Августу, что мы по-прежнему верны своему священному долгу, хотя нам не на что починить крышу и совершить жертвоприношения. - Покачиваясь, жрец с трудом поднялся на ноги.
Оривасий спросил, действует ли еще оракул.
- Ну конечно, действует! У нас замечательная пифия. Она стара, но ее предсказания всегда точны. Она говорит, что все время слышит голос Аполлона, и мы ею очень довольны. Тебе, думаю, она тоже понравится. Впрочем, ты, наверное, хочешь поговорить с ней? Пойду спрошу, сможет ли она тебя принять. У нее, знаешь ли, бывают неблагоприятные дни… - Он неопределенно махнул рукой и стал спускаться по крутой лестнице в подземелье, пока не исчез в глубине.
Оставшись один, Оривасий осмотрел храм. Все знаменитые статуи, украшавшие его, были похищены, в том числе стоявшая у входа статуя Гомера. Между прочим, Юлиан нашел эту статую в кладовой Священного дворца и велел установить ее у себя в библиотеке. Я ее видел: это превосходная скульптура, особенно прекрасно лицо, полное печали, - именно таким должно быть лицо Гомера.
Вернувшись, жрец сообщил, что пифия будет прорицать завтра, а пока следует произвести некоторые обряды, а главное - принести жертву. От одного этого слова у него потекли слюнки.
На следующий день Оривасий и жрец закололи на жертвеннике возле храма козла. Как только он затих, жрец окропил его святой водой, и по ногам животного прошла судорога, что считается добрым знаком. Затем жрец с Орйвасием вошли в храм и спустились в подземелье. По словам Оривасия, против его воли вся эта чушь произвела на него сильное впечатление.
Спустившись, они оказались в помещении, напоминавшем приемную врача; оно было вырублено в скале. Прямо перед ними была дверь, которая вела в пещеру Аполлона. Из трещины в полу пещеры поднимается пар; там же находится омфал - пуп земли, круглый камень, который, по преданию, сбросил на Землю сам Зевс.
Спустившаяся в подземелье пифия не удостоила взглядом ни жреца, ни посетителя. По словам Оривасия, это была ветхая старушка, вся высохшая и беззубая.
- Она только что очистилась, совершив омовение в Кастальском ключе, - прошептал жрец. Пифия бросила на раскаленную жаровню горсть лавровых листьев и ячменной муки; помещение наполнилось едким дымом, от которого из глаз Оривасия в три ручья потекли слезы. - Теперь она очищает воздух, - пояснил жрец. Вслед за пифией Оривасий прошел в пещеру, где Аполлон тысячу лет являл людям свою волю. Скрестив ноги, пифия опустилась на треножник рядом с омфалом, склонилась над струей пара, которая поднималась из трещины в скале, и забормотала заклинания. -Все идет хорошо, - прошептал жрец. - Она готова тебя выслушать.
Оривасий громко произнес:
- Я - посланец Флавия Клавдия Юлиана, Августа и великого понтифика. Он чтит Аполлона и всех истинных богов.
Пифия тем временем что-то тихо напевала про себя, ее взор был прикован к шипящей струе пара.
- Август желает знать волю Аполлона и выполнит ее неукоснительно.
- Спрашивай, - прошелестела она. Голос был едва слышен.
- Дано ли императору отстроить священный дельфийский храм?
В святилище на долгое время воцарилась тишина, было слышно только слабое шипение пара, выбивающегося тонкой струей из щели в скале. Это шипение, наверно, и породило легенду о змее Пифоне, сыне богини Земли Геи. Этот змей стерег дельфийского оракула до тех пор, пока Аполлон не убил его и не сбросил его тело в расселину между скалами. Согласно легенде, пар исходит от разлагающегося тела Пифона, а шум - предсмертное шипение чудовища.
Наконец пифия шевельнулась и несколько раз глубоко вдохнула пар. У нее запершило в горле, она закашлялась, закатила глаза и, вцепившись в треножник костлявыми пальцами, стала раскачиваться взад и вперед. Затем некоторое время она сидела неподвижно, а когда заговорила, ее голос, несмотря на отсутствие зубов, звучал очень твердо и четко.
- Передай царю: на землю пало славное жилище, и вещие источники умолкли. Богу не осталось на земле приюта и прибежища, и вещий лавр в его руке больше не цветет.
Проговорив это, пифия умолкла, закрыла глаза и, казалось, уснула. Оривасий со жрецом оставили ее и удалились.
- Не могу поверить, - сокрушался жрец. - Неужели Аполлон не хочет, чтобы отстроили его храм? Не могу поверить. Правда, эти пророчества порой трудно истолковать, настолько они бывают запутаны и туманны… - Но все уже было бесполезно.
Я спросил у Оривасия, что сказал Юлиан, узнав о пророчестве.
- Ничего, - ответил он, - только попросил меня никому об этом не говорить.
Что касается меня, то я совершенно уверен - пифию подкупили христиане, знавшие, какое значение придает Юлиан оракулам, в особенности дельфийскому. Что навело меня на эту мысль? Во-первых, по логике вещей пифия должна была предпринять все возможное, чтобы дельфийский храм отстроили; во-вторых, она могла бы признать, что игра проиграна, и не так многословно. Если она выступила против интересов своего собственного заведения, это значит, что ей предложили более выгодную сделку. Я, в отличие от Юлиана, не верю, будто Аполлон являл людям свою волю с помощью династии женщин, которые впадали в транс, надышавшись ядовитых паров. Все эти пророчества были не более чем мистификацией, но в данном случае, по моему глубокому убеждению, мистификация была двойной. Когда я изложил свои доводы Оривасию, он согласился.
Как я тебе уже писал, Юлиан выехал из Константинополя в наилучшем расположении духа, и мы встретились вновь лишь через несколько месяцев. За это время его душевное состояние резко изменилось. От былой эйфории не осталось и следа. Он был возбужден и раздражителен и, само собой разумеется, успел возненавидеть Антиохию… Впрочем, об этом он пишет сам.
-XVIII-
Юлиан Август
Я выступил из Константинополя 10 мая, при самых благоприятных предзнаменованиях. Погода была хорошая, хотя стояла необычная для этого времени года сушь. Я решил сделать крюк и отправиться в Сирию через Фригию и Галатию под предлогом того, что хочу ознакомиться с состоянием этих провинций прежде, чем предпринять налоговые реформы, на которых настаивал новый комит государственного казначейства Феликс. На самом деле мне хотелось посетить храм Кибелы в Пессинунте и совершить там торжественное жертвоприношение моей покровительнице.
В поездке меня сопровождал легион петулантов и доместики; остальной армии было приказано собраться в Антиохии ближе к осени. По ряду причин я решил отложить начало войны до следующей весны. За полгода я хотел успеть как следует подготовить армию и провести в жизнь многие религиозные и гражданские реформы. Из ближайших друзей меня в этой поездке сопровождал один Максим. Приск задерживался в Константинополе, а Оривасий выбрал себе другой маршрут: по дороге в Антиохию он решил завернуть в глухие деревни, чтобы пополнить свою коллекцию лекарств и поучиться у знахарей. И после этого он еще обвиняет меня в пристрастии к магии!
Мне нравилось снова быть на марше, хотя, как ни пытался я сократить свою свиту, она оставалась многочисленной и обременительной. Меня сопровождала половина Священной консистории, а также большая часть чиновников из Священного дворца. Особенно мне досаждал комит Феликс, хотя с его мнением я не мог не считаться. Никто в империи не умел так жонглировать цифрами, как он. Об этом он не давал мне забыть ни на минуту, поскольку его тщеславие не знало границ. Всякий раз, когда я робко напоминал ему о своих нововведениях в области финансов в Галлии, Феликс с видом учителя, отчитывающего неразумного школяра, поднимал указующий перст и разражался тирадой, из которой следовало, что я невежда и от природы безрассуден и что бы я делал без его советов, суть которых сводилась неизменно к одному: никогда не прощай недоимок. Дошло до того, что меня просто бросало в дрожь, когда я после заседания консистории в очередной раз видел, как ко мне, вышагивая по-журавлиному, важно приближается комит Феликс с неизменным снисходительным выражением на постной физиономии. И все же должен признать, комит Феликс обладал незаурядной практической хваткой, и, желал я того или нет, я научился у него многому.
Мы переправились через Босфор чудесным весенним днем. Мы ехали по сплошному ковру из желтых полевых цветов, теплый воздух был напоен запахом меда. Оставив в стороне Халкедон, мы сделали остановку в Либиссе, так как я хотел взглянуть на могилу Ганнибала. Подобно моим предшественникам, я испытываю к нему глубочайшее почтение, в особенности восхищает меня его полководческий талант. Итальянские походы Ганнибала, возможно, суть величайшие шедевры стратегии за всю историю войн, если, разумеется, не считать походов Александра. Никто никогда не узнает, почему Ганнибалу так и не удалось взять Рим; это липший раз доказывает, что Риму покровительствуют боги. Они-то и спасли Вечный город от его самого опасного врага. Могила Ганнибала выглядит убого: простая мраморная стела на месте последнего упокоения изгнанника, вот и все.
Затем мы двинулись к лежащей в руинах Никомедии. Было необходимо отдать последний долг жертвам одного из самых страшных стихийных бедствий нашего времени: землетрясения, 24 августа 358 года разрушившего половину города.
День клонился к вечеру, когда мы вступили в предместья Никомедии. Навстречу мне вышел городской сенат - все в глубоком трауре. Проезжая по мостовым, усыпанным обломками, я чуть не плакал: столько зданий, знакомых мне с детства, либо исчезли с лица земли, либо утратили привычный вид. По обе стороны улицы, ведущей к дворцу, стояли люди, лица их были сосредоточенны, они провожали меня пристальными взглядами. То и дело кто-нибудь выходил вперед, чтобы поцеловать мне руку или коснуться пурпура. В некоторых я узнал знакомых по никомедийской академии, в других - ораторов, выступавших на Форуме. Могу сказать прямо: то был страшный день.
Я выделил Никомедии из казны значительные средства на восстановление разрушенного. Феликс считал, что я создаю опасный прецедент, но я указал ему на то, что Никомедия - не простой город. Когда-то она была столицей нашего государства и именно здесь 24 февраля 303 года Диоклетиан издал свой памятный эдикт против галилеян, в котором повелел разрушить до основания их склепы и распустить общины. К несчастью, два года спустя Диоклетиан отошел от дел, не завершив начатого. Бели бы… впрочем, что гадать понапрасну! На мою долю выпало осуществить ту же миссию, но теперь это вдвое труднее, ибо за полстолетия противник утвердился не только среди простонародья, но и в самом Священном дворце.