Бубенцов одиночества не терпел, а потому это вынужденное положение, когда он не может, как бывало прежде, запросто присоединиться к смеющимся над анекдотом, по-дружески ущипнуть Полынскую, перебить чужой разговор или пошутить с чопорной Адой Брониславовной, — положение это его тяготило. Не с кем было поговорить, блеснуть острым умом. Некого было поразить оригинальностью мыслей, которые сегодня то и дело залетали в голову Ерофея. Невысказанные чувства клубились внутри сердца, теснились в груди, требовали выхода. А выхода не было. Ценнейшее духовное достояние пропадало втуне. Это было очень досадно.
Как известно, самое высокое наслаждение испытывает человек, когда делится радостью с ближними. Когда хвастается удачей, талантом, богатством. Тяжело не иметь возможности рассказать о своих успехах. Бубенцов прохаживался, поглядывая поверх голов. О, бремя избранничества! Даже и в спектакле свою роль обыкновенного шута он с некоторых пор стал считать центральной, главной.
Раздражённо звякнули бубенцы. Тревожное движение произошло на лестнице среди курящих. Взволнованной толпой вывалились оттуда в коридор актёры, рабочие сцены, осветители. Выступил из их среды Игорь Борисович Бермудес.
— С дороги, милочка! — загремел его оперный бас.
Отодвинул суфлёра Рыжикова, тщедушного, кроткого человека, страдающего базедовой болезнью. Игорь Борисович пошёл, возвышаясь над всеми на целую голову. Проследовал мимо Бубенцова в развевающемся чёрном плаще, шурша наклеенной бородой.
— Каин очнулся! — объявил громовым голосом, подходя к зеркалу, переминая и оглаживая бороду. Оскалился, тряхнул гривой, стал коротко рыкать, мощно двигая губами. — Чер-р-ти! Ни на кого нельзя положиться!
— Чарыков в запое! — горестным сопрано откликнулась Полынская. — И Смирнов с ним вместе. Только роль получил, а не бросил товарища. Парой запили. Теперь недели на две...
— На три! — рыкнул Бермудес.
Подобное объявление, сделанное в каком-либо ином учреждении или коллективе, могло бы вызвать огромный скандал. Предположим, перед началом испытаний крылатых ракет в кают-компанию явился бы мичман и объявил: «Начальник штаба в запое!» Нельзя обычному человеку даже и представить такое. Здесь же сообщение не произвело особенного впечатления ни на кого. Наоборот! Послышался надтреснутый, но очень бодрый голос Шлягера:
— Горе не беда! Возблагодарим судьбу за счастливый случай!.. Спасибо тебе, Господи, за то, что мы не такие, как Чарыков и Смирнов!
Все взгляды обернулись к Шлягеру. И Шлягер, отвечая на молчаливый вопрос, произнёс громко, торжественно, с напором:
— Есть на кого положиться! Государя сыграет Ерофей Бубенцов!
Ерошка с подозрением прищурился на Адольфа: не подстроено ли специально? В последнее время он не всегда точно мог определить, какие события в его жизни произошли сами по себе, а какие режиссированы циничной и умелой рукой.
— Созрел! Давно созрел талант! — Шлягер повёл рукою, как будто призывая в свидетели всех окружающих.
Истинную правду говорил Шлягер. Выражался банально, но верно. Хотя и обмасливал лестью всякое слово. Бубенцов и сам не раз думал о том же, почти такими же словами.
— Роль шута при царской особе я беру на себя! — предупредил его вопрос Шлягер. — Давайте же, дорогой бесценный друг, обменяемся личинами.
— Ну, что ж, — сказал Бубенцов, принимая горностаевую шубу. — Попытка не пытка. А Блудная Страсть кто вместо Смирнова?
От радости и волнения сердце его сбивалось с ритма, стучало с перебоями.
— Блудную Страсть сыграет Роза Чмель! Вы ещё не знакомы? Завидую! — Шлягер пакостно улыбнулся, все свои зубы выставив вперёд. — Царица соблазна!
2
Невнятно ропотала тёмная бездна зрительного зала.
Кому он нужен, добродетельный, разумный, справедливый царь? Кому интересен? Никому! Бубенцову, привыкшему валять дурака, кривляться шутом, было скучно. Публика реагировала так же вяло, а раза два из задних рядов слышался тихий, протестующий свист Варакина.
Но выступила наконец царица — Роза Чмель. Бубенцов не видел момента её появления, поскольку лицом обращён был к залу. Но всё понял по реакции публики. По вздоху и стону, что пронёсся над креслами. По тому, как отвалились челюсти у сидящих в первых рядах. Коротко ахнул кто-то в заднем углу, уронил бинокль. А из уст Варакина вместо свиста зашелестело шипение.
Бубенцов обернулся и увидел царицу Розу. Царица, победительно, властно усмехаясь, приблизилась к нему на расстояние дыхания. Она знала сокрушительную силу своего блудного соблазна. Алые, сахарные уста раскрылись, сверкнули бриллианты во глубине рта. Роза заиграла всем тем совокупным набором телесных средств, которыми щедро снабдила её натура. Удивительно, как неравномерно, как несправедливо распределяются дары! Прилежной, честной труженице, ответственной, трезвой, скромной, тело даётся постное, плоское, костистое. А ветреная, безалаберная шаболда получает такое великолепие!.. О, как несправедливо!
Роза вилась вокруг Ерофея, манила, высовывала раздвоенный кончик языка, ускользала, приближалась. Касалась его, задевала горячим бедром, проводила тугой грудью по его спине. Он хватал воздух пересохшим ртом, забывал реплики, тянул ненужные, нелепые паузы. Но, к его счастью, зрительный зал не замечал оплошностей. Зрительный зал точно так же мучился, не мог отвести глаз от соблазнительных прелестей полуобнажённой блудницы.
Адольф скакал рядом, звенел бубенцами, вертелся чёртом, скалил зубы. Надевал козлиную голову на плечи, блеял, мекал, тыкался рогами в грудь Бубенцову. Ему, пожилому, не очень здоровому человеку, тоже доставалось от избытка Розы Чмель, и на него изливались обильные жаркие дары. Шлягер, давно растративший пыл юности, всё же не мог утерпеть. Раза два или три посередине действия бросался прочь. Не докончив реплики, срывался, бежал за кулисы, где тесной стайкой толпились балеринки из группы подтанцовки. Ломал первую же, которая подворачивалась под руку. Валил с рычанием на войлочные мешки...
Актёрам, что растерянно озирались, топтались на подмостках, приходилось изо всех сил спасать положение, заделывать брешь, образовавшуюся выпадением из действия Шлягера. На ходу экспромтом придумывались мизансцены. Бубенцов томился, невпопад отвечал, краем глаза косился в пыльную темноту закулисья. Там энергично сотрясался волосатый хребет сатира, привставшего на задние лапы, терзающего свою зазевавшуюся жертву, урчащего. Впрочем, Шлягер управлялся споро и через пару минут возвращался на сцену. Снова скакал, гремел бубном, вывалив набок язык, по-собачьи часто дыша.
Надо отдать должное, Адольф Шлягер блистал в роли шута. Кривляться умел не хуже Ерошки, но добавил и кой-какой оригинальной отсебятины. Например, время от времени в самом неподходящем месте высоко подпрыгивал и ударял себя бубном по тощему заду. Эта остзейская шутка очень развлекала публику.
Бубенцов с удивлением обнаружил в себе новое, незнакомое прежде чувство: зависть жгла его сердце.
3
Ерошка не помнил, как покинул сцену, откланявшись вместе со всеми. Отгремели аплодисменты, отзвенели крики, утихли восторженные женские визги. Ерошка сидел в пустой гримёрке, погружённый в светлое бездумье. Образ Розы Чмель вставал перед ним, вызывая, как в отрочестве, безысходное томление, тупое нытьё в паху, телесную маету.
Постепенно затихал, успокаивался театр. Но долго ещё отрывистые отголоски, всплески жили в окружающем пространстве, долетая до слуха Бубенцова. Он сидел в голубых сумерках, не включая настольной лампы. Только луч от уличного фонаря проникал сюда, делая воздух комнаты зыбким, колеблющимся. Посидев таким образом в созерцательном бездействии минут сорок, Бубенцов наконец опомнился. Пора было совершать дежурный обход, запирать запасные выходы. Почти никаких звуков уже не доносилось снаружи. Зрители давно покинули театр.
Ерошка с большой неохотою стал подниматься. Мешала внезапная усталость, навалившаяся на плечи. Пусто, тревожно было на сердце. Слабость разливалась по всем членам. Он всё-таки поднялся, пересилив желание снова опуститься в большое, уютное кресло, в котором так хорошо было грезить ни о чём.
Одинокий таинственный всплеск донёсся издалека. И ещё расслышал Ерошка некий посторонний приглушённый звук, похожий на звон упавшей тарелки. Он вдруг понял, что ведь всё это время, пока сидел в гримёрной, где-то в таинственных глубинах, в далёких извивах и переходах происходило какое-то мягкое движение, что-то позвякивало, постукивало, сооружалось. Это совсем-совсем не было похоже на обычные звуки. Не было связано с хаосом разрушения, какой происходит, когда рабочие сцены разнимают сцепленные театральные конструкции, выносят отслужившие декорации.
Это, как выяснилось очень скоро, был — хаос созидания.
Бубенцов постоял, перемогая покалывание в затёкшей, онемевшей ноге. Опираясь на посох, прихрамывая, выбрался из гримёрной, преодолел длинный, узкий коридор. Прошёл мимо пустой сцены с погашенными огнями рампы. Тускло светилась за его спиной электрическая лампочка над запасным выходом, освещая сцену таинственно и косо. Когда он ступил в полосу света, длинная тень, увенчанная рогатой короной, пала на пол и пропала в чёрном провале зрительного зала.
Ерошка поправил съехавшую на лоб жестяную корону, распрямил плечи и направился в холл. Вступил в гулкое пространство. Смутно темнели дальние выходы, едва подсвеченные красными фонарями. Несколько шагов прошёл, постукивая посохом.
И тут нечто новое поразило его. Бубенцов приостановился, с силою топнул ногою. Эхо не ответило. Топнул ещё раз! Эхо не отозвалось.
Что-то произошло с окружающим миром. Гулкое прежде пространство гигантского вестибюля отчего-то утратило обычные свойства. Оно перестало быть гулким. Прежде, когда в ночной тишине он проходил здесь, всегда отдавались шаги его во всех углах обширного пустого помещения. Дежурное эхо чутко сторожило здесь каждый его шаг, каждый вздох. Теперь же куда-то пропало, заглохло, затаилось. Бубенцов не знал, как это объяснить. Он поднял посох, с силой ударил железным наконечником в пол.