— Оставьте за упокой.
— Вам, может, сорокоуст? — спросила старушка.
— Пожалуй что так.
— Кого записать? — спросила старушка, открывая общую тетрадь.
— Грешного Рудольфа.
— Грешного не надо, — сказала старушка. — Рудольфа нет в святцах. Родиона?
— Пишите. Бог сам разберёт.
Направился в глубь храма, к столу с небольшим распятием, где горело десятка два свеч. Свечи были самые дешёвые, а у него самая дорогая, и это почему-то очень порадовало Бубенцова.
У стены напротив кануна сидел сивый дедок в мухояровом сюртуке. Уставив простую деревянную палку в пол, двумя руками держался за отшлифованный до костяного блеска крюк. Лысенький, с белоснежной опушкой лёгких волос вокруг головы. С белой бородой. Бубенцов, покосившись на старика, зачем-то перекрестился и поклонился ему.
На выходе из храма напомнил старушке:
— За упокой. Бог знает кого.
Старушка молча кивнула и поджала губы.
«Зачем я это сказал? — подумал Бубенцов. — А, всё равно... Родителей-то своих забыл помянуть. Отчима. Вернуться, может? Нет, не стоит. Времени в обрез...»
3
Выйдя из ограды, Бубенцов сперва двинулся шагом, потом припустил рысью, потом снова перешёл на шаг. Как будто подстраивался под мысли, что переменялись, рвались, метались в его голове. Вышел кривыми путями к Яузе, направился к Таганке. Чем ближе подходил к конечной цели, тем мучительнее становилась тревога.
Показался наконец «Кабачок на Таганке». Бубенцов остановился, отдышался, огляделся. С удивлением обнаружил качающиеся вокруг деревья. По этому качанию понял, что давно уже погода переменилась, поднялся ветер и что ледяной мелкий дождичек сечёт лицо. Ерошка потрогал холодными пальцами нос. Замёрзшие пальцы ощутили, что нос был ещё более ледяным. Нос вытянулся, окостенел.
«Весь ещё жив, а нос уже того, — подумал Бубенцов. — Чует смерть».
Тихими, тяжёлыми шагами шёл к дверям кабачка, вдыхал глубоко, выдыхал с шумом. Но не приходило желанное расслабление; тревога, затаившаяся под ложечкой, никак не выдыхалась.
У входа собралась большая толпа, оттесняемая полицией. Шпак Семён Михайлович топтался у дверей, отирая платком околыш фуражки, промокал багровый лоб. Санитары выкатывали из дверей носилки. Бубенцов привстал на цыпочки. Лицо мёртвого Дживы было накрыто, под простынёй угадывался окостеневший нос. Убийство совершилось. Опоздал.
— Заведение закрыто, — говорил длинный в сером плаще. — Расходитесь, товарищи.
Ерошка узнал дознавателя Муху.
Носилки на колёсиках прокатывались мимо. Бубенцов двинулся следом, с усилием пробился сквозь толпу, кинулся к «скорой». Санитары возились с носилками, пытаясь сложить колёса, чтобы пропихнуть груз в машину. Бубенцов протиснулся меж ними, откинул край простыни. Тускло, укоризненно сверкнул на него из-под прикрытого века тёмный зрачок. Лицо было ещё совсем свежим, румяным. Но это был не Джива! Это был тот самый работяга, пивший пиво на вчерашней презентации.
Бубенцов попятился, наступил кому-то на ногу. «Ну, слава те!.. — думал Ерошка. — А я тут распереживался! Сорокоуст заказал. По Бог знает кому... Мой-то жив. Жив курилка! А венок-то, венок-то! Шлягер поторопился, насмешил людей...»
Кто-то тронул за плечо, проговорил сзади, в левое ухо, плюская губами:
— Рудольфа Меджидовича нашего придушили.
— Как придушили? — механически спросил Бубенцов, делая усилие, чтоб не обернуться. — Говорили же, что он погибнет от припадка грудной жабы! Кто?
— Как душили, неизвестно. А вот кто, тут всё проще. Недруги, — сказал Шлягер. — У всякого богатого человека есть недруги. Придушили прямо в спальне. Вынослив оказался, гадёныш. Две минуты трепыхался. С перекрытым-то кислородом. Сто двадцать секунд.
— Как определили?
— Завальнюк, когда душит, всегда пульс считает. Профессионал! А уж на что осторожный был Рудольфушка наш. Но вот же и скрипящий паркет не помог. Завальнюк пройдёт — лист не колыхнётся.
— А это тогда кто? Под простынёй.
— А это Завальнюк и есть.
— Зачем ты его убил? — спросил Бубенцов. — Ответь мне честно, Адольф.
— А не рой другому могилу!
— Да что ж за жизнь такая! Всё кого-то душат, топят, убивают. Постоянно. Со всех сторон только и слышишь: там кого-то машиной сбило, там пожар, там ураган, там наводнение. Там с перепоя кто-то помер.
— Сказано в Писании: услышите слухи о бедствиях, не пугайтесь! Тому надлежит быть в конце. Это всё потому, что люди смертны. Не будь люди смертны, кто бы их удавил-то? Дави не дави, как говорится. Задавил, положим, а человек всё равно дышит. И огонь не берёт. Встал, отряхнулся... Ан нет, смертны!
Помолчал и добавил, сделав мудрое лицо:
— Не нами заведено, не нам и...
— Что тут лукавить?! — прервал Бубенцов. — Я желал смерти Дживы. И даже, кажется, обмолвился неосторожно... Моя вина!
— Зря вы от успокоительного укола отказались, — строго сказал Шлягер. — Девочек только расстроили. Да вы не убивайтесь. Что нам Джива? На что нам эти люди? Заваль! Впрочем, если вы и желали в душе смерти кое-кого, то глупо вам мучиться совестью, как твари дрожащей. Право имеете!
Адольф зло рассмеялся.
— Почему это я право имею?
— Потому что некоторые из людей стоят выше закона и вне морали.
— Цари, что ли? Деспоты? Императоры?
— Совершенно верно, достопочтенный Ерофей Тимофеевич! — по-прежнему криво ухмыляясь, произнёс Адольф Шлягер. — Именно цари! Императоры. Да ещё, кажется, младенцы да умалишённые...
Глава 4
Вечный вопрос
1
Звон колокольный слышался окрест на всех аллеях и просеках парка в Сокольниках. Нищие не отходили от ограды церкви, хотя утренняя служба уже закончилась. Бедняки рассчитывали на знатную поживу. Намечалось нечто особенное, выходящее за пределы обычного расписания богослужений. Мимо нищей толпы в церковную калитку то и дело проносили венки с восковыми цветами, траурными лентами. То ли двадцать семь, то ли двадцать восемь насчитали уже этих венков, а потом сбились, заспорили, перестали считать.
«Рудольф», — успел прочесть кто-то на ленте.
И пробежало между живых, перепрыгивая с уст на уста, мёртвое имя.
Некоторые из нищих старшего поколения ещё помнили рассказы своих предшественников об отпевании местного вора в законе, которое происходило здесь лет двадцать назад. Седовласый, крепкий старик с красной, загоревшей рожей, похожий на боцмана, сидя у церковной калитки на деревянном ящике, теперь пересказывал эту давнюю историю, снабжая и украшая её некоторыми новыми подробностями. Полтора десятка бродяг толпились вокруг боцмана, внимательно слушая. Лёгкий ветерок налетал, шевелил длинные волосы сказителя. Несмотря на хрипоту, в интонациях голоса рассказчика появилась уже та плавность, певучесть, и та складность, что свойственна былинам, легендам и прочим народным сказам. Слушали с большим интересом, но время от времени кто-нибудь из слушателей всё же качал головой, перебивал речь недоверчивыми восклицаниями.
Показались горящие фары чёрного катафалка. Именно его-то все и ожидали, на него устремились взоры. Затих седой сказитель, далеко отставив в сторону свой костыль. Остановилась мысль, прекратилось течение речи его.
Медленно, плавно, как маршальский лимузин на военном параде, катафалк въехал в ограду, остановился у высоких ступеней напротив дверей храма. Тотчас вынырнули как будто из-под земли одинаковые люди в серых сюртуках, с чёрными повязками на рукавах, алыми гвоздиками в петлицах. Волосы всех четверых стрижены в скобку, расчёсаны под старину, на прямой пробор. Застыли у задней дверцы лимузина в почётном карауле. Склонили головы, скорбя лицами, выражая некую общую вину живущих пред мёртвыми.
Поднялась задняя дверь, хитроумные немецкие механизмы беззвучно выпихнули дорогой гроб. Взявшись за литые бронзовые ручки, молодцы надулись, приосанились, понесли гроб внутрь храма. Случайный луч солнца пробился сквозь листву, позолотил латунный крест на лакированной крышке.
Взойдя на высокое крыльцо, несущие гроб приостановились. Двое других молодцов, пониже ростом и не таких осанистых, уже ожидали. Судя по намасленным волосам и прямым проборам, эти двое принадлежали к той же похоронной фирме. Слаженно зашли с обоих бортов, поддели край, вскрыли драгоценную домовину. Крышка сверкнула на солнце, но уже не золотом, а светло-лиловым атласом, прибитым с исподу. Крышку поставили у дверей на попа. Мертвец поплыл в царство теней, в светлый сумрак, освещённый огнями свечей.
2
Бубенцов протискивался меж животов, локтей, спин, извинялся, поглядывал по сторонам. Мелькнул в толпе, кажется, Шлягер. Да и как ему не быть здесь, большому любителю поглазеть на чужую смерть? И точно, вильнув своим длинным телом раз и два, Шлягер пролез сквозь гущу народа, оказался рядом со вдовой.
Принято считать, что окончательный итог жизни подводит смерть. Принято также считать, что из всех разновидностей смертей наилучшей является — внезапная. Желательно, чтобы во сне, чтобы не мучился. То, что Джива не мучился, Бубенцов узнал, подобравшись поближе, притаившись за спиной Шлягера.
— Колбаски сырокопчёной попросил, — тихо говорила вдова. — Среди ночи. Пока на кухню ходила, вернулась — а он уже. Кухня-то далековато, минут двадцать ходу туда и обратно.
— Кончил земное поприще? Сочувствую. Прими мои надгробные рыдания.
Быстрыми глазами Шлягер обшарил гроб, оценил богатое убранство.
— Эх, Роза, Роза, — укоризненно зашептал он. — Двадцать девять тысяч! «Найт»... Чистая кожа! Зачем? Смысл?
Шлягер вытащил платок, глухо порычал в него, сморкаясь.
— А куда их? — пожала плечами вдова. — Не снимать же теперь.
— Если неприметно сдёрнуть, а? При последнем целовании. Когда крышкой накрывать будут. Мой размер, вот что обидно! А впрочем... — Адольф махнул рукой. — Так и не поел колбаски-то?
— Даже не надкусил, — вздохнула вдова, поднесла батистовый платочек к сухим глазам.