Нет! Зла против добра
На свете вдвое есть.
Так граций только три,
А Барышевых шесть.
(Н. Кукольник)
Вдовый чадолюбивый отец говорил о заботах, которые прилагает к воспитанию дочери своей. «Ничего не жалею, держу при ней двух гувернанток, француженку и англичанку; плачу дорогие деньги всем возможным учителям: арифметики, географии, рисования, истории, танцев, – да, бишь, Закона Божия. Кажется, воспитание полное. Потом повезу дочь в Париж, чтобы она схватила парижский прононс, так чтобы не могли распознать ее от парижанки. Потом привезу в Петербург, начну давать балы и выдам ее замуж за генерала». (Все это исторически достоверно из московской старины.)
Другой отец, тоже москвич, жаловался на необходимость ехать на год за границу. «Да зачем же едете вы?» – спрашивали его. «Нельзя, для дочери». – «Разве она нездорова?» – «Нет, благодаря Богу, здорова; но, видите ли, теперь ввелись на балах долгие танцы, например котильон, который продолжается час и два. Надобно, чтобы молодая девица запаслась предметами для разговора с кавалером своим. Вот и хочу показать дочери Европу. Не все же болтать ей о Тверском бульваре и Кузнецком Мосте». (И это исторически верно.) Есть же отцы, которые пекутся о воспитании дочерей своих.
Иван Петрович Архаров, последний бурграф (burgrave) московского барства и гостеприимства, сгоревших вместе с Москвой в 1812 году, имел своего рода угощение. Встречая почетных или любимейших гостей, говорил он: «Чем почтить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я для тебя зажарю любую дочь свою».
(П. Вяземский)
В старые годы московских порядков жила богатая барыня и давала балы, то есть балы давал муж, гостеприимный и пиршестволюбивый москвич, жена же была очень скупа и косилась на эти балы. За ужином садилась она обыкновенно особняком у дверей, через которые вносились и уносились кушанья. Этот обсервационный пост имел две цели: она наблюдала за слугами, чтобы они как-нибудь не присвоили себе часть кушаний; а к тому же должны были они сваливать ей на тарелку все, что оставалось на блюдах после разноски по гостям, и все это уплетала она, чтобы остатки не пропадали даром. Эта барыня приходилась сродни Американцу Толстому. Он прозвал ее: тетушка сливная лохань.
Кажется, М. Ф. Орлов, в ранней молодости, где-то на бале танцевал не в такт. Вскоре затем появилось в газете, что в такой-то вечер был потерян такт и что приглашают отыскавшего его доставить, за приличное награждение, в такую-то улицу и в такой-то дом. Последствием этой шутки был поединок, и, как помнится, именно с князем Сергеем Сергеевичем Голицыным.
(П. Вяземский)
Адмиралтейский бульвар
В начале нынешнего столетия (XIX. – Ред.) Адмиралтейский бульвар был центром, из которого распространялись по городу вести и слухи, часто невероятные и нелепые.
Бывало, спрашивали:
– Да где вы это слышали?
– На бульваре, – торжественно отвечал вестовщик, и все сомнения исчезали.
Князь Ш. был известным бульварным вестовщиком и почти ежедневно тешился там своими проделками.
Выдумает, что русские войска одержали какую-нибудь победу, и начнет о ней рассказывать на бульваре от Дворцовой площади до средних ворот Адмиралтейства, но всегда с прибавлением:
– Так я слышал, может быть, это неправда…
Пройдет до другого конца бульвара, у Сената, и повернет назад.
Встречные уже останавливают его:
– Слышали? Победа, сто тысяч пленных, двести пушек, Бонапарт ранен, Даву убит!
– Быть не может, – возражает сочинитель бюллетеня, – это вздор, выдумка!
– Вот еще! Я слышал от верных людей! Видели фельдъегеря, весь в грязи и в пыли… Худой же вы патриот, если не верите!
(М. Пыляев)
В течение войны 1806 года в учреждениях народной милиции имя Бонапарта (немногие называли его тогда Наполеоном) сделалось очень известным и популярным во всех углах России… По поводу милиции всюду были назначены областные начальники, отправлены генералы, сенаторы для обмундирования и наблюдения за порядком, вооружением ратников и так далее. Воинская деятельность охватила всю Россию. Эта деятельность была несколько платоническая, она мало дала знать себя врагу на деле, но могла бы надоумить его, что в народе есть глубокое чувство ненависти к нему и что разгорится она во всей ярости своей, когда вызовет он ее на родной почве на рукопашный бой. Алексей Михайлович Пушкин, состоявший на милиционной службе при князе Юрии Владимировиче Долгоруком, рассказывал следующее. На почтовой станции одной из отдаленных губерний заметил он в комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене.
– Зачем держишь ты у себя этого мерзавца?
– А вот затем, ваше превосходительство, – отвечает он, – что если, не равно, Бонапартий под чужим именем или с фальшивою подорожною приедет на мою станцию, я тотчас по портрету признаю его, голубчика, схвачу, свяжу, да и представлю начальству.
– А, это дело другое! – сказал Пушкин.
В это время ходила в народе следующая легенда. Несчастные наши войны с Наполеоном грустно отозвались во всем государстве, живо еще помнившем победы Суворова при Екатерине и при Павле. От этого уныния до суеверия простонародного, что тут действует нечистая сила, недалеко, и Наполеон прослыл антихристом. Церковные увещания и проповеди распространяли и укрепляли эту молву.
Когда узнали в России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков. «Как же это, – говорит один, – наш батюшка, православный царь, решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех!» – «Да как же ты, братец, – отвечает другой, – не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые, царские очи». (Дело идет о первом свидании и первой встрече Александра I с Наполеоном на реке Неман, в 1807 году.)
(П. Вяземский)
Утверждают, что князь Николай Иванович Салтыков на днях вечером у себя открыто говорил, будто бы граф Н. П. Румянцев представил государю, перед отъездом его в армию, записку, в которой объяснил, что он не надеется ни на какое решительное нам содействие со стороны Англии и Австрии в продолжение сей войны и что каким бы отъявленным врагом ни был нам Бонапарте, но никогда не может причинить нам столько зла, сколько причиняет его Англия своею лицемерною дружбою и обещаниями, никогда не исполняемыми. Прибавляют, что государь с благоволением и даже признательностью изволил принять эту записку к своему соображению.
(С. Жихарев)
В одно из пребываний Александра Павловича в Москве он удостоил частное семейство обещанием быть у него на бале. За несколько дней до бала хозяин дома простудился и совершенно потерял голос.
«Само провидение, – говорил А. М. Пушкин, – благоприятствует этому празднику: хозяин не может выговорить ни одного слова, и государь избавляется от скуки слушать его».
Он же (А. М. Пушкин) рассказывал, что у какой-то провинциальной барыни убежала крепостная девушка. Спустя несколько лет барыня проезжает через какой-то уездный город и отправляется в церковь к обедне. По окончании службы дьячок подносит ей просвиру. Барыня вглядывается в него и вдруг вскрикивает: «Ах, каналья, Палашка, да это ты?» Дьячок в ноги: «Не погубите, матушка! Вот уже четыре года, что служу здесь церковником. Буду за ваше здравие вечно Бога молить».
(П. Вяземский)
Адмирал П. В. Чичагов
В 1807 году адмирал П. В. Чичагов был назначен членом Государственного совета. После нескольких заседаний он перестал ездить в Совет. Доведено было о том до сведения государя. Император Александр очень любил Чичагова, но, однако же, заметил ему его небрежение и просил быть впредь точнее в исполнении обязанностей своих. Вслед за этим Чичагов несколько раз присутствовал в Совете и опять перестал. Узнав об этом, государь с некоторым неудовольствием повторил ему свое замечание. «Извините, ваше величество, но на последнем заседании, на котором я был, – ответил Чичагов, – шла речь об устройстве Камчатки, и я стал полагать, что все уже устроено в России, и собираться Совету не для чего».
(«Исторические рассказы…»)
Обер-камергер А. Л. Нарышкин
Обер-камергер Александр Львович Нарышкин отличался замечательною находчивостью, игривостью ума и острыми каламбурами при строгом соблюдении всей важности знатного барина, никогда не опускавшегося до шутовства. В свое время он был живым, неистощимым сборником всего острого, умного и колкого, из которого черпали остроумцы всех слоев петербургского общества. Беспощадного языка его все боялись, а между тем не было ни одного человека, который бы его ненавидел. Имея огромное состояние, Нарышкин имел еще более долгов и постоянно нуждался в деньгах, потому что при своем чисто русском хлебосольстве и роскошной жизни был добр, щедр и помогал каждому, кто только прибегал к его помощи и покровительству.
Когда принц Прусский гостил в Петербурге, шел беспрерывный дождь. Государь Александр I изъявил сожаление.
– По крайней мере, принц не скажет, что ваше величество его сухо приняли, – заметил Нарышкин.
– Он живет открыто, – отозвался император об одном вельможе, который давал великолепные балы в Петербурге.
– Точно так, ваше величество, у него два дома в Москве – без крыш, – отвечал Нарышкин.
Один старый вельможа, о котором говорили, что он глуп как дерево, жаловался Нарышкину на свою каменную болезнь (т. е. на камни в почках), от которой боялся умереть.