– Термометр-то показывал, да вы-то соврали! Так чтоб больше этого не было, извольте, милостивый государь, впредь являться ко мне с термометром! Я сам смотреть буду у себя в кабинете, а не то опять выйдет катавасия!
(Н. Кукольник)
При выборах в Московском дворянском собрании князь Д. В. Голицын в речи своей сказал о выбранном совестном судии: сей, так сказать, неумытный судия. Ему хотелось высказать французское значение: la conscience est ип juge inexorable и сказать «неумолимый судья»; но Мерзляков не одобрил этого слова и предложил «неумытный». «И поневоле неумытный, – сказал Дмитриев. – Он умываться не может, потому что красит волосы свои».
(П. Вяземский)
Михаил Лунин
На месте казни (декабристов), одетый в кафтан каторжного и притом в красных гусарских рейтузах, М. А. Лунин, заметив графа А. И. Чернышева, закричал ему: «Да вы подойдите поближе порадоваться зрелищу!»
Когда всех осужденных отправили в Читу, Лунина заперли в Шлиссельбурге, в каземате, где он оставался до конца 1829 года. Комендант, взойдя раз в его каземат, который был так сыр, что вода капала со свода, изъявил Лунину свое сожаление и сказал, что он готов сделать все, что не противно его обязанности, для облегчения его судьбы. Лунин отвечал ему: «Я ничего не желаю, генерал, кроме зонтика».
Когда он прибыл в Читу (в 1830 г.), он был болен от шлиссельбургской жизни и растерял почти все зубы от скорбута. Встретившись со своими товарищами в Чите, он им говорил: «Вот, дети мои, у меня остался только один зуб против правительства».
По окончании каторжной работы он был поселен в Урике (Иркутской губернии); там он завел себе небольшую библиотеку, занимался и, несмотря на то, что денег было у него немного, помогал товарищам и новым приезжим, которыми прошлое царствование населяло Сибирь. Иркутский губернатор, объезжавший губернию, посетил Лунина. Лунин, показывая ему у себя 15 томов Свода Законов да томов 25 Полного собрания, и потом французский уютный Кодекс, прибавил: «Вот, ваше превосходительство, посмотрите, какие смешные эти французы. Представьте, это у них только-то и есть законов. То ли дело у нас, как взглянет человек на эти сорок томов, как тут не уважать наше законодательство!»
(Д. Свербеев)
Жена одного важного генерала, знаменитого придворною ловкостью, любила, как и сам генерал, как и льстецы, выдавать его за героя, тем более что ему удалось в кампанию 14-го года с партией казаков занять какой-то никем не защищенный немецкий городок. Заехав с визитом к другой даме, она рассказывала эпопею подвигов своего Александра Ивановича (Чернышева). Чего там не было: Александр разбил того; Александр удержал грудью целую артиллерию; Александр взял в плен там столько-то, там еще больше, так что если сосчитать, то из пленных выходила армия больше наполеоновской 12‑го года; Александр взял город… И на беду забыла название: как бишь этот город, вот так в голове и вертится. Боже мой, столичный город… вот странно, из ума вон…
В затруднении она оглянулась и заметила другого генерала, который сидел между цветов и перелистывал старый журнал.
– Ах, князь, – обращаясь к нему, сказала генеральша, – вот вы знаете, какой это город взял Александр?
– Вавилон.
– Что вы это?! Я говорю про моего мужа Александра Ивановича.
– А я думал, что про Александра Македонского.
(Н. Кукольник)
Князь Голицын по прозвищу Фирс
Князь Сергей Голицын, известный под именем Фирс, играл замечательную роль в тогдашней петербургской молодежи. Роста и сложения атлетического, веселости неистощимой, куплетист, певец, рассказчик, балагур, – куда он только ни являлся, начинался смех, и он становился душою общества, причем постоянное дергание его лица придавало его физиономии особый комизм. Про свое прозвание Фирсом он рассказывал следующий анекдот. В Петербурге жило в старые годы богатое и уважаемое семейство графа Чернышева. Единственный сын служил в гвардии, как весь цвет тогдашней петербургской молодежи, но имел впоследствии несчастье увлечься в заговор 14 декабря и был сослан в Сибирь. В то время, о котором говорится, он был еще в числе самых завидных женихов, а сестры его, молодые девушки, пленяли всех красотою, умом, любезностью и некоторою оригинальностью. Дом славился аристократическим радушием и гостеприимством. Голицына принимали там с большим удовольствием – как и везде, впрочем, – и только он являлся, начинались шутки и оживление.
– Ну-с, однажды, вообразите, – рассказывал он впоследствии, – mon cher, – причем ударял всегда на слове mon, – приезжаю я однажды к Чернышевым. Вхожу. Графинюшки бегут ко мне навстречу: «Здравствуйте, Фирс! Как здоровье ваше, Фирс! Что это вы, Фирс, так давно не были у нас? Где это вы, Фирс, пропадали?» Чего? А?.. Как вам покажется, mon cher, – и лицо его дергало к правому плечу. – Я до смерти перепугался. «Помилуйте, – говорю, – что это за прозвание?.. К чему? Оно мне останется. Вы меня шутом делаете. Я офицер, молодой человек, хочу карьеру сделать, хочу жениться, и – вдруг Фирс». А барышни смеются: «Все это правда, да вы не виноваты, что вы Фирс». – «Не хочу я быть Фирсом. Я пойду жаловаться графине». – «Ступайте к маменьке, и она вам скажет, что вы Фирс». – «Чего?..» Что бишь я говорил… Да! Ну, mon cher, иду к графине. «Не погубите молодого человека… Вот как дело». – «Знаю, – говорит она, – дочери мне говорили, но они правы. Вы действительно Фирс». Фу-ты, Боже мой! Нечего делать, иду к графу. Он мужчина, человек опытный. «Ваше сиятельство, извините, что я позволяю себе вас беспокоить. На меня навязывают кличку, которая может расстроить мое положение на службе и в свете». – «Слышал, – отвечает мне серьезно граф. – Это обстоятельство весьма неприятно – я о нем много думал. Ну что же тут прикажете делать, любезный князь! Вы сами в том виноваты, что вы действительно Фирс». А! Каково, mon cher? Я опять бегу к графинюшкам. «Да, ради Бога, растолкуйте, наконец, что же это все значит?..», а они смеются и приносят книгу, о которой я никогда и не слыхивал: «Толкователь имен». «Читайте сами, что обозначает имя Фирс». Читаю… Фирс – человек рассеянный и в беспорядок приводящий. Меня как громом всего обдало. Покаялся. Действительно, я Фирс. Есть Голицын рябчик, других Голицыных называют куликами. Я буду Голицын Фирс. Так прозвание и осталось. Только, mon cher, вот что скверно. Делал я Турецкую кампанию (он служил сперва в гвардейской конной артиллерии, а потом адъютантом), вел себя хорошо, получал кресты, а смотрю – что бишь я говорил? – да, на службе мне не везет. Всем чины, всем повышения, всем места, а меня все мимо, все мимо. А? Приятно, mon cher? Жду-жду… все ничего. Одно попрошу – откажут. Другое попрошу – откажут. Граф Бенкендорф был, однако, со мною всегда любезен. Я решился с ним объясниться. Как-то на бале вышел случай. «Смею спросить, ваше сиятельство, отчего такая опала?..» На этот раз граф отвечал мне сухо французскою пословицею: «Как постель постелешь, так и спать ложись». – «Какая постель – не понимаю…» – «Нет, извините, очень хорошо понимаете». Затем граф нагнулся к моему уху и сказал строго: «Зачем вы Фирс?» А! Чего, mon cher? Зачем я Фирс? «Ваше сиятельство, да это шутка… Книга… Толкователь». – «Вы в книгу и взгляните… В календарь…» – и повернулся ко мне спиной. Какой календарь, mon cher?.. Я бегом домой. Человек встречает. «Ваше сиятельство, письмо!» – «Подай календарь». – «Гости были…» – «Календарь!..» – «Завтра вы дежурный». – «Календарь, календарь, говорят тебе, календарь!»
Подали календарь. Я начинаю искать имя Фирса. Смотрю – январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь. Нет… Декабрь, 1 – нет, 5 – нет, 10 – нет, 12, 13, 14 – книга повалилась на пол. 14 декабря празднуется Фирс. Mon cher, пропал человек. Жениться-то я женился, а служить более не посмел: вышел в отставку.
(В. Соллогуб)
Александр Полежаев
Поэт Полежаев, находясь в Московском университете, написал юмористическую поэму «Сашка», в которой, пародируя «Евгения Онегина» Пушкина и не стесняя себя приличиями, шутливым тоном и звучными стихами воспевал разгул и затрагивал кое-какие общественные вопросы. Поэма эта погубила Полежаева. Распространенная в списках, она скоро сделалась известной правительству. Полежаев был арестован и по приказанию императора Николая I, находившегося тогда (в 1826 г.) в Москве, привезен во дворец. Когда Полежаев был введен в царский кабинет, государь стоял, опершись на бюро, и говорил с министром народного просвещения адмиралом А. С. Шишковым. Государь бросил на вошедшего поэта строгий, испытующий взгляд. В руке у него была тетрадь.
– Ты ли, – спросил он, – сочинял эти стихи?
– Я, – отвечал Полежаев.
– Вот, – продолжал государь, обратившись к министру, – вот, я вам дам образчик университетского воспитания: я вам покажу, чему учатся там молодые люди. Читай эту тетрадь вслух, – прибавил он, относясь снова к Полежаеву.
Волнение Полежаева было так сильно, что читать он не мог. Взгляд императора неподвижно остановился на нем…
– Я не могу, – проговорил смущенный студент.
– Читай! – подтвердил государь, возвысив голос. Собравшись с духом, Полежаев развернул тетрадь.
Сперва ему трудно было читать, но потом, кое-как оправившись, он тверже дочитал поэму до конца. В местах, особенно резких, государь делал знаки министру, и тот многозначительно закрывал глаза.
– Что скажете? – спросил император по окончании чтения. – Я положу предел этому разврату. Это все еще следы… Последние остатки… Я их искореню. Какого он поведения?
Министр не знал поведения Полежаева, но в нем шевельнулось чувство сострадания, и он сказал:
– Превосходнейшего, ваше величество.
– Этот отзыв тебя спас, – сказал государь Полежаеву. – Но наказать тебя все-таки надобно, для примера другим. Хочешь в военную службу?