(РС, 1880. Т. XXIX)
Князь Федор Гагарин
О князе Ф. Ф. Гагарине рассказывали следующий анекдот: приехав однажды на станцию и заказав рябчика, он вышел на двор; вслед за ним вошел в станционную комнату известный московский сорванец, который посягнул на жаркое, хотя ему говорили, что оно заказано другим проезжающим. Возвратившись в комнату и застигнув этого господина с поличным, князь преспокойно пожелал ему хорошего аппетита, но, выставив дуло пистолета, заставил проглотить без отдыха еще одиннадцать рябчиков, за которые заплатил. Года через два по взятии Варшавы он был уволен без прошения за то будто бы, что его видели на варшавских гуляньях в обществе женщин низшего разбора. Вскоре он вновь был принят на службу и назначен бригадным генералом. Как начальника его любили, так как он с офицерами обходился запанибрата. Однажды офицеры поздно вечером метали банк в палатке на ковре. Вдруг поднимается пола палатки, и из-под нее вылезает, к общему изумлению, рука с картой, при словах: «Господа, атанде, пятерка пик идет ва-банк», и вслед за ней выглянула оскалившаяся, черепообразная, полулысая голова князя.
(РА, 1897. Вып. VII)
Пушкин и Нащокин
Одна барыня (княгиня), в молодости страстно влюбившись в Потемкина, выпросила на память у него голубую ленту, с которой всю жизнь до старости не расставалась ни днем, ни ночью. Постоянно живя в деревне, скопидомничая, она сделалась скупой, неопрятной барыней замарашкой!
Вместо чепца на голове какой-то на сторону шлык из платка, как у баб; платье носила засаленное с заплатами. В этом виде она собственноручно приготовляла на зиму соленья, варенья и проч.; сама ходила на сенокос и на все полевые работы, где собственноручно колотила ленивцев, а прислуге, особенно бедным девушкам, весь день, правым и виноватым, рассыпала пощечины! И при всем этом всегда и везде носила через плечо на груди потемкинскую ленту.
Редко, и то по важному какому-нибудь делу, она приезжала в Москву, что и совпало в этот раз с приездом Пушкина.
Нащокин уверил ее, что, из уважения к ней, собственно, устраивает вечер, прося пожаловать в peгалии, что она с удовольствием и исполнила. Тут Павел Воинович так умел подогреть, поджечь ее воспоминания о молодости, об ее красоте, об ее любовных объяснениях с Потемкиным, о том, как за это на нее косились свыше, что от ее рассказов Пушкин, хохоча, катался по дивану!
В то же время фигурировал в Москве некто отставной военный известной фамилии, такой хвастун и лжец, что его для курьеза приглашали на обеды и вечера, чтобы потешить гостей. Пушкин слышал об этом военном и пожелал увидеть его, тем более что Нащокин заинтересовал его, излагая психическую сторону подобного субъекта: он врет совершенно сам в себе уверенный, что говорит правду; его не остановят ни серьезно-справедливые указания на невозможность рассказанного им, ни явные насмешки и хохот, он лжет, на лжи едет и ложь ложью погоняет!
Надо же было случиться, что тогда же приехал в Москву известный Петербургу подобный же экземпляр, поэт Бахтурин. Военный врал без нужды, con amore, а Бахтурин из нужды, часто для обмана. В этот раз, взявшись показать Москву какому-то богачу юнкеру, приехав за его счет и нарядившись в бальный костюм (башмаки, шелковые чулки и проч., все за счет эксплуатируемого им юноши), он делал визиты и приглашал как Нащокина, так и других на обед к «Яру». За все расплачивался юнкер, а благодарность принимал Бахтурин. Вот подобных-то молодцов и пригласил Нащокин на обед, чтобы показать Пушкину. Поскольку это было не в ресторане, Бахтурин прицепил к фраку гeopгиевский крест (которого не получал).
Павел Воинович имел особую способность подстрекать и раздувать подобных вралей; один перед другим они старались занять гостей и заметно начали коситься друг на друга, если замечали, чья ложь больше произвела эффекта.
Наконец, Нащокин провозгласил подвиг военного: как он первый влез на стену крепости и тем помог взять ее! – и просил рассказать это Александру Сергеевичу, который мог бы воспеть сей подвиг достойными его стихами.
Воспламенившись, герой с жаром начал врать о сражении, где пули и ядра летали над его головой и где, несмотря на тысячу смертей, при команде «на приступ» он первый бросается со своей ротой… По лестницам и по спинам солдат – первый влетает на стену, а за ним, разумеется, и другие! «Роковая была минута! Вдруг бросается на меня страшный великан, просто Голиаф-турка… уж он поднял свою булатную саблю и чуть не paссек меня на две части… как в то же мгновение один из русских, видя мою неминуемую погибель, отпарирует удар и закалывает великана, а я добиваю его окончательно! Но вообразите мое горе: толпа, смешавшись, разлучает нас, и вот, с тех пор до сей минуты, я не знаю, кто этот герой, спаситель мой!»
При этом Бахтурин с серьезным и изумленным лицом, поднимаясь с места, во весь свой маленький рост, спрашивает:
– Как, mon cher, так это был ты? Это ты первый влетел на стену и всех увлек за собой?
– Я. А что?
– Как что? (обращаясь к Пушкину): Вот, Александр Сергеевич, вы увидите, как судьбы Божии неисповедимы! (потом обращаясь к вралю):
– Моn cher! Ведь это я убил твоего турку-великана! Я спас тебя от смерти!
– Боже! Вот случай! Вот судьба! Обнимемся! – оба выскочили из-за стола, обнимались, целовались и закричали: «Павел Воинович! Еще шампанского!»
<…> Но почему же Пушкин так был привязан к Нащокину, вел постоянную переписку с этим человеком ординарным, даже пустым? Мало того, вот и Гоголь, в самый апогей своей славы, гордый, ломавшийся перед друзьями и почитателями его таланта, перед Нащокиным не заносился, без отговорок всегда читал перед гостями Павла Воиновича свои сочинения… Почему же и это? Вышеупомянутая приязнь к нему известных личностей или таких придворных, как граф М. Ю. Виельгорский, князь П. А. Вяземский и других, объясняется, конечно, ни прежним его богатством, ни кутежами молодости с ночлежным приютом и т. п. Чем же Нащокин мог привлекать людей такого сорта? – Умом.
Да, умом необыкновенным, переполненным не научной, а врожденной природной логикой и здравым смыслом! а рассудок, несмотря на безрассудное увлечение или страсть к игре, обладавшей им с юности до старости, во всех остальных перипетиях жизни, царствовал в его умной голове и даже был полезен для других людей, обращавшихся к его совету или суду, при крайних столкновениях в жизни.
Павел Воинович доказывал, что если бы он жил в Петербурге в роковом 1836–37 году – дуэль Пушкина не состоялась бы: он бы сумел расстроить ее, без ущерба для чести обоих противников.
(РС, 1880. Т. XXIX)
Константин Бахтурин
Отставной гусар, Бахтурин, посвятил себя культу Бахуса еще в полку; но состояние прожилось, пришлось выйти в отставку и влачить незавидную долю литературным заработком. В светлые промежутки он не только писал по заказу драмы, комедии, стихи, но и одаривал слушателей иногда очень удачными экспромтами. <…> Один из приятелей пустился однажды его урезонивать, говорить о вреде запоя, бранил его, наконец, закончил патетическим напоминанием о загробной жизни.
– Подумай, братец, что там тебя ожидает, зарывшего так безбожно свой талант!
Бахтурин во время всего длинного монолога приятеля молчал и сидел, понурив голову; но при заключительных его словах вдруг как бы очнулся; физиономия его просветлела, показалась на ней улыбка, глаза заблистали.
– Нет! голубчик, – скороговоркой ответил он приятелю, – насчет этого не беспокойся. Там-то будет мне отлично. Там вот что будет:
Бахтурин, переплыв чрез Ахерон
И выпрыгнув из лодки,
Тотчас же спросит: «Эй! Харон!
Где здесь трактир, чтоб выпить водки?»
А там, конечно, трактиры лучше здешних.
(ИВ, 1889. № 6)
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист…
(А. Грибоедов)
Шла адская игра в клубе. Наконец все разъехались, за исключением Толстого и Нащокина, которые остались за ломберным столом. Когда дело дошло до расчета, Толстой объявил, что противник должен ему заплатить двадцать тысяч.
– Нет, я их не заплачу, – сказал Нащокин, – вы их записали, но я их не проиграл.
– Может быть, это и так, но я привык руководствоваться тем, что записываю, и докажу вам это, – отвечал граф.
Он встал, запер дверь, положил на стол пистолет и прибавил:
– Он заряжен: заплатите или нет?
– Нет.
– Я вам даю десять минут на размышление.
Нащокин вынул из кармана часы, потом бумажник и отвечал:
– Часы могут стоить рублей пятьсот, а в бумажнике двадцатирублевая бумажка: вот все, что вам достанется, если вы меня убьете. А в полиции вам придется заплатить не одну тысячу рублей, чтоб скрыть преступление: какой же вам расчет меня убивать?
– Молодец, – крикнул Толстой и протянул ему руку, – наконец-то я нашел человека!
Раз собралось у Толстого веселое общество на карточную игру и на попойку. Нащокин с кем-то повздорил. После обмена оскорбительными словами он вызвал противника на дуэль и выбрал секундантом своего друга, Толстого. Согласились драться следующим утром.
На другой день, за час до назначенного времени, Нащокин вошел в комнату графа, которого застал еще в постели. Перед ним стояла полуопустошенная бутылка рома.
– Что ты это ни свет ни заря ромом-то пробавляешься! – заметил Петр Александрович
– Ведь не чайком же мне пробавляться.
– И то! Так угости уж и меня.
Он выпил стакан и продолжал:
– Однако вставай: не то – мы опоздаем.
– Да уж ты и так опоздал, – ответил Толстой. – Как! Ты был оскорблен под моим кровом и вообразил, что я допущу тебя до дуэли! Я один был вправе за тебя отомстить. Ты назначил этому молодцу встречу в восемь часов, а я дрался с ним в шесть: он убит.