– Три, ваше императорское величество.
– А позвольте узнать, господин майор, какие?
– Курица плашмя, курица ребром и курица боком, – отвечал Кульнев.
(РС, 1874, Т. XI)
Раз, при разводе, император Павел I, прогневавшись на одного гвардейского офицера, закричал:
– В армию, в гарнизон его!
Исполнители подбежали к офицеру, чтобы вывести его из фронта. Убитый отчаянием офицер громко сказал:
– Из гвардии да в гарнизон! – ну, уж это не резон!
Император расхохотался.
– Мне это понравилось, господин офицер, – говорил он, – мне это понравилось; прощаю вас!
Раз, на Царицыном лугу, во время парада гвардии, недовольный Преображенским полком Павел закричал:
– Направо кругом, марш… в Сибирь!
Повиновение русских так велико, что полк во всем своем составе стройно прошел с Царицына луга по улицам Петербурга до Московской заставы и потом отправился далее по сибирскому тракту. Уже близ Новгорода этот полк настигли посланники от государя, который объявил монаршее помилование и возвратил прощенных в столицу.
(РС, 1874. Т. XI)
Александр Рибопьер
На маневрах Павел I послал ординарца своего Рибопьера к генерал-майору Андрею Семеновичу Кологривову с приказаниями. Рибопьер, не вразумясь, отъехав, остановился в размышлении и не знал, что делать. Государь настигает его и спрашивает:
– Исполнил ли повеление?
– Я убит с батареи по моей неосторожности, – отвечал Рибопьер.
– Ступай за фронт, вперед наука! – довершил император.
(Из собрания П. Карабанова)
В последние дни его (Павла I) царствования имел он поединок с князем Четвертинским за одну придворную красавицу; бредя рыцарством, Павел обыкновенно в этих случаях бывал не слишком строг; но как ему показалось, что любимая его княгиня Гагарина на него иногда заглядывалась, то из ревности велел он его с разрубленной рукой засадить в каземат, откуда при Александре I не скоро можно было его выпустить по совершенному расслаблению, в которое он оттого пришел. После того сделался он кумиром прекрасного пола.
(Ф. Вигель)
Во время государевой (Павла I) поездки в Казань Нелединский, бывший при нем статс-секретарем, сидел однажды в коляске его. Проезжая через какие-то обширные леса, Нелединский сказал государю: «Вот первые представители лесов, которые далеко простираются за Урал». – «Очень поэтически сказано, – возразил с гневом государь, – но совершенно неуместно: изволь-ка сейчас выйти вон из коляски». Объясняется это тем, что было сказано во время французской революции, а слово «представитель», как и круглые шляпы, были в загоне у императора.
В эту же поездку лекарь Вилие, находившийся при великом князе Александре Павловиче, был ошибкой завезен ямщиком на ночлег в избу, где уже находился император Павел, собиравшийся лечь в постель. В дорожном платье входит Вилие и видит пред собою государя. Можно себе представить удивление Павла Петровича и страх, овладевший Вилие. Но все это случилось в добрый час. Император спрашивает его, каким образом он к нему попал. Тот извиняется и ссылается на ямщика, который сказал ему, что тут отведена ему квартира. Посылают за ямщиком. На вопрос императора ямщик отвечал, что Вилие сказал про себя, что он анператор. «Врешь, дурак, – смеясь сказал ему Павел Петрович, – император я, а он оператор». – «Извините, батюшка, – сказал ямщик, кланяясь царю в ноги, – я не знал, что вас двое». (Рассказано князем Петром Михайловичем Волконским, который был адъютантом Александра Павловича и сопровождал его в эту поездку.)
(П. Вяземский)
В кабинете Павла I висел старинный английский хронограф. На циферблате обозначались: часы, минуты, секунды, год, фазы луны, месяц и даже время затмения солнца. Механизм отличался отчетливым ходом и вообще являл собой редкость.
Однажды император опоздал на вахтпарад и посчитал виновным в этом происшествии часы, которые и велел отправить на гауптвахту.
Вскоре после этого Павел I был убит. Дать распоряжение о возвращении часов позабыли, и они несколько лет оставались на гауптвахте под арестом.
(«Исторические рассказы…»)
Великая княгиня Анна (жена Константина Павловича) разрешилась мертвым младенцем за восемь дней до этого (имеется в виду убийство Павла I), и император, гневавшийся на своих старших сыновей, посадил их с этого времени под арест, объявив, что они выйдут лишь тогда, когда поправится великая княгиня. Императрица также была под домашним арестом и не выходила. Эти неудачные роды очень огорчили императора, и он продолжал гневаться, он хотел внука!
Кочетова (Е. H.) мне рассказывала, что миссис (Мэри) Кеннеди ей сказывала, что она запиралась ночью с императрицей и спала у нее в комнате, потому что император взял привычку, когда у него бывала бессонница, будить ее невзначай, отчего у нее делалось сердцебиение. Он заставлял ее слушать, как он читает ей монологи из Расина и Вольтера. Бедная императрица засыпала, а он начинал гневаться. Жили в Михайловском дворце, апартаменты императора в одном конце, императрицы в другом. Наконец, Кеннеди решилась не впускать его. Павел стучался, она ему отвечала: «Мы спим». Тогда он ей кричал: «Так вы спящие красавицы!» Уходил, наконец, и шел стучаться к двери m-me К., камер-фрау, у которой хранились бриллианты, и кричал ей: «Бриллианты украдены!» или «Во дворце пожар!» К., несколько раз поверив, потом перестала ему отпирать, и он стал ходить к часовым и разговаривать с ними. Он страшно мучился от бессонницы…
(А. Смирнова-Россет)
В ночь с 11-го на 12 марта 1801 года Обольянинов сидел и писал в своем кабинете. Вдруг входит к нему плац-майор и объявляет: по высочайшему повелению вы арестованы и должны следовать за мной на гауптвахту.
– Тише говорите, – сказал Обольянинов, – не разбудите жены, она спит за этим простенком, не потревожьте моих домашних.
Он сам надел шубу и шапку и, крадучись из своего дома, отправился за плац-майором. Генерал-прокурора поместили на гауптвахте, в комнате нечистой, наполненной запахом солдатского табака.
– Но я, – после рассказывал Обольянинов, – ни о чем не зная, крепко спал всю ночь.
На следующее утро его освободили. Тут только узнал он, что арестован был по распоряжению злонамеренных людей и что император Павел умер.
Он отправился во дворец поклониться телу своего благодетеля…
(РС, 1874. Т. XI)
Генералиссимус А. В. Суворов
Однажды Суворов, разговорившись о себе, сказал присутствовавшим:
− Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили солдаты, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись. Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду; подобно шуту Балакиреву, который был при Петре I и благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждая сонных, угомонял буйных врагов отечества. Если бы я был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость его души, но всегда чуждался бы его пороков.
Один иностранный генерал за обедом у Суворова без умолку восхвалял его, так что даже надоел и ему, и присутствующим. Подали прежалкий, подгоревший круглый пирог, от которого все отказались, только Суворов взял себе кусок.
– Знаете ли, господа, – сказал он, – что ремесло льстеца не так-то легко. Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку-повара: он худой льстец.
Кто-то заметил при Суворове про одного русского вельможу, что он не умеет писать по-русски.
– Стыдно, – сказал Суворов, – но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски.
Суворов уверял, что у него семь ран: две полученные на войне, а пять при дворе, и эти последние, по его словам, были гораздо мучительнее первых.
(«Анекдоты о Суворове»)
Светлейший князь Александр Васильевич Суворов всегда требовал, чтобы оказывалось должное его званию уважение, и не стеснялся подчеркивать свое требование различными способами даже перед самыми близкими к престолу людьми. Так, например, случилось во время поездки Суворова к фавориту Екатерины II генерал-фельдцейхмейстеру Платону Александровичу Зубову, с которым он, кроме того, находился в родстве (дочь Суворова была замужем за братом Платона Зубова, Николаем).
Зубов позволил себе встретить старого полководца не в форме, а в домашней одежде. И это было Суворовым принято за неуважение.
На другой день Зубов приехал с ответным визитом к Суворову.
Суворов встретил его в одном нижнем белье.
Суворов придумал свою собственную гигиену, сообразно с которой и вел жизнь. Он ложился спать в шесть часов вечера, а вставал в два часа ночи и прямо из постели окачивался холодной водой. Обедал он в семь часов утра, употребляя самые простые кушанья, преимущественно щи, кашу, борщ, причем камердинер был уполномочен отнимать у него тарелку, если замечал, что Суворов допускает излишество. В таких случаях между ними происходил иногда спор. Суворов не отдавал тарелку и спрашивал камердинера: по чьему приказанию он это делает?
– По приказанию фельдмаршала, – отвечал камердинер.
– А! Ему надо повиноваться! – говорил Суворов и уступал.
Он никогда не носил теплого платья и лишь в сильные морозы накидывал на себя старую, изодранную шинель, носившую название «родительского плаща». Когда императрица подарила ему черную соболью шубу, он, отправляясь во дворец, возил ее на коленях, объясняя, что «не дерзает возлагать на свое грешное тело такой дорогой подарок». Выпарившись в бане, он прямо с полка бросался в реку или в снег, но в горнице любил и переносил страшную жару, приказывая до такой степени накалять печь, что около нее невозможно было стоять.