За время моего знакомства с Юлианом я заметил, что он старательно избегает соприкосновения с некоторыми сторонами человеческой жизни. Одной из них была плотская любовь. Он сделал вид, что был шокирован забавами евнухов со свободными людьми, которых те принуждали служить своим утехам. Это, конечно, дурно, и в порядочном обществе так поступать не принято. Естественно, подобного нельзя допускать, но что в этом такого поразительного? Юлиан между тем пишет и часто говорил мне, будто был свидетелем какого-то ни с чем не сравнимого кошмара. На самом деле это далеко не так.
В конце концов я спросил его напрямик: известно ли ему, что творили его солдаты в германских и франкских селениях? Знает ли он, что они в своей похоти не щадили ни женщин, ни мужчин, ни детей? Юлиан пустился было в отвлеченное теоретизирование о жестокостях войны в целом, но я припер его к стене и вырвал признание: он действительно слышал о таких случаях (насколько мне известно, он лично наказал за изнасилования не менее десятка солдат), но всегда считал их неизбежными издержками войны. Вообще, простодушие и наивность Юлиана в некоторых вопросах меня поражали. Обет безбрачия, который он дал после смерти Елены, не был, как некоторые (в том числе одно время и я) считают, позой. Юлиан совершенно искренне умерщвлял свою плоть - поэтому, кстати, он не любил чужих прикосновений и избегал появляться там, где можно было увидеть обнаженное человеческое тело, особенно в банях.
Думаю, евнухи так поразили его не только потому, что он обладал властью поступать так же, как они, но и потому, что он желал в глубине души так поступать. Он ужасался своим подсознательным желаниям, но ничего не мог с собою поделать. Обрати внимание, как подробно описывает он все происходящее, и, главное, заметь, что его возмущает - это не сладострастные сцены, а то, что евнухи проделывали все это со свободными людьми, а не с рабами. У нашего Юлиана, как и у всех нас, было в душе что-то от Тиберия, и он отчаянно это ненавидел.
Что касается меня, то я уже двадцать лет мучаюсь одним вопросом: зачем евнух поливал ученику среброкузнеца половые органы медом? В чем состоял его замысел? Какая роль отводилась девушке? И почему именно мед? Мне остается лишь строить предположения и сожалеть о том, что Юлиан так рано прекратил пир. Но в одном я уверен: этот евнух просто был поваром и часто приправлял дичь медом. Вот и здесь он поступал в соответствии со своими привычками.
Либаний: Странно, но похоже, что Приск под старость сделался сластолюбив. Лично я не ощущаю в себе ничего от Тиберия, скорее наоборот.
-XVII-
Юлиан Август
Констанций редко выступал в сенате по той простой причине, что не мог произнести сколько-нибудь длительную речь без того, чтобы не запнуться, потерять логическую нить или не наделать грамматических ошибок. Поэтому в здании сената он почти никогда не бывал, а в тех редких случаях, когда возникала такая необходимость, вызывал сенаторов в тронный зал дворца Дафны, где мог обратиться к ним в неофициальной обстановке.
Сделавшись императором, я вернулся к традиции Октавиана Августа, считавшего себя всего лишь первым среди римских граждан. По этой причине первого января 362 года я пешком пересек площадь и явился на заседание сената просто в качестве одного из его членов. Отцы-сенаторы, как мне показалось, сделали вид, будто обрадовались моему жесту, и в оставшиеся месяцы моего пребывания в Константинополе я часто посещал их заседания. Нет нужды добавлять, что я не упустил ни одного случая, чтобы выступить!
Согласно обычаю, вновь назначенные консулы должны за свой счет устраивать для народа празднества с состязаниями. Мамертин не был исключением и устроил на ипподроме трехдневные гонки колесниц, на которых я в знак благоволения к нему был вынужден присутствовать. Эти три дня показались бы мне вечностью, если бы не внимание зрителей. Всякий раз, когда я появлялся на ипподроме, толпа приветствовала меня оглушительным ревом. Мне говорили, что Констанций за двадцать пять лет не смог добиться такой любви народа. Поскольку я слышал это несколько раз от разных людей, возможно, это правда, а не обычная лесть.
В первый день скачек я с любопытством рассматривал различные произведения искусства, которые Констанций установил в центре беговой дорожки: обелиски, колонны, бронзовые памятники. Особенно красива колонна, свитая из трех бронзовых змей, на верхушке которой на золотом треножнике водружена золотая чаша, принесенная греками в дар Аполлону Дельфийскому в знак благодарности за победу над Персией. Чтобы украсить свою столицу, Констанций не стыдился похищать даже такие святыни, но скоро я их все возвращу на место. Однако в тот день чаша навела меня на мысль о Дельфах, и у меня возникла идея.
- Нам следует обратиться к оракулу, - сказал я Оривасию.
- Какому? - Оривасий считает, что частыми жертвоприношениями, а также обращениями к гадателям и оракулам я так застращал будущее, что оно мне окончательно покорилось.
- Единственному на свете. Дельфийскому.
- А он еще действует?
- Узнай.
- Мне идти сейчас или подождать до конца состязаний? - рассмеялся Оривасий.
- Нет, но ты все равно хочешь съездить в Грецию. Если поедешь, заверни в Дельфы и обратись к пифии.
На том мы и порешили и стали думать, о чем нам следует спросить пифию, но тут привели рабов, которых предстояло отпустить на свободу. По древнему обычаю, именно с этого должны начинаться новогодние праздники и ввод новых консулов в должность. Рабы выстроились перед подиумом, и я с радостью произнес формулу, которая по закону делает их свободными, но толпа вдруг ахнула. Я не сразу понял, в чем дело, а Мамертина, сидевшего справа от меня, происшедшее сильно позабавило.
- Август, освобождать рабов и открывать состязания положено консулу, - сказал он.
Смутившись, я крикнул в толпу:
- За узурпацию консульских полномочий налагаю на себя штраф в десять фунтов золота!
В ответ раздался громкий смех и одобрительные крики. Думаю, все сошло благополучно.
4 февраля 362 года я издал закон о свободе совести. Каждый стал волен поклоняться тому богу, которому пожелает, и притом любым способом. Галилейская вера перестала быть государственной, и галилейские священники вновь были обязаны платить все налоги и муниципальные сборы. Кроме того, я вернул из ссылки всех епископов, сосланных Констанцием, и даже разрешил вернуться в Александрию "врагу рода человеческого" Афанасию, хотя и не счел возможным вернуть ему епископский сан. Среди возвращенных мною изгнанников был Аэций, которому я никогда не забуду положительного отзыва, данного обо мне Галлу.
Вскоре после моего въезда в столицу в Александрии произошел очень неприятный инцидент. Епископ Георгий, мой старый учитель, в конце концов сумел отобрать у Афанасия место епископа Александрийского. Как и следовало ожидать, Георгий очень скоро настроил против себя всех горожан: был он, как известно, человек спесивый и капризный и к тому же не переставал упорно преследовать сторонников Афанасия. Каплей, переполнившей чашу терпения александрийцев, было решение снести храм Митры и построить на его фундаменте галилейский храм. Когда мои братья по Митре справедливо воспротивились такому святотатству, Георгий выставил на всеобщее обозрение какие-то черепа и кости, а также непристойные предметы, которые он якобы обнаружил в Митреуме и считал свидетельствами человеческих жертвоприношений. Отвратительная история!
В конце концов, когда в Александрии узнали, что покровитель Георгия Констанций умер, толпа взяла дворец епископа приступом и растерзала Георгия. Затем его труп привязали к верблюду и волоком протащили через весь город на берег моря. Там тело Георгия сожгли и пепел бросили в воду. Произошло это 24 декабря. Узнав об этих событиях, я написал александрийцам гневное письмо, в котором угрожал примерно их наказать. Отцы города ответили мне множеством извинений и пообещали сами найти зачинщиков расправы. Через некоторое время Афанасий в сопровождении толпы фанатиков явился в Александрию и снова занял опустевшее место епископа. Едва ли не первым его деянием в этом качестве было "крещение" жены моего наместника. Тут мое терпение лопнуло, и я вновь сослал Афанасия. Я хотел, чтобы все поняли; возвращая изгнанных епископов, я вовсе не намерен вернуть им прежнюю власть, особенно если они такие заклятые враги эллинской веры.
Библиотеку епископа Георгия - вероятно, лучшую в Азии - я взял себе. Она мне дорога как память, ибо в ней сохранились те самые книги, которые сформировали мое нынешнее мировоззрение. Собрание сочинений Плотина, которое я взял с собой в поход, также принадлежало Георгию. Остальные книги из его библиотеки остались в Константинополе - это ядро будущей библиотеки Юлиана.
Мой эдикт от 4 февраля произвел на всех самое благоприятное впечатление. Правда, епископы-ариане возроптали. Они отлично понимали, что возвращение сосланных никейцев оживит старые раздоры и ослабит галилейскую церковь. Вот именно! Сейчас они уже схватили друг друга за горло. Также по моему настоянию все земли и строения, которые за прошедшие десятилетия захватили галилеяне, должны быть возвращены приверженцам истинной веры. Я понимаю, какие меня ждут неприятности, но другого выхода нет. Я готов ко всему.
22 февраля я издал эдикт, согласно которому бесплатно пользоваться почтовыми лошадьми может только император. Дело в том, что постоянные разъезды епископов за казенный счет просто развалили всю транспортную систему. (Примечание: здесь перечислить все эдикты и назначения этого года. Правда, документы хранятся в государственном архиве, но уточнить не мешает.) Между тем я намерен коснуться лишь главных событий первых шести месяцев своего пребывания в Константинополе.
В конце февраля я чисто случайно узнал, что в городе находится Веттий Агорий Претекстат с супругой. Это вождь римских сторонников эллинской веры, а его жена, Акония Паулина, допущена ко всем таинствам, доступным ее полу, и, кроме того, посвящена в сан верховной жрицы Гекаты. Мне очень хотелось с ними встретиться.