ли у него светло-русые, почти белокурые. Он был необыкновенно скромен, молчалив и расчетлив в речах; в нем было что-то робкое, хотя известно, что он не был таков в огне сражения. Говоря немного, он всегда говорил умно и точно. По его скромной наружности никак нельзя было подозревать в нем сладострастного поэта: он был олицетворенная скромность. По рассказам о Богдановиче он напоминал мне его своим осторожным обращением, осторожным разговором и наблюдением приличий. Странно, что и Богданович в своей «Душеньке» тоже не отличался тою скромностью, которую показывал в своей наружности. Впрочем, все, знавшие Батюшкова короче, нежели я, утверждают, что эти сладострастные и роскошные картины, которые мы видим в его сочинениях, были только в воображении поэта, а не в жизни.
(М. Дмитриев)
Федор Туманский
Федор Туманский напечатал всего три или четыре мелких стихотворения, но которые обнаруживают несомненный талант. Вот прекрасная пиеса его на выпуск птички:
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей:
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей.
Она исчезла, утопая,
В сияньи голубого дня
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня!
Ф. Туманский был так же молчалив, как и его лира. В самой короткой беседе редко вырывалось слово из уст его, но зато почти всегда не пустое.
Е. Баратынский и Дельвиг, прогуливаясь однажды по Невскому проспекту, с пустыми карманами, рассуждали о том, где они будут обедать. Навстречу им попался Ф. Туманский, столь же беспечный, как и они. На вопрос, где он обедает сегодня, Туманский, указывая на небо, протяжно отвечал: «Cher le grand Restaurateur».
(РА, 1863. Вып. IV)
Баратынский не ставил никаких знаков препинания, кроме запятых, в своих произведениях и до того был недалек в грамматике, что однажды спросил Дельвига в серьезном разговоре: «Что ты называешь родительским падежом?» Баратынский присылал Дельвигу свои стихи для напечатания, и тот всегда поручал жене своей их переписывать; а когда она спрашивала, много ли ей писать, то он говорил: «Пиши только до точки». А точки нигде не было, и даже в конце пьесы стояла запятая!
Я с ним (А. А. Дельвигом) и его женою познакомилась у Пушкиных, и мы одно время жили в одном доме, и это нас так сблизило, что Дельвиг дал мне раз (от лености произносить мое имя и фамилию) название 2-й жены, которое за мной и осталось. Вот как это случилось: мы ездили вместе смотреть какого-то фокусника. Входя к нему, он, указывая на свою жену, сказал: «Это жена моя»; потом, рекомендуя в шутку меня и сестру мою, проговорил: «Это вторая, а это третья». У меня была книга (затеряна теперь), кажется, «Стихотворения Баратынского», которые он издавал; он мне ее прислал с надписью: «Жене № 2-й от мужа безномерного б. Дельвига».
Тетушка Прасковья Александровна Осипова сказала ему (А. С. Пушкину) однажды: «Что уж такого умного в стихах «Ах, тетушка, ах, Анна Львовна?», а Пушкин на это ответил такой оригинальной и такой характерной для него фразой: «Надеюсь, сударыня, что мне и барону Дельвигу дозволяется не всегда быть умными».
(А. Керн)
Евгений Баратынский
Баратынский как-то не ценил ума и любезности Дмитриева. Он говаривал, что, уходя после вечера, у него проведенного, ему всегда кажется, что он был у всенощной. Трудно разгадать эту странность. Между тем он высоко ставил дарование поэта. Пушкин, обратно, нередко бывал строг и несправедлив к поэту, но всегда увлекался остроумною и любезною речью его.
Издатель журнала должен был Баратынскому довольно крупную сумму. Из деревни писал он должнику своему несколько раз о высылке денег. Тот оставлял все письма без ответа. Наконец Баратынский написал ему такое, что могло назваться ножом к горлу. Журналист пишет ему: «Как вам не совестно сердиться за молчание мое? Вы сами литератор и знаете, что мы народ беспечный и на переписку ленивый». – «Да я вовсе и не хлопочу, – отвечает Баратынский, – о приятности переписки с вами; держите письма свои при себе: они мне не нужны, а нужны деньги, и прошу и требую их немедленно».
(П. Вяземский)
Александр Грибоедов
Александр Сергеевич Грибоедов был отличный пианист и большой знаток музыки: Моцарт, Бетховен, Гайдн и Вебер были его любимые композиторы. Однажды я сказал ему: «Ах, Александр Сергеевич, сколько Бог дал вам талантов: вы поэт, музыкант, были лихой кавалерист и, наконец, отличный лингвист!» (он, кроме пяти европейских языков, основательно знал персидский и арабский языки). Он улыбнулся, взглянул на меня умными своими глазами из-под очков и отвечал мне: «Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного настоящего».
Был у него камердинер, крепостной его человек, который с малолетства находился при нем для прислуги; вместе с ним вырос и был при нем неотлучно во всех его путешествиях. Грибоедов его очень любил и даже баловал, вследствие чего слуга зачастую фамильярничал со своим господином. Этот слуга назывался Александром Грибовым, и Грибоедов часто называл его тезкой. Однажды Александр Сергеевич ушел в гости на целый день. Грибов, по уходе его, запер квартиру на ключ и сам тоже куда-то отправился… Часу во втором ночи Грибоедов воротился домой; звонит, стучит – дверей не отворяют… он еще сильней – нет ответа. Помучившись напрасно с четверть часа, он отправился ночевать к своему приятелю Андрею Андреевичу Жандру, который жил тогда недалеко от него.
На другой день Грибоедов приходит домой; Грибов встречает его как ни в чем не бывало.
– Сашка! Куда ты вчера уходил? – спрашивает Грибоедов.
– В гости ходил… – отвечает Сашка.
– Но я во втором часу воротился, и тебя здесь не было.
– А почем же я знал, что вы так рано вернетесь? – возражает он таким тоном, как будто вся вина была на стороне барина, а не слуги.
– А ты в котором часу пришел домой?
– Ровно в три часа.
– Да, – сказал Грибоедов, – ты прав, ты точно, в таком случае, не мог мне отворить дверей…
(П. Каратыгин)
Московские старожилы помнят, вероятно, англичанина Фому Яковлевича Эванса, который прожил сорок лет в России и оставил в ней много друзей. Наше общество любило и уважало его. Он находился, между прочим, в приятельских отношениях с Грибоедовым, и мы передаем с его слов следующий рассказ:
«Разнесся вдруг по Москве слух, что Грибоедов сошел с ума. Эванс, видевший его незадолго перед тем и не заметивший в нем никаких признаков помешательства, был сильно встревожен и поспешил его навестить. При появлении гостя Грибоедов вскочил со своего места и встретил его вопросом:
– Зачем вы приехали?
Эванс, напуганный этими словами, в которых видел подтверждение известия, дошедшего до него, отвечал, стараясь скрыть свое смущение:
– Я ожидал более любезного приема.
– Нет, скажите правду, – настаивал Грибоедов, – зачем вы приехали. Вы хотели посмотреть – точно ли я сошел с ума? Не так ли? Ведь вы уже не первый.
– Объясните мне, ради Бога, – спросил англичанин, – что подало повод к этой басне?
– Стало быть, я угадал? Садитесь; я вам расскажу – с чего Москва провозгласила меня безумным.
И он рассказал, тревожно ходя взад и вперед по комнате, что дня за два перед тем был на вечере, где его сильно возмутили дикие выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружали какого-то француза, пустого болтуна. Негодование Грибоедова постепенно возрастало, и, наконец, его нервная, желчная природа высказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что «этот умник» сошел с ума, слово подхватили, и те же Загорецкие, Хлестовы, гг. Н. и Д. разнесли его по всей Москве.
– Я им докажу, что я в своем уме, – продолжал Грибоедов, окончив свой рассказ, – я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер: им не поздоровится! Весь план у меня в голове, и я чувствую, что она будет хороша».
На другой же день он задумал писать «Горе от ума».
(РС, 1878. Т. XXI)
У меня обедало несколько приятелей. Это было в 1824 году, когда я жил у Николы в Плотниках, в доме Грязновой. В это время в Москве был Грибоедов, которого я знал и иногда с ним встречался в обществе, но не был с ним знаком. Перед обедом М. Н. Загоскин отвел меня в сторону и говорит мне: «Послушай, друг Мишель! Я знаю, что ты говорил всегда правду, однако побожись!» Я не любил божиться, но уверил его, что скажу ему всю правду. «Ну, так скажи мне – дурак я или умен?» Я очень удивился, но натурально отвечал, что умен. «Ну, душенька, как ты меня обрадовал! – отвечал восхищенный Загоскин и бросился обнимать меня. – Я тебе верю и теперь спокоен! Вообрази же: Грибоедов уверяет, что я дурак».
(М. Дмитриев)
В один из приездов в Москву А. С. Грибоедов отправился в театр с композитором А. А. Алябьевым. Оба увлеклись и стали очень громко аплодировать и вызывать актеров. В партере и в paйке зрители усердно вторили им. Некоторые же принялись шикать. И из-за всего этого получился ужасный шум.
Грибоедов и Алябьев, сидевшие на виду, обратили на себя внимание больше других. Поэтому полиция сочла их виновниками происшествия. Когда друзья в антракте вышли в фойе, к ним подошел полицмейстер Ровинский в сопровождении квартального.
Между Ровинским и Грибоедовым произошел следующий разговор.
– Как ваша фамилия?
– А вам на что?
– Мне нужно знать.
– Я Грибоедов.
Ровинский приказал квартальному:
– Кузьмин, запиши.