— Там, кажется, есть законный хозяин, — напомнил оратор. — Прокурор Шпонька.
— Прокурора устраним, — пообещал господин Огнь. — Несть хозяина — несть проблем!
— Хе-хе! Как вы это ловко! «Несть хозяина...» Браво!
— А его подсадим на иглу кредита, — продолжал старый Огнь. — Ещё ниже пригнём. В сущности, по нашим меркам поместье это — нищая избёнка.
Встрепенулся спросонья, откликнулся петухом звонкий голос:
У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избёнку лесу попросила...
Это ввернул дремавший в дальнем углу рифмач, отреагировал на слово «избёнка». Стишок пришёлся, кажется, к месту, потому как от всей души рассмеялся Скокс. Непонятно, что нашёл он тут весёлого, но грянул угодливый хохот со всех сторон. И ещё веселее стало Скоксу, и ещё задорнее захохотало всё собрание.
— Власа! Власа-а, — сквозь слёзы передразнивал тот, с жабьими глазами. — Так и представляю себе... Влас такой идёт, раскорякой такой... О-о-о...
— Власа и Ненила! Ненила, главное! — напоминал с нажимом его оппонент. — Не Нина, а Ненила какая-то! А-а-а... Ох-ха-ха... Избёнку, главное...
— Не могу, держите меня семеро! — вставлял свою реплику Шлягер, кривя рот в ухмылке, глядя вокруг тоскливыми глазами.
— Восьмеро! — квакал жаба. — Держите меня восьмеро!
— Двенадцатеро! — перебивал в свою очередь Шлягер.
— И главное-то, у бурмистра! — почти падая с кресла, гнулся от смеха Огнь. — У бурми-и-стра.
— Власа... Раскорякой такой... — Жаба встал на карачки, наглядно продемонстрировал «раскоряку».
Грохнулось собрание. Хохотали, хлопали себя по ляжкам.
— Не Дафнис и Хлоя, а Влас и Ненила!
— Филимон и Бавкида!
— Вера и Ерошка!
— Что значит чувство юмора! Умора!
— Ненила, ух-хо-ха-а...
И только один старый Жиж молчал. Сидел, ссутулившись, сгорбившись, не поднимая очей от земли. Скрипел зубами. Молчала, впрочем, и древнегреческая мраморная скульптура, что всё это время белела в углу. Двое из всех!
Становилось страшно. Даже самим хохочущим. Это видно было — самим хохочущим становилось страшно. С каждым взрывом нервного смеха делалось вокруг как будто темнее, мрачнее, невзрачнее.
Задыхался, давился кашлем желтолицый старик, никак не мог остановить агонию смеха. Слёзы и слюни стекали по его лицу, он помавал руками беспомощно, обречённо, ибо не имел уже в себе никаких сил остановиться. Подскочил к нему раскоряка с жабьими глазами, размахнулся и с большим-большим наслаждением влепил оплеуху. И помертвел тот, слёзы застыли на щеке. Только долго дёргалась щека, трепетало красное веко, норовил съехать на сторону кривой рот, и долго ещё давил в себе подступающую икоту старик.
— Всё, — объявил Скокс. — Шабаш!
Вмиг воцарилась абсолютная тишина. Скокс, указав пальцем в угол, тихо произнёс:
— Наступает звёздный час сластолюбивой Розы Чмель. Отныне пусть смолкнет смех. Не могут пребывать вместе демон Юмор и зверь Эрос.
Древнегреческая мраморная скульптура, что всё это время белела в углу, встрепенулась, ожила. Роза Чмель блеснула бриллиантовыми зубами, скинула с плеч покрывало, с удовольствием прошлась по ковру, разминая застоявшееся тело. Целое облако талька поднялось над нею.
Подойдя к Скоксу, Роза изогнулась в тонкой талии, глубоко поклонилась, коснулась пальцами пола. О, она знала свою истинную силу! Померк пред этой силой древний Арль, что славился на весь мир необыкновенной красотою своих женщин!
Старый Шпрух и Полубес, оказавшиеся позади неё, деликатно отвернули взоры свои. То же самое сделал и Шлягер, но всё-таки не устоял. Всё-таки, отведя глаза свои, раза два метнул быстрый, как разящая рапира, взгляд на тугой, обращённый к нему зад сластолюбивой Розы Чмель. Дрожь прошла по её кобыльему крупу, от самого крестца вплоть до золочёной гривы. Свалился с перекладины, пополз на четвереньках господин Огнь, старичок в буклях. Длинная слюна... Ох, страсти человеческие...
На самом-то деле их три всего — сластолюбие, славолюбие, сребролюбие. Три! Три корневые, главные. Остальные семь — только отпрыски, отростки. Семь нот, на которых можно сыграть любую музыку. Всё дело в сочетаниях и взаимодействии.
— Семья! — объявил господин Огнь. — Вот крепость, которую надо рушить! Подтачивать изнутри, через жену.
— Особо не подточишь, — пожаловался Шлягер. — Вера верующая.
— Тавтология, — заметил жаба.
— Желательно брак его разрушить! — провозгласил оратор. — Не к лицу царской особе венчаться с простолюдинкой.
— Уж и замуж невтерпёж! — поддержала Роза.
— А лета ваши? — напомнил старый Огнь.
— А лета наши мне не помеха! — парировала Роза. — Лета изощряют страсти, придают опытность в телесной любви. Баба ягодка опять! Не терпится испытать на деле! Немедленно хочу замуж!
— К сожалению, никак нельзя! — возразил Адольф Шлягер, склоняясь над Розой. — Генетическая экспертиза подтвердила, что Вера Репьёва принадлежит к роду весьма древнему. Боярин Козьма Репьёв командовал батареей единорогов в казанском походе Ивана Грозного. По другой ветви кровь её соединяется с родом Гедиминовичей.
— Мне было обещано! — заявила Роза Чмель. — По древним пророчествам, антихриста должна родить блудница! Из этого следует, что и предтече естественнее обвенчаться с блудницей. Вы же клялись брак этот уничтожить!
— Упёрся, — развёл руками Шлягер. — Не желает.
— Что значит «не желает»? — обернулся господин Огнь. — Надо организовать супружескую измену и предоставить ей факты.
— Не поверит! — сказал Шлягер.
— Как так? Не любит, выходит.
— Не выходит! Любит. Иной раз бьёт его по щекам. Когда он набедокурит. Но сама же плачет при этом. Жалеет!.. Русская женщина.
— Бьёт и плачет?
— Истинно так! Русский характер. Она не бросит его!
— А пусть они состязаются! — выкрикнул жаба. — Роза-то наша взрачнее! Несмотря на лета свои. Перемен!
— Вот именно! Мы жаждем перемен! Говорят же: «Власть должна быть переменяемой». Значит, и жена! — поддержал старый Огнь. — Пусть достойнейшая выявится в свободном состязательном процессе.
— Состязание! Состязание! — закричали голоса со всех сторон. — Перемен жаждут сердца!
Кое-какие перемены тотчас же произошли в окружающей обстановке. Загремело в углу. Мешковатый Полубес задел фалдами бронзовую скульптуру. Та рухнула, покатилась с дребезжащим звуком по полу, выдавая своё полое, пустое нутро.
— Ну, что ж. Пусть будет состязание. Как ваши сети, господин Асмодей? — негромко поинтересовался Скокс. — Велика ли добыча? Вы, кажется, новый ресторан открыли?
Слово «добыча» произнёс профессионально, с ударением на первом слоге.
— Добыча скудеет, — так же ударяя на первом слоге, пожаловался лысый оратор, владелец всемирной сети пивных и ресторанов «Асмодей». — Ловим, конечно. Мелкую в основном рыбёшку. Сети ветхие.
— Будет вам настоящая добыча! — провозгласил Скокс и поднял ладошку.
Всё опять смолкло, остановилось, скукожилось, заглохло. Казалось бы, всего-то... ладошка.
— Господин Шлягер! — скрипуче проговорил Скокс в мёртвой тишине. — Заканчивайте репетиции. Пусть примерит корону! А мы придём на смотрины, поглядим. С галёрки. После окончания банкет. А затем... Все поедут в «Асмодей»!
И как будто открылись запоры, распахнулись шлюзы по мановению волшебного слова. Заплясало всё, закружилось, взвыло, запело на мотив «Ах, мой милый Августин»:
— Все поедут в «Асмодей»-«Асмодей»-«Асмодей»...
И почудилось, представилось, привиделось, примерещилось кое-кому, что ладошка-то... того... шестипалая. В сумраке. Так-то...
Глава 12
Черти на галёрке
1
До начала оставалось двадцать минут. Артисты понемногу выглядывали из гримёрных. Человек пять, сгрудившись у зеркала в холле, пудрились, поправляли парики, осматривали костюмы. Все они, ничуть не стесняясь друг друга, двигали губами, зверски скалили зубы, разминая мышцы лица, перекидывались репликами.
Загремела на лестнице жесть алебарды. Все обернулись, замолчали. Сверху спускался неуклюжий пожилой человек, накануне поступивший в труппу. Сутулился, бычился, враждебно поглядывал вокруг маленькими глазками, глубоко упрятанными под массивными выступами надбровий. Был он похож на неандертальца, оказавшегося во враждебном окружении кроманьонцев.
Артиста этого Шлягер накануне пригласил на роль душегуба. Мощное тело выпирало из камзола, стянутого бронзовыми застёжками. Тугие резинки для удержания чулок пережимали вены под коленками. Проходя мимо сияющего зеркала, душегуб яростно прокашлялся, клокоча горлом. Осыпалась на плечи пудра с парика.
Актёр этот, надо заметить, сразу же вызвал вражду и большое раздражение у труппы, а особенно же у Бермудеса. Игорь Борисович объяснил своё неприятие новичка тем, что, дескать, от того нестерпимо «пахнет лошадью». На самом же деле причина была в ином. От Несвядомской тоже временами пахло лошадью, и ничего... Причина лежала гораздо глубже — фамилия дебютанта уж очень была похожа на фамилию Игоря Борисовича. Что для артистической славы весьма пагубно. Фамилия новенького была так же звучна, басиста, так же привлекала внимание на афишах, как и фамилия Бермудеса. Новичка звали — Савёл Полубес.
Презрительная гримаса играла на обезьяньих губах Савёла Прокоповича. Ещё раз прошёл мимо зеркала, с отвращением косясь на свои обтянутые ляжки с бантами под коленками, кривые, толстые икры в белых шёлковых чулках.
Из дальнего угла, где на лестничной площадке устроена была курилка, несло дымом. Там сейчас дружно смеялись, по-видимому над анекдотом.
Чуть в стороне от всех прохаживался взад-вперёд Бубенцов. Вскидывал голову, оборачиваясь на каждый взрыв хохота. Недовольно и неодобрительно дребезжали колокольцы на тиаре. Невинный смех сослуживцев Ерошка принимал на свой счёт. С некоторых пор, а именно с тех самых, как имя его стало нарицательным, популярным и зазвучало на всю страну, Ерошка в своём родном коллективе всё более отдалялся от прочих. Вот и теперь оказался в некотором, уже привычном ему, отчуждении и одиночестве. Только три или четыре самых близких друга — Бермудес, Поросюк, Смирнов да Чарыков — оставались в прежних тёплых отношениях с ним, умело хороня в глубине сердца профессиональную зависть.