— Отодвинься, шлык, — сказал плюгавый, вскинул руку и ловко ткнул большим пальцем в самый кончик носа Шлягера.
Адольф отшатнулся, взвыл от боли и неожиданности, едва не свалился за киоск. Трость упала на асфальт, запрыгала с костяным звуком. Плюгавый в кепке коротко рассмеялся, обнаружив бесстыжую чёрную дыру в зубах. Цвыркнул слюной на ботинок Шлягера.
— Ну что, чурка? — обратился к Скоксу. — Бабки приготовил?
И Шлягер, и Полубес оцепенели от священного ужаса. К их удивлению, Скокс засуетился, как будто даже сконфузился. Вскинулся, извлёк из-под сиденья небольшой пакет, протянул бандиту. Тот приоткрыл, заглянул внутрь.
— Верю, — сказал он. — Но гляди, гнида! Если что...
— У нас точно. — Скокс слегка поклонился. — Будьте уверены. Как в аптеке.
— Гляди, тупарь, — ещё раз пригрозил плюгавый. — Тыквой своей бестолковой отвечаешь.
Полубес сидел без движения. Шлягер одной рукою нашаривал укатившуюся трость, другой потирал уязвлённый нос. Обидчики пошли в сторону Казанского вокзала. Густая толпа пёрла им навстречу, но они легко проходили сквозь толщу народа. Как-то толпа эта сама собою перед ними расступалась.
— Рэкет, — вздохнув и разведя детские свои ручонки, пояснил Скокс. — В месяц плачу им пять тысяч. За «крышу». Дороговато, конечно. А куда ж ты денешься?
Снова присел на низенький стульчик, взял в руки щётки.
— Стоит вам приказать, господин Скокс! — глухо, отрывисто заговорил Адольф Шлягер. — Стоит вам только намекнуть. И я тотчас же! Завтра же утром! Нет, нынче же вечером! Доставлю вам чучела этих рэкетиров.
Голос его окреп, зазвучал торжественно, с рыдающими нотами, как будто он произносил клятву.
— С отлично выделанной кожей. Может быть, даже с узорами. С тиснением и позолоченными ногтями. На ваше усмотрение. Я вижу композицию так: чучело держит в руке собственную голову. За волосы. Пусть это будет светильник.
— Торшер, — подсказал Полубес. — Только колёсики приделать снизу для удобства. Я в «Ашане» видел подходящие. Совершенно бесшумные, с резиновыми ободками.
— Да, — кивнул Шлягер. — Фаза и ноль через ноздри. Включается нажатием на нос.
— Или тычком двумя пальцами в глаза, — снова подсказал Полубес. — От так от делаешь пальцы. Козой... И тык в глаз!
— Это будет символично. Свет миру!
— Успокойтесь, други мои, — сказал Скокс. — Успокойтесь. Рэкету надлежит быть в обществе. К сожалению, рэкет уже не тот, что прежде. Я вот хоть и пытаюсь его искусственно культивировать, воссоздать, но это так, эпизод. Массовости уже нет. А рэкет должен быть. Чем больше зла, тем нам вольнее.
Скокс нагнулся и с бешеной скоростью принялся полировать сапоги Полубеса. Затем оторвался от работы, вскочил и ловким профессиональным движением слепил обе щётки щетиной. Получилось чрезвычайно изящное, символичное завершение разговора. Так музыкант симфонического оркестра вскидывается на заднем плане и, высоко воздев руки, соединяет литавры в заключительном аккорде.
— Тем нам вольнее, господа, тем нам привольнее.
Шлягер и Полубес кинули по пятирублёвой монете в фартук Скокса. Поклонились и двинулись в сторону Сокольников. Некоторое время шли в полном молчании.
— Особая примета, Адольф, — первым нарушил молчание Полубес. — У плюгавого татуировка на пальцах. Я, правда, без очков толком не разглядел.
— Я разглядел, Савёл, — сухо ответил Шлягер. — «Рома».
— Помощь требуется? — спросил Полубес.
— Справлюсь.
Прошли пару кварталов. Полубес иногда выступал чуть вперёд, косился на Шлягера. Наконец не выдержал:
— Вот ты толковал про дьявола. Откуда тебе известны такие подробности?
— Учился богословию, — по-прежнему сухо сказал Шлягер. — В Киево-Могильянской академии.
— Ясно.
Прошли под мостом.
— А всё-таки ты прилгнул, Адольф, — усмехнулся Полубес. — Насчёт пуделя-то. Бешеные деньги, хе-хе... Думаю, ты и таксу эту, скорее всего, украл.
Шлягер промолчал.
Показались купола церкви в Сокольниках. Проходя мимо, каждый трижды быстро-быстро перекрестился. Ну, не перекрестился, конечно. А так, косенько помахал сложенными перстами перед лицом и около груди. В подтверждение своего знания о духовном. То же сделал и Скокс, следовавший за ними на некотором приличном удалении.
Затем пути всех троих ненадолго разделились.
Часть третья
Русский дурак
...Каждое отдельное лицо, преодолевая в себе зло, этой победою наносит поражение космическому злу столь великое, что следствия её благотворно отражаются на судьбах всего мира.
Архимандрит Софроний
Глава 1
Свет миру
1
Однажды в конце мая мальчик встретил гусеницу хищной расцветки. Он, конечно, и прежде видел много таких гусениц, но теперь почему-то обратил на неё особенное внимание. Вероятно, потому, что только вчера высвободился из оков детдомовской жизни с её серой казармой, звонками на подъём, общей зарядкой, столовой, дежурствами, расписанием, казённой муштрой. Ещё вчера томила душу скука последних, мучительно долгих уроков. Ещё вчера, качаясь в рейсовом автобусе, наблюдая за тем, как летит над полями смутное отражение его лица в окне, находился он в неопределённом промежутке между двумя реальностями, когда старая жизнь уже иссякла, закончилась, а новая ещё не началась.
Сегодня проснулся он по привычке старой жизни — рано, в семь часов утра. Можно было повернуться на другой бок и спать дальше. Но так ярко било в окно солнце, так широко хлынуло в душу восхитительное чувство свободы! Наступила уже новая жизнь, первый день каникул. Но главное счастье заключалось в ощущении того, какое бесчисленное множество таких же великолепных солнечных дней у него в запасе! Огромная, беззаботная, нескончаемая, почти вечная жизнь.
Мальчик вышел в сад. И сад конечно же был райским садом, прохладным, свежим, сверкающим от росы. Гусеница сидела на кустике дикого укропа. Жирная, пушистая, с белыми складками и жёлтыми кляксами на чёрных поперечных полосах.
Опасаясь взять её пальцами, мальчик сорвал ветку укропа вместе с гусеницей. Отнёс на веранду. Огляделся, куда бы пристроить. Поставил в пустой аквариум, что пылился на подоконнике. Накрыл сверху сеткой от комаров. Ему пришла в голову отличная мысль: вырастить из гусеницы бабочку и получить пятёрку по биологии у Евы Адамовны, которая его не любила.
Он нашёл тетрадь в клеточку, вывел на обложке красивыми печатными буквами: «Опыты жизни». Расчертил тетрадь по дням, вплоть до середины июня. На первой странице записал: «29 мая. Первый день летних каникул. Поймал гусеницу. Посадил в аквариум для наблюдения».
Целую неделю добросовестно записывал результаты наблюдений. «Гусеница не шевелится. Пасмурно. Вчера был гром и град. Коты дрались за баней». Гусеница казалась мёртвой, но когда он осторожно тыкал иголкой, подрагивала. Ничего иного не происходило. Он сухо фиксировал: «Без изменений». Прошла неделя, эксперимент надоел, записи прекратились. Как-то, проходя мимо, заглянул в аквариум. Гусеница высохла. «Сдохла!» — написал мальчик в тетради и поставил крест. Все его опыты вместе с крестом занимали всего половину страницы. Он немного подумал и внизу, чтобы место не пустовало, нарисовал череп и кости.
Мальчик давно смирился с тем страшным очевидным фактом, что всякая жизнь заканчивается смертью. Эксперимент завершился.
Между тем изменения внутри мёртвого кокона всё-таки происходили. Но они были таинственны, невидимы. Серый кокон, который гусеница сделала для себя, чтобы наглухо затвориться в нём, как в могиле, на самом деле был условием для будущей метаморфозы.
Как-то, разыскивая банку для червей, Ерошка заглянул мимоходом в аквариум. Цвет куколки успел поменяться, она стала почти прозрачной. Ерошка пригляделся, ему показалось, что внутри происходит как будто слабое движение. Он поднял веточку к самым глазам, и в это мгновение оболочка треснула. Из щели высунулись кончики нежных крылышек. Ерошка замер. Сердце его заволновалось. Несколько минут напряжённо вглядывался, боясь сморгнуть и проворонить тот миг, когда бабочка высвободится из кокона.
Но движение прекратилось, ничего больше не происходило. Ерошка спустился в сад, сорвал несколько листьев для корма, а когда вернулся — на стебле высохшего укропа пошевеливала изумрудными крыльями бабочка удивительной красоты.
Ерошка вынес стебель с бабочкой в сад, воткнул под яблоней в мягкую, освещённую солнцем землю. Сидел на корточках, наблюдая, как всё шире, свободнее расправляются крылья. Изумрудно-чёрные посередине, с голубоватым свечением и переливом на волнистых кончиках. А потом бабочка взмахнула крыльями и полетела над землёй. Ерошка поднялся, побежал следом на затёкших ногах, прихрамывая, спотыкаясь. Бабочка летела зигзагами, то падая почти до земли, то взмывая к вершинам яблонь. Полёт её казался неуверенным, как будто ученическим, да так ведь оно и было. Вероятно, она ещё помнила себя прожорливым, толстым, жадным червяком, который с большим трудом ползёт, карабкается по листьям в поисках пищи. Она взмывала и падала, как будто проверяя, испытывая все волшебные, счастливые возможности, нежданно-негаданно открывшиеся в ней. Яркие крылья мелькали меж ветвями. Но вот бабочка резко взмыла вверх и пропала в небе. Ерошка не мог её разглядеть, мешал солнечный свет, который низвергался ему прямо в лицо сплошным водопадом, слепил глаза.
Вечером Ерошка открыл тетрадку «Опыты жизни», нарисовал цветными карандашами поверх чёрного креста, черепа и костей — яркую огромную бабочку, изумрудную, синюю, оранжевую... Для яркости цветов мусолил, смачивал кончиком языка острия карандашей. Долго придумывал, что бы такое написать под рисунком. «Царица вселенной», «Царь мира», «Император неба»... Имена звучные, пышные, выспренние. Так и не выбрал, поскольку все были хороши! Оставил подпись на потом. Это был — как он после узнал, пролистывая в школьной библиотеке каталог, — чёрный махаон. Всего лишь обычный, заурядный чёрный махаон. Про заурядность и повсеместную распространённость читать было досадно.