Полежаев молчал.
– Я тебе даю военной службой средство очиститься. Что же, хочешь?
– Я должен повиноваться, – отвечал Полежаев.
От государя Полежаева свели к начальнику Главного штаба Дибичу, который жил тут же, во дворце. Дибич спал, его разбудили. Он вышел, зевая, и, прочитав препроводительную бумагу, сказал:
– Что же, доброе дело, послужите… Я все в военной службе был. Видите, дослужился, и вы, может, будете генералом.
После этого Дибич распорядился отвезти немедленно Полежаева в лагерь, расположенный под Москвой, и сдать его в солдаты.
(«Исторические рассказы…»)
Когда Пушкин, только что возвратившийся из изгнания, вошел в партер Большого театра, мгновенно пронесся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, все внимание обратилось на него. У разъезда толпились около него и издали указывали его по бывшей на нем светлой пуховой шляпе. Он стоял тогда на высшей степени своей популярности.
(РА, 1899. Вып. II)
Москва приняла его с восторгом; везде его носили на руках. Он жил вместе с приятелем своим Соболевским на Собачьей площадке… Здесь в 1827 г. читал он своего «Бориса Годунова»…
(С. Шевырев)
Однажды она (Е. К. Воронцова) прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом: «Что нынче дают в театре?» Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и, положа руку на сердце (что он делал, особливо когда отпускал свои остроты), с улыбкой сказал: «Верную супругу, графиня».
(А. Смирнова-Россет)
И слышится еще, как княгиня Зинаида Волконская в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним пропела элегию его «Погасло дневное светило», Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. По обыкновению, краска вспыхивала на лице его. В нем этот детский и женский признак сильной впечатлительности был, несомненно, выражением внутреннего смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения.
(П. Вяземский)
У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельничные; на одном из них пристали к Пушкину, чтобы прочесть. В досаде он прочел «Чернь» и, кончив, с сердцем сказал: «В другой раз не станут просить».
(С. Шевырев)
– Знаете ли вы Вяземского? – спросил кто-то у графа Головина. – Знаю! Он одевается странно. – Поди после гонись за славой! Будь питомцем Карамзина, другом Жуковского и других ему подобных, пиши стихи, из которых некоторые, по словам Жуковского, могут называться образцовыми, а тебя будут знать в обществе по какому-нибудь пестрому жилету или широким панталонам! – Но это Головин, скажете вы! – Хорошо! Но, по несчастью, общество кишит Головиными.
(П. Вяземский)
Кузнецкий Мост
А все Кузнецкий Мост и вечные французы.
На Кузнецком Мосту все в движении. <…> Здесь мы видим большое стечение франтов в лакированных сапогах, в широких английских фраках, и в очках, и без очков, и растрепанных, и причесанных. Это, конечно, – англичанин: он, разиня рот, смотрит на восковую куклу. Нет! Он русак и родился в Суздале. Ну, так этот – француз: он картавит и говорит с хозяйкой о знакомом ей чревовещателе, который в прошлом году забавлял весельчаков парижских. Нет, это старый франт, который не езжал далее Макарья и, промотав родовое имение, наживает новое картами. Ну, так это – немец, этот бледный высокий мужчина, который вошел с прекрасною дамою? Ошибся! и он русский, а только молодость провел в Германии. По крайней мере, жена его иностранка: она насилу говорит по-русски. Еще раз ошибся! Она русская, любезный друг, родилась в приходе Неопалимой Купины и кончит жизнь свою на святой Руси. Отчего же они все хотят прослыть иностранцами, картавят и кривляются? – отчего?..
(К. Батюшков)
Спросили у Пушкина на одном вечере про барыню, с которой он долго разговаривал, как он ее находит, умна ли она? «Не знаю, – отвечал Пушкин очень строго и без желания поострить, – ведь я с ней говорил по-французски».
Какая-то дама, гордая своими прелестями и многочисленностью поклонников, принудила Пушкина написать ей стихи в альбом. Стихи были написаны, и в них до небес восхвалялась красота ее, но внизу, сверх чаяния, к полнейшей досаде и разочарованию, оказалась пометка: 1 апреля.
(«Шутки и остроты А. С. Пушкина»)
Однажды А. С. Пушкин пригласил несколько человек в тогдашний ресторан Доминика и угощал их на славу. Входит граф Завадовский и, обращаясь к Пушкину, говорит: «Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник!» – «Да ведь я богаче вас, – отвечает Пушкин, – вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный – с тридцати шести букв русской азбуки».
(РА, 1888. Вып. III)
Шевырев как был слаб перед всяким сильным влиянием нравственно, так был физически слаб перед вином, и как немного охмелеет, то сейчас растает и начнет говорить о любви, о согласии, братстве <…>. Это у него выходило иногда хорошо, так что однажды Пушкин, слушая пьяного оратора, проповедующего довольно складно о любви, закричал: «Ах, Шевырев, зачем ты не всегда пьян!»
(С. Соловьев)
Я познакомился с поэтом Пушкиным.
Рожа ничего не обещающая. Он читал у Вяземского свою трагедию «Борис Годунов».
(А. Я. Булгаков − К. Я. Булгакову, 5 окт. 1826 г.)
Зима наша хоть куда, т. е. – новая. Мороз, и снегу более теперь, нежели когда-либо, а были дни такие весенние, что я поэта Пушкина видал на бульваре в одном фраке.
(А. Я. Булгаков − К. Я. Булгакову, 11 марта 1827 г.)
Однажды Пушкин, гуляя по Тверскому бульвару, повстречался со своим знакомым, с которым был в ссоре. Подгулявший N., увидев Пушкина, идущего ему навстречу, громко крикнул:
− Прочь, шестерка! Туз идет!
Всегда находчивый Александр Сергеевич ничуть не смутился при восклицании своего знакомого.
− Козырная шестерка и туза бьет… − преспокойно ответил он, и продолжал путь дальше.
(«Шутки и остроты А. С. Пушкина»)
«Я помню чудное мгновенье»
<…> На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрой Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы «Онегина», в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный лист бумаги со стихами: «Я помню чудное мгновенье» и проч.
Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, я не знаю.
<…> Впоследствии Глинка бывал у меня часто; его приятный характер, в котором просвечивалась добрая, чувствительная душа нашего милого музыканта, произвел на меня такое же глубокое и приятное впечатление, как и музыкальный талант его, которому равного до тех пор я не встречала.
Он взял у меня стихи Пушкина, написанные его рукою, «Я помню чудное мгновенье…», чтоб положить их на музыку, да и затерял их, Бог ему прости!
(А. Керн)
Проф. Н. П. Никольский заставлял учеников сочинять: это была его слабость, – и не только сочинять что-нибудь прозой, но даже и стихами. На одном уроке Гоголь подает ему стихотворение Пушкина – кажется, «Пророк». Никольский прочел, поморщился и, по привычке своей, начал переделывать.
Когда пушкинский стих профессором был вконец изуродован и возвращен мнимому автору с внушением, что так плохо писать стыдно, Гоголь не выдержал и сказал: «Да ведь это не мои стихи-то». – «А чьи?» – «Пушкина. Я нарочно вам их подсунул, потому что никак и ничем вам не угодить, а вы вон даже и его переделали». – «Ну, что ты понимаешь! – воскликнул профессор. – Да разве Пушкин-то безграмотно не может писать? Вот тебе явное доказательство. Вникни-ка, у кого лучше вышло».
(ИВ, 1892. № 12)
«Сии огромные сфинксы…»
Привезли и поставили против Академии художеств сфинксы, те самые, которые стоят неподвижно и теперь. Тогдашнего президента Академии Оленина давно смущало желание написать что-нибудь на них. Бог уже знает, что именно его тревожило – желание ли видеть произведение своего ума на камнях, изощренных древними надписями, другая ли была на это какая причина, – только в один прекрасный день на сфинксах появилась биография их, очень неловко составленная в литературном отношении и начинавшаяся словами: «Сии огромные сфинксы…»
Надо заметить, что сам Оленин был маленького роста.
Прошло сколько-то времени. Удивительная надпись на сфинксах сделалась всем известною и много вызвала улыбок. Привозят из Италии картину Брюллова «Последний день Помпеи». Все знавшие художника литераторы, артисты и члены Академии задумали встретить это событие обедом в залах Академии. Собрались и ждут. Был в числе приглашенных и Греч, усевшийся где-то на окне или у окна. Тогдашний конференц-секретарь Академии В. И. Григорович, когда все уже было готово, стал звать идти в обеденную залу. Все засуетились, встали со своих мест – кому же идти вперед? Один Греч, спокойно сидевший все время на своем окне, указывая пальцем на Оленина, ответил Григоровичу: «Да пусть нас ведут туда сии огромные сфинксы».
Общий хохот покрыл эту остроту. Оленин, человек, впрочем, весьма почтенный, кажется, тогда, не шутя, обиделся.
(РС, 1870. Т. II)
Про одну даму, богато и гористо наделенную природою, N.N. говорит, что, когда он смотрит на нее, она всегда напоминает ему известную надпись: сии огромные сфинксы.