В Макелле младшие офицеры и мелкие чиновники обедали в главном зале дворца, а император и его приближенные - в пиршественном зале, который был несколько меньше. За час до обеда царедворцы собирались в главном зале поболтать и посплетничать. Так мы впервые познакомились с придворными обычаями. Меня они смутили, Галл же чувствовал себя как рыба в воде.
Однажды, отправляясь в это блестящее общество, Галл позволил мне увязаться за собой. Дальновидный политик, он старался завязать дружбу не только с вельможами, но и с чиновниками и даже с мелкими писцами - со всеми, кто, в сущности, и управляет государством. Я же совсем стушевался, и слова у меня застревали в горле.
В большом зале Галл сразу же устремился к группе офицеров, с которыми он в то утро ездил на охоту. Я помню, что смотрел на этих молодых людей с изумлением, ведь они сражались и проливали кровь в таких дальних странах, как Германия и Месопотамия. В отличие от гражданских чиновников и писцов, которые без умолку говорили, желая продемонстрировать, сколько им известно государственных тайн, офицеры вели себя сдержанно и немногословно.
Мне показалось, что Галлу особенно приглянулся один трибун - ему было около тридцати, и звали его Виктор (сейчас он - один из моих генералов). Виктор был - и остается по сей день - человеком внушительного вида, он отлично владеет греческим, хотя родился на берегах Черного моря; голубые глаза и кривые ноги выдают в нем сармата.
- Так это и есть благороднейший Юлиан? - спросил он, обернувшись ко мне.
Галл небрежным тоном представил меня всей компании. Я покраснел и не смог вымолвить ни звука.
- Ты будешь служить с нами в гвардии? - спросил Виктор.
- Нет. Он хочет стать священником, - ответил за меня Галл. Прежде чем я успел что-либо возразить, Виктор очень серьезным тоном произнес:
- Я не знаю более достойной жизни, чем жизнь, посвященная Господу. - Меня поразило, как просто, без тени насмешки, сказал он это.
Похвала Виктора несколько озадачила Галла.
- Такая жизнь не для меня, - выдавил он наконец.
- К сожалению, и не для меня. - Виктор одобрительно мне улыбнулся. - Помолись за нас, - добавил он.
Галл перевел разговор на другую тему. Он болтал с Виктором об охоте, а я молча стоял рядом и чувствовал себя так, будто уже стал одним из галилейских монахов - "анахоретов", как их называют. Название это, по-моему, крайне неудачное, поскольку монахи никогда не живут в одиночестве.
- Как раз наоборот - больше всего они любят собираться большими компаниями, чтобы вместе обжираться, пьянствовать и сплетничать. Большинство из них "удаляются от мира" лишь для того, чтобы всю жизнь без помех пировать.
- Неужели ты и в самом деле хочешь стать священником? - спросил сзади меня негромкий голос.
Я обернулся и увидел, что за мной стоит молодой человек, который, видимо, слышал наш разговор. Покачав головой, я ответил отрицательно.
- Вот и хорошо, - улыбнулся он. У него были умные серые глаза и сросшиеся брови, отчего казалось, будто он все время всматривается куда-то в даль. Одет он был в штатское, и это было странно при дворе, где все его ровесники носили военную форму.
- Кто ты? - спросил я его.
- Оривасий из Пергама, придворный врач божественного Августа, в чьих услугах он не нуждается. В жизни не встречал людей здоровее твоего двоюродного братца.
- Рад слышать! - ответил я, излучая искренность. И не мудрено - от таких ответов зависит жизнь.
- Тут все дело в питании, - продолжал Оривасий деловитым тоном. - На примере императора видно, чего можно достичь, живя умеренно. Он никогда не переедает, почти не пьет вина - так он будет жить вечно.
- Молю Бога, чтобы так оно и было, - ответил я, хотя сердце у меня упало. Каково это - прожить всю жизнь в тени бессмертного и вечно подозрительного Констанция?
- А почему твой брат сказал, что ты намереваешься стать священником?
- Потому что я люблю читать, а ему это кажется странным.
- А в его представлении все, что странно, обязательно связано с религией?
Я с трудом сдержал улыбку:
- Что-то вроде этого. Но мне хотелось бы стать философом или ритором. По-видимому, у меня нет способностей к военному делу, так, во всяком случае, считает Галл. Впрочем, все в воле божественного Августа.
Да, - сказал Оривасий. Он глядел на меня с любопытством. Такие взгляды мне были хорошо знакомы, я ловил их на себе с детских лет. Они означали: "Интересно все-таки, убьют этого мальчика или не убьют?" Чуть ли не с пеленок на меня смотрели, как на персонаж из классической трагедии. - Тебе нравится Макелла? - спросил он.
- А тебе на моем месте она бы понравилась? - вырвалось у меня против воли, но от его взгляда меня прорвало. Мне надоело быть вещью, жертвой, немым страдальцем из кровавого мифа.
- Нет, - спокойно ответил Оривасий, - отнюдь.
- Ну что ж, тогда тебе нет нужды объяснять. - Тут я спохватился и стал молоть всякую чепуху насчет кротости императора, доброты епископа Георгия и красоты пейзажей в Каппадокии: могло статься, что Оривасий был тайным осведомителем. К счастью, тут появился камергер и возвестил о прибытии императора. В спешке я покинул зал, чтобы занять свое место за столом.
Я так подробно описал эту встречу с Оривасием, потому что ему впоследствии было суждено стать моим лучшим другом. Однако в Макелле я с ним больше не встречался - по крайней мере, я этого не помню. Позднее он сказал мне, что никогда не видел такого напуганного юноши.
Когда я заявил ему, что, как мне помнится, держал себя спокойно и вполне владел собою, Оривасий в ответ просто рассмеялся:
- Я был уверен, что ты на грани безумия, даже принял тебя за эпилептика.
- А что ты подумал о Галле?
- Вот он-то как раз казался совершенно спокойным. Он произвел на меня тогда самое благоприятное впечатление.
- А Галл как раз и свихнулся.
- Я не претендую на непогрешимость.
Люди всегда ошибаются в оценке впечатления, которое они производят на окружающих. Тем не менее в одном Оривасий оказался прав: я действительно был насмерть перепуган.
Моя аудиенция с императором состоялась в последний день его пребывания в Макелле. С самого утра епископ Георгий готовил нас с Галлом к этой встрече. Он волновался не меньше нас, ведь и его карьера висела на волоске.
Галл был допущен к священной особе императора первым. Помню, те полчаса, которые он провел с Констанцием, я молился всем богам, каких только мог припомнить: даже в те времена я был эклектиком!
Наконец настал и мой черед. За мной явился одетый в роскошные одеяния гофмаршал, показавшийся мне палачом. Епископ Георгий скороговоркой благословил меня, а гофмаршал дал последние наставления, как подходить к императору и какими ритуальными словами его приветствовать. Мне показалось, будто меня куда-то несет, и всю дорогу я снова и снова повторял про себя слова приветствия, пока не очутился лицом к лицу с императором.
Констанций сидел в апсиде зала не на троне, а на обычном стуле. Рядом с ним стоял Евсевий, он держал в руках ворох каких-то бумаг. У ног Констанция на табурете с самодовольным видом восседал Галл.
Не знаю, как мне удалось произнести приветствие: заученные слова слетали с губ сами собой. Констанций оглядел меня долгим проницательным взглядом и более не смотрел в мою сторону на протяжении всей аудиенции. Он был из тех, кому трудно смотреть людям прямо в глаза, - и дело тут не в трусости или нечистой совести. Мне это тоже свойственно. Любому правителю неприятно читать в глазах подданных испуг, корысть или алчность, а тем более сознавать, что одним своим существованием он внушает животный страх. Констанций часто поступал дурно, но чужая боль не доставляла ему удовольствия. В этом отношении он был выше таких, как Калигула или Галл.
Констанций заговорил быстро и бесстрастно.
- Нам было приятно узнать об успехах в учении нашего благороднейшего брата Юлиана. Епископ Георгий доложил нам, что ты желаешь готовиться к рукоположению в священный сан. - Он сделал паузу, но не для того, чтобы дать мне высказаться, а чтобы придать больший вес тому, что намеревался сказать; я просто онемел, а Констанций продолжал: - Тебе следует знать: твое желание посвятить себя Богу нас радует. Не так уж часто члены императорской фамилии удаляются от мира, но Господня благодать вообще не часто нисходит на смертных. - И тут меня осенило: так вот какая темница ждет меня! Паук искусно сплел свою паутину: я обречен стать священником, поскольку в рясе не смогу претендовать на власть. - Епископ Георгий говорит, что ты глубоко проник в сущность споров, которые, к нашей печали, раздирают святую церковь, - продолжал Констанций. - Он заверил меня, что, изучая богословие, ты познал истину и, как все истинно верующие, считаешь, что Бог-сын подобен Богу-отцу, но не един с ним. Разумеется, принадлежность к царствующей фамилии возлагает на тебя некоторые особые обязательства, и ты не сможешь оставаться в сане простого священника. Уже сейчас ты служишь в церкви чтецом, а в Константинополе можешь рассчитывать на получение священного сана. Это обрадует нас, но еще более возрадуется Господь наш, подвигнувший тебя на служение себе. Итак, мы приветствуем нашего брата, достойного потомка основателя нашей династии Клавдия Готика. - Констанций протянул мне руку для поцелуя - это означало, что аудиенция окончена. Я успел сказать лишь то, что положено по церемониалу и ни слова более. Пятясь к выходу, я заметил, что Галл заговорщически улыбается Евсевию.
Мне хотелось бы знать: о чем тогда думал Констанций? Полагаю, уже тогда я его озадачил. Галла было не трудно раскусить, но что представляет собой этот молчаливый юноша, желающий стать священником? Готовясь к встрече, я хотел произнести перед Констанцием целую речь, но он не дал мне этой возможности. Как ни странно, ему нелегко давалось общение с людьми. Он не умел вести беседу и мог лишь что-то вещать с высоты трона. Кроме хранителя императорской опочивальни и императрицы Евсевий, он ни с кем не делился мыслями. Это был своеобразный человек; сейчас, будучи на его месте, я испытываю к нему большую симпатию, чем в юности, но любовью это не назовешь. Постоянное общение с людьми более высокого интеллекта, нежели его собственный, еще более усилило его природную подозрительность и заставило замкнуться в себе. Как известно, еще в юности он не выдержал экзамена по риторике единственно из-за своего тугодумия, а позже пристрастился писать стихи, от которых все только руками разводили. Единственное "умственное упражнение", к которому, как мне рассказывали, он проявил способности, - это галилейские словопрения, но ведь на галилейском соборе может преуспеть любой деревенский пустомеля. Достаточно вспомнить Афанасия!