– Нет уж, – сказал Крылов, – мне и так теперь совестно смотреть на вас, – и с этими словами вышел.
Раз в доме, смежном с квартирой Ивана Андреевича Крылова, случился пожар. Слуги, сообщив Крылову об этом, бросились спасать разные вещи и все время просили, чтобы он поспешил собрать свои бумаги и ценности.
Но Крылов, не обращая внимания на просьбы, крики и суматоху, оставался лежать на любимом диване. Более того, Крылов приказал подать чай и, выпив его, не торопясь, закурил сигару.
Покончив с этими делами, Крылов медленно оделся, вышел на улицу, поглядел на горевшее здание и проговорил:
– Только-то и всего…
С этими словами Крылов возвратился в свою квартиру и снова улегся на диван.
(«Из жизни русских писателей»)
Известно, что Крылов любил хорошо поесть и ел очень много. Садясь за стол в Английском клубе, членом которого он состоял до смерти, подвязывал салфетку себе под самый подбородок. <…> Каждого подаваемого блюда он клал себе на тарелку столько, сколько его влезало. По окончании обеда он вставал и, помолившись на образ, постоянно произносил: «Много ли надо человеку?», что возбуждало общий хохот в его сотрапезниках, видевших, сколько надобно Крылову.
Однажды на набережной Фонтанки, по которой Крылов обыкновенно ходил в дом Оленина, его нагнали три студента, из коих один, вероятно не зная Крылова, почти поравнявшись с ним, громко сказал товарищу:
– Смотри, туча идет.
– И лягушки заквакали, – спокойно отвечал баснописец в тот же тон студенту.
(РС, 1870. Т. I)
И. А. Крылов, как я его помню, был высокого роста, весьма тучный, с седыми, всегда растрепанными волосами; одевался он крайне неряшливо: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь, жилет надет был вкривь и вкось. Жил Крылов довольно грязно. Все это крайне не нравилось Олениным, особенно Елизавете Марковне и Варваре Алексеевне. Они делали некоторые попытки улучшить в этом отношении житье-бытье Ивана Андреевича, но такие попытки ни к чему не приводили. Однажды Крылов собирался на придворный маскарад и спрашивал совета у Елизаветы Марковны и ее дочерей; Варвара Алексеевна по этому случаю сказала ему:
– Вы, Иван Андреевич, вымойтесь да причешитесь, и вас никто не узнает.
(РС, 1876. Т. XV)
Крылов любил быть в обществе людей, им искренне уважаемых. Он там бывал весел и вмешивался в шутки других. За несколько лет перед сим, зимой, раз в неделю, собирались у покойного А. А. Перовского, автора «Монастырки». Гостеприимный хозяин, при конце вечера, предлагал всегда гостям своим ужин. Садились немногие, в числе их всегда был Иван Андреевич. Зашла речь о привычке ужинать. Одни говорили, что никогда не ужинают, другие, что перестали давно, третьи, что думают перестать. Крылов, накладывая на свою тарелку кушанье, промолвил тут: «А я, как мне кажется, ужинать перестану в тот день, с которого не буду обедать».
(«Искра», 1859. № 38)
Однажды приглашен был Крылов на обед к императрице Марии Федоровне в Павловске. Гостей за столом было немного. Жуковский сидел возле него. Крылов не отказывался ни от одного блюда. «Да откажись хоть раз, Иван Андреевич, – шепнул ему Жуковский, – дай императрице возможность попотчевать тебя». – «Ну, а как не попотчует!» – отвечал он и продолжал накладывать себе на тарелку.
(РА, 1875. Вып. II)
Филипп Филиппович Вигель в своих записках замечает, что Иван Андреевич Крылов писал басни столько же по призванию, сколько и потому, что этот род сочинений прибыльнее других.
В доказательство Вигель привел слова Крылова:
– Басни понятны каждому, их читают и слуги, и дети… Ну, и скорее рвут…
(Д. Григорович)
Граф Д. Н. Блудов
Блудов сказал о новом собрании басен Крылова, что вышли новые басни Крылова, со свиньей и виньетками.
«Свинья на барский двор когда-то затесалась» и пр. Строгий и несколько изысканный вкус Блудова не допускал появленья хавроньи в поэзии.
Выходя из театра после представления новой русской комедии, чуть ли не Загоскина, в которой табакерка играла важную роль, Блудов сказал: «В этой комедии более табаку, нежели соли».
Ему же однажды передали, что какой-то сановник худо о нем отзывался, говоря, что он при случае готов продать Россию. «Скажите ему, что если бы вся Россия исключительно была наполнена людьми на него похожими, я не только продал, но и даром отдал бы ее».
Слабой стороной графа Д. Н. Блудова (председателя Государственного совета) был его характер, раздражительный и желчный. Известный остряк и поэт Ф. И. Тютчев говорил про него: «Надо сознаться, что граф Блудов образец христианина: никто так, как он, не следует заповеди о забвении обид… нанесенных им самим».
(П. Вяземский)
Князь А. А. Шаховской
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой.
Князь Александр Александрович Шаховской, человек очень умный, талантливый и добрый, был ужасно вспыльчив. Он приходил в неистовое отчаяние при малейшей безделице, раздражавшей его, особенно когда ставил на сцене свои пьесы. Любовь к сценическому искусству составляла один из главных элементов его жизни и главный источник терзаний.
На репетиции одной из своих комедий, где сцена представляла собой комнату при вечернем освещении, Шаховской был недоволен всем и всеми, волновался, бегал, делал замечания актерам, бутафорам, рабочим и, наконец, обернувшись к лампе, стоявшей на столе посреди сцены, закричал:
– Матушка, не туда светишь!
В какой-то пьесе играл дебютант Максин, которого князь Шаховской очень не любил.
Шаховской сидел в директорской ложе. Максин играл очень плохо. Когда он подошел близко к директорской ложе, Шаховской высунулся и стал дразнить его языком.
Федор Федорович Кокошкин, директор московских театров и приятель Шаховского, схватил его за руку, оттащил в глубину ложи, усадил в кресло и умиленным голосом начал увещевать:
– Помилуй, князь! Что ты делаешь? за что ты его обижаешь и конфузишь? Ведь он прекраснейший человек…
– Федор Федорович! – пробормотал взбешенный Шаховской. – Я рад, что он прекраснейший, добродетельнейший человек, пусть он будет святой, я рад его в святцы записать, молиться ему стану, свечку поставлю, молебен отслужу! Да на сцену-то его, разбойника, не пускайте!
В театре репетировали комедию Шаховского «Сокол». Главную роль играл бездарный актер Козловский. Шаховской, находившийся на репетиции, приходил в неистовство от декламации Козловского, наконец, подбежал к нему, поклонился до земли и начал умолять жалобным голосом:
– Дмитрий Федосьевич, голубчик, будь отцом родным, не губи, откажись от роли, откажись; Бога ради откажись!
(«Из жизни русских писателей»)
Однажды назначено было дать в театре две большие пьесы; чтобы не затянуть спектакля, князь Шаховской решился выбросить одну сцену из пьесы «Меркурий на часах». Сделать это было весьма легко. К Меркурию являются музы, и всякая, после длинного монолога, показывает свое искусство: танцы, пение, музыку и проч., следовательно, стоило только пропустить монолог, и время было бы выиграно, а ход представления нисколько бы не нарушился. Одну из муз играла сестра Кавалеровой – девица Борисова.
Так как Шаховской был близок с Кавалеровыми, то и обратился к Борисовой: «Знаешь что, душа, ты уж свою речь не читай; пропусти ее!» – «Это для чего?» – «А то, знаешь, спектакль протянется слишком долго». – «Да почему же именно я должна отказаться! Я лучше совсем не стану играть…» – «Ну что нам с тобою считаться!» – продолжал князь, не замечая, что Борисова обиделась и уже дрожит от волнения. «Я вам не девочка!» – отозвалась она. «Ах, душа, давно знаю, что ты не девочка!..» Актриса упала в обморок. «Верно, я сказал какую-нибудь глупость!» – заметил растерявшийся князь.
(М. С. Щепкин)
Екатерина Семенова
Говоря о русской трагедии, говоришь о Семеновой – и, может быть, только о ней. Одаренная талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собою. Семенова никогда не имела подлинника. Бездушная французская актриса Жорж и вечно восторженный поэт Гнедич могли только ей намекнуть о тайнах искусства, которое поняла она откровением души. Игра всегда свободная, всегда ясная, благородство одушевленных движений, орган чистый, ровный, приятный и часто порывы истинного вдохновенья – все сие принадлежит ей и ни от кого не заимствовано. Она украсила несовершенные творения несчастного Озерова и сотворила роль Антигоны и Моины; она одушевила измеренные строки Лобанова; в ее устах понравились нам славянские стихи Катенина, полные силы и огня, но отверженные вкусом и гармонией. В пестрых переводах, составленных общими силами и которые по несчастью стали нынче слишком обыкновенны, слышали мы одну Семенову, и гений актрисы удержал на сцене все сии плачевные произведения союзных поэтов, от которых каждый отец отрекается поодиночке. Семенова не имеет соперницы; пристрастные толки и минутные жертвы, принесенные новости, прекратились; она осталась единодержавною царицей трагической сцены.
(А. Пушкин)
Мясник, у которого Е. С. Семенова забирала провизию, здоровенный ярославец, и понятия не имевший о театре, просил Семенову подарить ему грешному билетик на бенефис. Артистка уважила его просьбу и поместила его в галерею. Играли какую-то душераздирательную трагедию (чуть ли не «Рауль, Синяя Борода»), в которой муж героини грозится ее убить. Мясник с живейшим участием следил за ходом пьесы; по примеру соседей усердно хлопал в ладоши. В последней сцене опасность, угрожавшая Семеновой от ее лиходея, сильно встревожила мясника, жаль ему стало доброй барыни, и он, перегнувшись через барьер, гаркнул на всю залу: