Такого начала я никак не ожидал. Я растянулся на жирной бурой земле, а он, скрестив ноги, сел напротив меня, прямой, как древко копья, опершись спиной о ствол клена. Я смотрел на него снизу вверх и удивлялся, какой по-юношески крепкой и округлой была его шея, как тверды линии подбородка - и это в таком-то возрасте.
- С каким огнем? - спросил я. - Земным или небесным?
- Ни с тем, ни с другим, - улыбнулся Проэресий. - И даже, как говорят христиане, не с адским пламенем.
- В которое ты веруешь? - Я не знал, насколько искренна галилейская вера Проэресия, не знаю я этого и теперь. Он всегда оставался для меня загадкой. Мне трудно поверить, что такой замечательный педагог и знаток эллинской культуры может исповедовать их веру, но пути богов неисповедимы, и мы видим тому подтверждения каждый день.
- Думаю, к такому диалогу мы еще не готовы, - сказал он, указывая на бурную реку возле наших ног; от летней жары она заметно обмелела. - На этом месте, между прочим, происходит диалог Платона "Федр". Его герои многое высказали друг другу в тот день на этом берегу.
- Ты хочешь, чтобы мы уподобились Платону?
- Как знать. Возможно, когда-нибудь… - Он сделал паузу. Я ждал - так ждут знамения. - Настанет день, и ты станешь императором, - произнес он ровным голосом, будто констатируя очевидный факт.
- Но я к этому не стремлюсь и сомневаюсь, что это может когда-нибудь произойти. Не забывай: из всей нашей семьи остались в живых только я и Констанций. Мне предстоит разделить судьбу своих родственников. Поэтому я сюда и приехал: мне хотелось повидать Афины прежде, чем я погибну.
- Возможно, ты и в самом деле так думаешь. Но я… понимаешь, должен тебе признаться: у меня слабость ко всяким оракулам. - Он многозначительно помолчал, но для меня этого было достаточно. Еще одно слово - и он признался бы в совершении государственной измены. Закон воспрещает справляться у оракулов о судьбе императора, и запрет этот, между прочим, очень мудр. Кто станет повиноваться правителю, зная день его смерти и имя преемника? Честно говоря, откровенность Проэресия меня потрясла. Мне было особенно приятно, что он счел меня заслуживающим доверия.
- Таково предсказание? - спросил я, проявив не меньшую смелость. Я умышленно ставил себя под удар, желая показать, что на меня можно положиться.
- Да, хотя день и год неизвестны, - кивнул он. - Только кончится это трагично.
- Для кого? Для меня или для государства?
- Неизвестно. Оракул не дал мне подробностей. - Проэресий улыбнулся. - Впрочем, они редко вдаются в детали. Не знаю, почему мы им так верим.
- Потому что боги действительно являются нам в вещих снах и Даруют нам откровения. Это же факт! И Гомер, и Платон…
- Возможно. Так или иначе, привычка верить на слово стара… Я знал всю твою семью. - Руками, на которых от староста вздулись вены, он потеребил увядшую траву. - Констант обладал многими достоинствами, но он был слаб - куда ему до Констанция! Ты - другое дело.
- Неужто?
- Это всего лишь мое личное мнение. - И вдруг он повернулся ко мне. - Кажется, Юлиан, ты хочешь возродить веру в старых богов.
- От этих слов у меня перехватило дыхание.
- Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? - Хотя мой голос дрожал, его металлический тон мог бы сделать честь самому Констанцию. Рано или поздно все мы усваиваем этот трюк цезарей: неожиданную перемену тона, которая должна напомнить нашим подданным о плети и топоре, которые могут обрушиться на них по одному нашему слову.
- Думаю, что да, - спокойно ответил Проэресий.
- Просто, мне не следовало так с тобой говорить. Ты мой учитель и господин.
Он покачал головой.
- Нет, это ты наш господин - во всяком случае, скоро им будешь. Я хочу только дать тебе полезный совет и предупредить. Помни, что бы там ни говорил твой наставник Максим, христиане победили.
- Не верю! - Я потерял всякое чувство такта и с яростью начал доказывать Проэресию, что лишь небольшая часть подданных римской империи - галилеяне.
- Почему ты их так называешь? - прервал он мою тираду.
- Потому, что этот родился в Галилее!
- Ты боишься слова "христианин", - Проэресий видел меня насквозь, - ибо оно указывает: те, кто так себя именуют - последователи царя, великого властителя.
- Какая разница, как их называть? - уклончиво ответил я, но в душе признал его правоту. В названии "христиане" для нас действительно таится великая опасность.
Я стал повторять свои доводы: большинство жителей цивилизованного мира - уже не эллины, но еще и не галилеяне, они колеблются, не зная, к какой вере примкнуть. Народ, по большей часта, ненавидит галилеян, и не без оснований: слишком много ни в чем не повинных людей погибло во время их бессмысленных распрей вокруг догматов вероучения. Рекомендую читателям этих записок вспомнить убийство епископа Георгия в Александрии - одного этого вполне достаточно, чтобы понять, как безжалостны приверженцы этой религии не только к ее противникам (их они именуют "нечестивцами"), но и к собственным единоверцам.
Проэресий пытался мне возразить, но я не пожелал его слушать. Кроме того, для самого блистательного в мире оратора, каким был Проэресий, его доводы в пользу христиан были явно слабы, и это вновь вселило в мою душу сомнения; да полноте, галилеянин ли он на самом деле? Подобно множеству других он мечется между эллинской верой и новоизобретенным культом смерти, и не думаю, что им руководят соображения собственной безопасности. Его сомнения искренни. По всей видимости, древние боги и в самом деле нас покинули. Как ни ужасно это признать, я никогда не исключал, что они, возможно, перестали вмешиваться в дела людские. И все же у нас остался разум и философия! Поэты и философы, начиная с Гомера и кончая Платоном и Ямвлихом, описывают истинных богов во всем богатстве их свойств и характеристик; их много, но всех их объединяет Единое, и все они - эманации истины. Как писал Плотин, "по своей природе душа любит бога и стремится соединиться с ним". Пока на свете существует хоть одна человеческая душа, есть и бог, неужели это кому-то не ясно?
Я понимал, что выгляжу смешно, пытаясь переубедить великого мастера красноречия, но не мог остановиться. Дремавшие вокруг ученики поднялись и стали с любопытством поглядывать на меня: вероятно, я казался им сумасшедшим - распалясь, я, как всегда, махал во все стороны руками. Проэресий терпеливо выслушал меня и наконец сказал:
- Веруй в то, во что тебе предначертано верить.
- Но ведь и ты в это веришь, учитель! Мы с тобой единоверцы, иначе ты бы не смог учить тому, чему учишь.
- У меня другое мнение на этот счет, только и всего. Спустись с небес на землю - неужели ты не видишь, что новая вера уже пустила крепкие корни? С помощью Констанция христиане правят миром. Вряд ли они легко расстанутся с властью и богатством, которыми владеют уже три десятилетия. Ты опоздал родиться, Юлиан. Конечно, будь ты Константином и вернись мы на сорок лет назад, я бы закончил нашу беседу на ту же тему словами: "Бей! Объяви их вне закона! Отстрой храмы!" Но время уже упущено: ты не Константин, и мир принадлежит им. Максимум того, что можно сделать, - это попытаться приобщить их к цивилизации. По этой причине я и продолжаю преподавать, и потому-то я никогда не смогу тебе помочь!
В тот день я проникся к Проэресию глубочайшим уважением, которое сохранил и поныне. Если к моему возвращению из похода он еще будет жив, мне хотелось бы продолжить нашу беседу. Как мы все жаждем обращать других в свою веру!
Мы возвращались домой, как двое заговорщиков. Нас теперь связывали нерушимые узы, ибо мы открылись друг другу и поведали опасные тайны. Страх упрочил нашу дружбу и придал ей особую остроту.
В полутемном атриуме дома Проэресия уже собрались ученики. Они говорили все разом, стараясь друг друга перекричать - так ведут себя все ученики на свете. Как только мы вошли, веселый гомон утих. Мне показалось, что ученики смотрят на меня с опаской. Однако Проэресий их успокоил, сказав, что со мной следует обращаться, как с простым учеником.
- Правда, несмотря на бороду и поношенную одежду, он не так уж прост. - Все рассмеялись. - Он не такой, как все мы. - Я хотел было вставить, что члены царствующей фамилии все же имеют некоторое сходство (пусть и отдаленное) с прочими представителями рода человеческого, но Проэресий вдруг закончил: - Он истинный философ. Он сам, по собственной воле, выбрал тот путь, на который нас толкнула нужда. - После этих слов по атриуму пронеслась настоящая буря восторга, и лишь на следующий день до меня дошло, сколько иронии заключалось в них.
Тут меня за руку взяла Макрина:
- Тебе непременно нужно познакомиться с Приском. Из всех афинян он самый несносный.
Приск, окруженный учениками, восседал на табурете. Он худощав, лицо его всегда бесстрастно, ростом он почти так же высок, как Проэресий. Когда мы к нему подошли, он встал и буркнул: "Привет". Мне было очень приятно познакомиться с этим выдающимся учителем, о котором я был много наслышан, ибо слава о его остроумии и двусмысленной манере изъясняться разнеслась повсюду. Кроме того, он начисто лишен восторженности и в этом полная противоположность мне, способному прийти в экстаз от любого пустячка. С первой же встречи мы с ним стали друзьями; в данный момент он сопровождает меня в походе.
- Попробуй переспорь его в диспуте о чем угодно, - обратилась ко мне Макрина, взяв Приска за тонкую руку; казалось, она предлагала мне сойтись с ним в кулачном бою. - Приск славится своим умением увиливать от споров. Он никогда не вступает в диспуты, и все тут.
С выражением брезгливости, которое я впоследствии так хорошо изучил (и трепещу, когда являюсь его причиной!), Приск стряхнул руку Макрины.
- А зачем мне спорить? То, что я знаю, мне и так известно, а другие всегда не прочь поделиться со мной тем, что знают они - или им кажется, что знают. О чем тут, собственно, спорить?
- Но неужели ты не знаешь, что в споре рождаются новые мысли? - спросил я у Приска. Наивный человек - я пытался его раздразнить. - Разве не беседа и спор помогали Сократу наставлять своих учеников?