- Это измена! Арестуй их! - крикнул мне Деценций, но я оттолкнул его и бросился в комнату, окна которой выходят на площадь. Через щель в ставне было видно, что площадь запружена солдатами; далеко не все они были пьяны, как я поначалу решил. Это уже было восстание.
Вокруг дворца выстроилась с мечами наголо и копьями наперевес моя охрана, но толпа, казалось, была настроена миролюбиво. Более того, они выкрикивали мое имя, желали меня видеть, клялись в верности. Внезапно, будто по данному знаку (кто знает, как это начинается? Может быть, такова была воля Гермеса?), сначала несколько человек, потом еще и еще и, наконец, вся площадь стала скандировать: "Август! Август! Юлиан Август!"
- Разгони их! - крикнул Деценций. - Вынеси знамя с изображением государя, они не посмеют…
Во дворе четыреста солдат, а на площади не меньше двадцати тысяч, - ответил я. - Даже неопытный воин вроде меня не вступит в бой при таком соотношении сил. Что касается знамени с изображением императора, то, боюсь, они просто изрубят его на мелкие части.
- Измена! - вот и все, что выдавил из себя Деценций.
- Измена, - констатировал я безучастным тоном, будто объясняя, как называется какая-нибудь звезда, и Деценций вылетел из комнаты.
Мы переглянулись. Крики "Август!" звенели у нас в ушах, как мерный шум морского прибоя.
- Тебе придется согласиться, - сказал Евферий.
- И это говоришь ты, который всегда проповедовал осторожность?
Евферий кивнул. Еще настойчивее высказался Оривасий:
- Действуй, Юлиан. Терять тебе уже нечего. Единственным, кто высказался осторожно, был Приск:
- Цезарь, я не политик, а философ. И все же на твоем месте я бы подождал.
- Чего тут еще ждать? - возмутился Оривасий.
- Дальнейших событий, - уклончиво ответил Приск. - Или знамения.
Я понял, что имеет в виду Приск. Он видел меня насквозь и знал, что я не решусь предпринять ничего серьезного, не получив благословения свыше.
- Отлично. - Я махнул рукой на дверь. - Оривасий, передай охране мой приказ: во дворец никого не пускать. Евферий, не спускай глаз с нашего друга Деценция. Приск, молись за меня.
На этом мы расстались.
В коридоре меня поджидала одна из придворных дам моей жены.
- Цезарь, они убьют нас, всех убьют!
Она была близка к истерике; мне пришлось взять ее за плечи и сильно встряхнуть, так что у нее лязгнули зубы. Она прикусила нижнюю губу и сразу успокоилась. Оказалось, эту истеричку прислала Елена сообщить, что хочет меня видеть.
В спальне жены стоял полумрак и было невыносимо душно: Елену все время бил озноб. Тяжелый аромат мускуса и благовоний, наполнявший комнату, не мог перебить сладковатого запаха разлагающейся плоти. Я никак не мог заставить себя навещать ее и презирал себя за это.
Елена лежала а постели. Мне бросился в глаза молитвенник у нее на одеяле. Рядом стоял ее лучший друг и советник - епископ Парижский, напыщенный шарлатан. Он приветствовал меня и спросил:
- Я полагаю, цезарь желает побеседовать с супругой наедине…
- Ты это полагаешь, епископ, и ты прав.
И епископ удалился, громко распевая псалмы и шелестя роскошной ризой. Он вел себя так, будто находился в битком набитой церкви.
Я присел у постели жены. Елена сильно похудела и была мертвенно-бледна, глаза ее от этого казались огромными. Пламя светильника придавало ее коже нездоровый желтоватый оттенок, и все же сейчас, смертельно больная, она неожиданно похорошела: не осталось и следов сходства с жестоким и волевым, с квадратной челюстью лицом Константина. Теперь это была женщина нежная и печальная. Я даже ощутил внезапный прилив чувств, когда взял ее за руку - она была горячая и хрупкая, как крыло убитой птички.
- Извини, я не смогла принять гостей… - начала она.
- Неважно, - оборвал я ее. - Как ты?
Свободной рукой Елена задумчиво дотронулась до живота.
- Лучше, - ответила она, хотя это была явная ложь. - Оривасий каждый день подыскивает для меня новый настой, я все это принимаю и говорю: "Когда станешь писать медицинскую энциклопедию, возьми меня в соавторы".
Я старался не смотреть на ее живот, выпиравший под одеялом как на последнем месяце беременности. На минуту мы оба умолкли, и сразу же снизу до нас донеслось скандирование толпы: "Август!"
- Они кричат это уже несколько часов, - сказала Елена.
- Да, но это потому, что они не хотят отправляться в Персию по приказу императора, - ответил я.
- Тебя называют Августом. - Елена бросила на меня пристальный взгляд.
- Это не всерьез.
- Нет, всерьез, - твердо ответила она. - Тебя хотят провозгласить императором.
- Я отказался к ним выйти. Сейчас уже стемнело, скоро они замерзнут, им все это надоест, и они разойдутся по домам, а утром исполнят приказ государя. Вчера Синтула с двумя легионами уже выступил. - Я говорил быстро, но ее было не переубедить.
- Ты согласишься?
Я помолчал, не зная, что ответить, и наконец безучастным тоном сказал:
- Это будет измена.
- Достаточно изменнику победить, и он уже герой, а удачливый самозванец превращается в божественного императора.
Все еще не понимая, к чему она меня побуждает, я возразил:
- Императоров не провозглашают на площади захолустного городка несколько тысяч солдат.
- А почему бы и нет? В конце концов, наша судьба в руках Божиих: лишь он возвышает нас, он же нас… и низвергает. - Она отвернулась; вновь ее рука скользнула туда, где таилась ее смерть. - Если такова воля Божья, довольно будет и нескольких легионов.
- Что ты хочешь, чтобы я сделал? - Я задал этот вопрос напрямик. Впервые за годы совместной жизни мы говорили доверительно, и я искренне хотел услышать ее совет.
- Сейчас? Не знаю. Возможно, подходящий момент еще не наступил - впрочем, тебе виднее. Но одно я знаю наверняка: тебе предначертано стать римским императором.
Наши взгляды встретились; мы изучающе вглядывались друг другу в лицо, как будто виделись впервые.
- Я тоже это знаю, - ответил я также откровенно. - Я видел вещие сны, мне были знамения.
- Так действуй! - сказала она с неожиданной силой.
- Сейчас? Измена? Твоему брату?
- Мой брат со своей женой убили обоих наших детей. Теперь я верна своему двоюродному брату… тем более что он к тому же мой супруг. - Она улыбнулась, но глаза оставались серьезными.
- Странно, - удивился я. - Мне всегда казалось, ты предпочитаешь его, а не меня.
- Так оно всегда и было… вплоть до последней поездки в Рим. Знаешь, когда наш ребенок умер, Констанций не хотел меня к тебе отпускать - предупреждал, что в Галлии у тебя скоро будут трудности.
- И все же ты вернулась?
- И все же я вернулась.
- И тебе не жалко было твоей любимой виллы?
- Еще как жалко! - улыбнулась она и указала на город за окном. - Вот они и начались, те трудности, которые он обещал. Время не терпит - решай.
- Хорошо.
Я встал и хотел было идти, но Елена вдруг сказала:
- Ко мне приходил Деценций.
- Когда? - удивился я.
- Перед самым началом твоего банкета в честь офицеров. Спрашивал, не хочу ли я вернуться в Рим, и обещал мне охрану галльских легионов до самого Милана.
- Какой хитрец!
- Да уж! Но я сказала, что предпочитаю остаться. Можно сказать, обманула в лучших чувствах. - Елена тихо засмеялась. - Впрочем, даже если бы я и захотела, мне уже… это не под силу.
- Перестань! Придет час, и мы вместе въедем в Рим.
- Это моя заветная мечта, - ответила Елена. - Только поторопись.
- Я постараюсь, - ответил я. - Клянусь.
Нагнувшись, я поцеловал ее в лоб; пришлось задержать дыхание, чтобы не вдохнуть запах смерти. Вдруг Елена изо всех сил сжала меня в объятиях, будто ощутив острый приступ боли, и тут же выпустила:
- Как жаль, что я была для тебя стара.
Вместо ответа я молча сжал ее руки в своих и быстро вышел. За дверью меня поджидали епископ и придворные дамы.
- Цезарь, твоей супруге лучше, не правда ли?
- Лучше, - бросил я в ответ и хотел пройти мимо, но епископ меня задержал.
- Ее, как и всех нас, разумеется, беспокоит эта толпа на площади. Просто ужас, до чего народ разболтался! Надеюсь, цезарь найдет несколько строгих слов, чтобы вся эта чернь разошлась.
- Цезарь поступит так, как ему подобает. - Оттолкнув его, я вышел на главную галерею. Дворец гудел, как потревоженный улей; слуги с озабоченным видом сновали взад и вперед, будто исполняя важные поручения. Глашатаи стояли на своих местах, но даже они потеряли свой обычный бравый вид. Все глаза следили за мной, все с нетерпением ждали, что же я предприму? Пройдя по галерее, я вошел в комнату, окна которой выходят на площадь, и в полумраке натолкнулся на прятавшегося там Гауденция. Какое наслаждение доставил мне его жалкий вид!
- Цезарь! Трибун Деценций просит его принять. Он и другие твои советники сейчас в зале для совещаний и хотят знать о твоих намерениях. Дворец окружен со всех сторон. Никому из нас не выбраться…
- Скажи Деценцию, что я ложусь спать и буду рад принять его утром. - Прежде чем проклятый шпион опомнился, я уже почти дошел до дверей спальни, возле которых стоял главный церемониймейстер. Приказав никого не пускать, если только дворец не станут брать приступом, я скрылся в спальне и закрыл дверь на засов.
Это была долгая ночь. Я то хватался за книгу, то принимался молиться, то размышлял - но все напрасно. Никогда в жизни - ни до ни после того - не чувствовал я себя так неуверенно. События, казалось, слишком ускорили свой ход, увлекая меня за собой. Что бы я ни предпринял, все будет преждевременно. А с другой стороны, когда еще представится такой случай? Много ли императоров было провозглашено стихийно? Хорошо известны случаи, когда честолюбивые военачальники короновались "по воле народа", но почти всегда это было дело их собственных рук. По моему глубокому убеждению, сам Юлий Цезарь долго обучал своего друга, как предложить себе на Форуме императорскую корону - просто для того, чтобы проверить, какова будет реакция. А теперь эту же корону предлагают мне, но я тут совершенно ни при чем.