ладонью по шее. — Сократить поголовье. Устроить демографическую яму. Опыт есть. Миру — мор!
— К сожалению, время не то! Вот она и нарастает, русская биомасса. Скоро уж совсем продыху нам не будет.
— Если народ нельзя вырезать, то самое верное — раскормить его, оскотинить! — подсказал мудрый. — Дать максимум материальных благ. Построить рай на земле! В отдельно взятой стране. Пусть все будут богаты и сыты. Пусть у всех будет много различных вещей!
— Уже! Раскармливаем, ваша серость! — торопливо проговорил Шлягер. — И благами оскотиниваем. В Калужской губернии, ваша серость, есть старинное поместье. В детстве они там гуляли. Юные, так сказать, влюблённые. Дафнис и Хлоя. Представьте себе такую идиллию. Взявшись за руки. Вера и Ерошка! Там у них, к слову, случилось первое грехопадение. Место памятное. Мне без труда удалось внушить супруге Бубенцова, что владеть имением — её «заветная мечта».