Отдалённый рокот давно уже тревожил душу. Всё определённее, отчётливей проявлялось влияние посторонних, уместнее сказать — потусторонних сил на его жизнь. Силы эти таились уже не так тщательно. То там, то здесь вылезали грубые следы, обнаруживались результаты неугомонной деятельности. Бубенцов принялся разбирать полунамёки, ухмылки, подмигивания, недомолвки, пытаясь выстроить стройную систему.
«Казнить, а равно и миловать пока ещё вне моей компетенции — так, кажется, говорил Шлягер. Казнить может только монарх. Самодержец». Что это значит? «Пока ещё»! Вот ключевые слова! Невидимые силы хотят посадить его на трон. «Гвардия поддержит»! Похоже на то, Ерофей Тимофеевич! Похоже на то! Слишком определённый намёк! Достаточно ли сил у этих сил? О, вполне достаточно, уважаемый Ерофей! Кто бы усомнился. Славу, пусть балаганную, базарную, он получил. Деньги, каких он прежде и в глаза не видел, у него есть. Власть, пусть уездную, он имеет. Теперь же речь идёт о царствах, о верховной власти. Вот куда его несёт бурный поток! Невозможно поверить, но, похоже, так оно и есть! Мятный холодок волнения разлился под ложечкой.
Следовало в первую очередь обезопасить рассудок от угрозы возникновения мании величия. Бубенцов поступил в этом пункте удивительно разумно, расчётливо. «Мания величия наступает в тот момент, — решил он, — когда человек видит и чувствует себя не тем, кто он есть, а мнит себя великим полководцем, царём, гением». Вслушавшись же в свои ощущения, он ясно осознал, что полагает себя всего лишь обыкновенным человеком, пожарным Ерошкой Бубенцовым. Это его обрадовало.
Дальше можно было рассуждать уже гораздо спокойнее. «Вполне возможно, что, наделяя меня, пусть и уклончиво, титулом царя, они имели в виду нечто иное, — думал Бубенцов. — Возможно, тут всё иносказательно. Как и многое у них. И слово употреблено, и отвертеться от него весьма удобно. Припрёшь их вот так к стенке, а они: “Да что вы, Ерофей Тимофеевич! Неужто в прямом смысле приняли наши слова? А ведь мы имели в виду совсем иное. Царь-то вы, конечно, царь. Но в самом общем смысле. Как и всякий человек. Про льва вот тоже говорят «царь зверей». Так и здесь. Имелось в виду, что человек есть царь природы. Венец, так сказать, творения...”»
Вот что они могут сказать, посмеиваясь. Кто такие «они», он не представлял себе ясно. Только смутные предположения, догадки. Да ещё путаные, бестолковые, мало что объясняющие объяснения Шлягера: «Ах, Ерофей Тимофеевич, знали бы вы всю их подспудную совокупную мощь!»
2
С полотенцем на шее, бодрый, свежий, возвращался Бубенцов из умывальника. Матвей Филиппович Кащенко читал книгу, шмыгал носом. Сокрушённо качал головою. То и дело снимал круглые железные очки, промакивал лицо носовым платком. При появлении Бубенцова вскочил, книгу попытался быстренько запрятать, запихать в ящик, но не получилось. Слишком большого формата оказалась книга, хотя и тонкая. Выпала из рук.
— Опять, Матвей Филиппович, глаза красные! — заметил Бубенцов. — Тебе Адольф запретил «Песнь про купца Калашникова»!
— Никак нет, Ерофей Тимофеевич, — глухо отвечал страж. — Не про купца. Я бы и совсем этих книг не читал. Баловство одно. Ну их к бесу! Да вот на «Муму» наскочил!..
— Да как же ты на «Муму» наскочил?
— Шлягер намедни профессора облапошил. Библиотеку, паразит, за сущие гроши выманил! Не помогли деньги. Старичку-то. И дочь пропала, и жену залечили. Тронулся умом горемыка. Прятал эту «Муму» под подушечкой. Я гляжу, собачка на обложке. Дай, думаю... Уж как он за неё цеплялся, за книжку-то!.. Пришлось дубинкой раза три врезать по локтям. А как открыл я книгу, так и оторваться не смог! Это ж про меня, считай, написано! Про русскую долю! Ох, жалость-то какая жалкая!..
Бубенцова озарило. Ай да профессор! Душевное, духовное... Как будто не связано друг с дружкой. А оно перетекает, сосуды-то сообщаются!
— «Муму» нельзя отдавать! — бормотал Бубенцов, вышагивая из угла в угол, повторяя на разные лады. — «Муму» не отдавать! Нельзя! Если только ты русский человек. Надо профессора предупредить! Срочно!
Ерошка решительными шагами направился к выходу.
3
В обиталище профессора всё было по-прежнему. Капельница у стены, на стеклянном столике медицинская посуда, баночки с лекарствами, бутылочка валерьянки, пустая мензурка, тарелка с недоеденной курагой. Пахло йодоформом. Профессор Покровский сидел в коляске у окна, нахмурившись, разглядывал Бубенцова.
— Вы, должно быть, Троеглазов? — догадался профессор. — Вынужден вас разочаровать. Самогон мы не варим.
— Я по поводу книжки одной...
— Но вам никоим образом не следует огорчаться, — продолжил профессор.
Бубенцов всё-таки огорчился. Афанасий Иванович сильно сдал за это время.
— Есть книга одна...
— Ну, наконец-то! Дошло и до вас! — оживился профессор. — Я терпеливо дожидался. Лет уж, кажется, семь, а то и все семьдесят семь прошло со времени нашей последней встречи! Не так ли? Мы с вами встречались незадолго до Ялтинской конференции. Мир с тех пор здорово переменился! Ещё ближе подошёл к своему концу. Появились уже кое-какие вернейшие приметы. Вот я всё ждал вас, готовился. Когда ж, думаю, человек о книге вспомнит, хватится?!
— Так, так. Вы почти не изменились, — поддержал безумный разговор Бубенцов. — За эти семьдесят семь лет.
— Старики мало меняются, — заметил Афанасий Иванович. — В старости душа живёт тихо, вне общей сутолоки. Как будто в далёкой провинции. Благословенно время старости! Она даётся человеку, чтобы тот успел прибраться в душе. Собрать раскиданное, подмести перед уходом. А вот вы разительно переменились, молодой друг мой!
— Треплет жизнь, — неопределённо пожаловался Ерошка.
Подумал и добавил:
— Врагов много. Недруги. Я борюсь. Тоже стал присматриваться к себе. К бардаку, что внутри. Кое-что прибираю, пытаюсь навести порядок. Не откладываю на старость.
— Вот-вот-вот! Давно хотел вам сказать...
Звякнул колокольчик, отворилась двустворчатая дверь. Профессор с досадою оглянулся. Белобрысая девица с толстыми плечами, пятясь, везла тележку с завтраком. Оглядела тесное пространство, подняла светлые брови, соображая. Обошла кресло Ерошки, взялась за спинку, отодвинула. Откатила ногой коляску с профессором. Тележку свою поместила между ними. Две-три минуты продолжалась возня с приборами, звяканье, расстановка. Овсяная каша, дежурная рыбная котлетка, пара кусков хлеба, стакан спитого чая. Молчание царило в комнате. Ерофей Бубенцов и профессор Афанасий Иванович сидели друг против друга. Губы профессора шевелились, он задумчиво кивал. Ерошка хмурился, сцепливал пальцы. Выражение лиц у обоих менялось, когда по ним пробегала лёгкая рябь мыслей. Стороннему наблюдателю показалось бы, что между собеседниками идёт оживлённый, но беззвучный разговор.
«Как же убедить профессора, что нельзя отдавать “Муму”? — думал Ерошка, пользуясь паузой. — Надо ему образно сказать. Образность действует на ум доходчивее. Пожалуй, вот так выскажу. Дескать, это же всё равно что последнюю рубаху отдать! Что ж тогда на груди рвать? Русскому-то человеку. Если нет рубахи, то и рвануть нечего! Весь эффект пропадает. Это с одной стороны, а с другой...»
Наконец тележка укатилась прочь.
— Я ведь зачем так спешил к вам? — возобновил Бубенцов прерванный свой монолог. — Хотел предварить насчёт книги.
— Вовремя же вы спохватились насчёт книги! Слышал, всучили-таки вам шапку Мономаха? — перебил профессор. — Не тяжела ли?
— Хорошо, — подчинился Ерошка. — Будем развивать вашу тему. Если вы тоже слышали эту невероятную новость, то мы с вами можем говорить начистоту. Всё верно. Меня, кажется, действительно хотят поставить на царство.
Замолчал, дивясь тому, что проговорил нелепые слова так спокойно, буднично. Вероятно, точно такими же словами пациенты психиатрических клиник подтверждают свои невесёлые диагнозы, когда отвечают на вопросы лечащего врача. «Я, император Бонапарт Наполеон, нахожусь в здравом уме и трезвой памяти...»
Профессор хмурился, сжимал губы.
— Решение как будто принято, — добавил Ерошка после минутного молчания.
— Знаю, знаю, — сказал Афанасий Иванович. — Сперва намёки. Недомолвки. Экивоки. Спектакли. Смотрины. Шуточки. Это их стиль. Скоро прямо предложат корону и скипетр.
Афанасий Иванович всё это произнёс небрежным тоном, будто речь шла не о царстве, а о покупке мешка картошки. Бубенцова это обстоятельство поразило чрезвычайно. Даже немного уязвило самолюбие.
Кот пришёл, стал точить когти о ножку кресла. Тотчас же что-то как будто переключилось в окружающей обстановке, пришло в нормальное состояние. Бубенцов поднял лицо и увидел, что теперь глаза Афанасия Ивановича смотрят на него с ласковым сочувствием, без того отчуждения, с каким профессор встретил его десять минут назад.
— По моим подсчётам это должно было произойти через полгода. А то и лет через сто двадцать. Точных сроков никто не ведает. Мой вам добрый совет... — сказал профессор и замолчал. Поглядел на Бубенцова с таким выражением, как будто заранее знал, что никто и никогда совет этот исполнять не будет. И всё-таки продолжил: — Мой вам совет. Прекратить всякое общение с теми, кто вошёл в вашу жизнь.
— Со Шлягером?
— Преимущественно с теми, кто прячется за его спиной, — продолжал профессор. — Не следовало вообще отпирать дверь, разглядывать, впускать к себе мёртвых духов. К сожалению, современный человек не догадывается, сколь опасно подобное общение.
— Шлягера-то я сразу раскусил, — похвастался Бубенцов. — Он вроде вербовщика у них. Вовсе он не демон, как пытается изобразить.
— Обыкновенный человек, — кивнул профессор. — Из актёров, причём заурядных. Жмеринский народный театр. А тут выпал шанс сыграть дьявола-искусителя. Пошляк не придумал ничего оригинального. Образ банальный, вторичный. Хромота, пошлость, юморок. Трость, трубка. Собака.
— Полагается чёрный пудель, — вспомнил Ерошка. — А он таксу завёл. Да не чистопородную, а смесь с дворнягой. Разницу себе в карман. Денег не считают! У них там полнейший бардак!