«Не упрашивайте, – отвечал Пушкин, – у меня и такого мундира нет». Я через его камердинера добыл мерку с его платья, сам заказал ему камер-юнкерский мундир и, когда он был готов, привез его Пушкину. Наконец, не без труда, уговорил я его надеть этот мундир и повез его во дворец, так как ему следовало представиться государю.
(Я. Полонский)
На А. С. Пушкина
Здорово, новый камер-юнкер!
Уж как же ты теперь хорош:
И раззолочен ты, как клюнкер,
И весел ты, как медный грош.
(С. Соболевский)
Всем известно, как тогдашнее высшее общество считало звание поэта и вообще писателя несовместным с высоким положением в свете. Пушкин это знал и, как я слышал, досадовал, когда при выходе с придворного бала слышал крик жандармов: «Карету сочинителя Пушкина».
(Я. Полонский)
Фаддей Булгарин
Фаддей Венедиктович Булгарин в своих «Воспоминаниях» говорит, что, ночуя на месте сражения, он положил себе под голову вместо подушки убитого неприятеля. Признаюсь, у меня недостало бы такого хладнокровия.
Да ведь Фаддей Венедиктович был во всех случаях не чета другим – герой!
(И. Лажечников)
Булгарин напечатал во 2-й части Новоселья 1834 года повесть Приключение квартального надзирателя, которая кончается следующими словами:
«Это я заметил, служа в полиции». Фаддей Булгарин.
Вот славный эпиграф!
(П. Вяземский)
На Ф. В. Булгарина
I
Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, —
И тут не вижу я стыда;
Будь жид – и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.
II
Не то беда, Авдей Флюгарин,
Что родом ты не русский барин,
Что на Парнасе ты цыган,
Что в свете ты Видок Фиглярин;
Беда, что скучен твой роман.
(А. Пушкин)
Сергей Глинка
В бытность свою в Смоленске Сергей Николаевич Глинка подъехал на извозчике к одному знакомому дому, слез с дрожек, снял с себя сюртук, который был надет поверх фрака, положил на экипаж и пошел по лестнице. Посидев недолго в гостях, он вышел из дому, но ни сюртука, ни извозчика не оказалось. Глинка отправился в полицию, чтобы заявить о пропаже.
– Извольте, – говорят ему, – взять в казначействе гербовый лист в пятьдесят копеек, и мы напишем объявление.
– Как! У меня украли, да я еще и деньги должен платить?! – возразил Глинка и прямо отсюда пошел на биржу, где стоят извозчики; посмотрел – вора не было.
– Послушайте, братцы, – сказал он извозчикам, – вот что со мной случилось, вот приметы вашего товарища, найдите мой сюртук. Я живу там-то, зовут меня Сергей Николаевич Глинка.
– Знаем, знаем, батюшка, – закричали извозчики.
На другой день сюртук был найден и вор приведен.
Глинка сделал приличное наставление виновному, надел сюртук и отправился в полицию.
– Извольте видеть, – сказал он с довольным видом, – полтины не платил, просьбы не писал, сюртук на мне, а я не полицмейстер!
(«Исторические рассказы…»)
Михаил Лермонтов
Дальний родственник Лермонтова Николай Дмитриевич Юрьев, окончивший в 1834 г. вместе с ним Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, рассказывал о масленице 1835 г., проводимой Лермонтовым в Царском Селе: «Бабушка соскучилась без своего Мишеля, пребывавшего в Царском и кутившего там напропалую в веселой компании. В одно прекрасное февральское утро честной масленицы я, по желанию бабушки, распорядился, чтоб была готова извозчичья молодецкая тройка с пошевнями, долженствовавшая мигом доставить меня в Царское, откуда решено было привезти беглеца…
Тройка моя уже была у подъезда, как вдруг ко мне вваливается со смехом и грохотом и бряцанием оружия, как говорит бабушка, честная наша компания, предводительствуемая Костей Булгаковым, тогда еще подпрапорщиком Преображенского полка, а с ним подпрапорщик же лейб-егерь Гвоздев, да юнкер лейб-улан Меринский… И вот две тройки с нами четырьмя понеслись в Царское Село…
В Царском мы застали у Майошки (кличка Лермонтова) пир горой, кончившийся непременной жженкой, причем обнаженные гусарские сабли играли не последнюю роль, служа усердно своими невинными лезвиями вместо подставок для сахарных голов, облитых ромом и пылавших великолепным синим огнем, поэтически освещавшим столовую, из которой эффекта ради были вынесены все свечи и карсели. Эта поэтичность всех сильно воодушевила и настроила на стихотворный лад. Майошка изводил карандаши, которые я ему починивал, и соорудил в стихах застольную песню… И потом эту песню мы пели громчайшим хором, так что, говорят, безногий царскосельский бес сильно встревожился в своей придворной квартире и, не зная, на ком сорвать свое отчаяние, велел отпороть двух или трех дворцовых истопников.
Перед отъездом заявлено было Майошкой предложение дать на заставе оригинальную записку о проезжающих, записку, в которой каждый из нас должен был носить какую-нибудь вымышленную фамилию, в которой слово «дурак», «болван», «скот» и пр. играли бы главную роль с переделкой характеристики какой-либо национальности. Булгаков это понял сразу и объявил за себя, что он маркиз Глупиньон. Его примеру последовали другие, и явились: дон Скотилло, боярин Болванешти, фанариот Мавроглупато, лорд Дураксон, барон Думшвайн, Пан Глупчинский, синьор Глупини, паныч Дураленко и, наконец, чистокровный российский дворянин Скот Чурбанов. Последнюю кличку присвоил себе Лермонтов. Много было хохота по случаю этой, по выражению Лермонтова, «Всенародной энциклопедии фамилий». И мы влетели в город, где вся честная компания разъехалась по квартирам, а Булгаков ночевал у нас. Утром он пресерьезно уверял бабушку, добрейшую старушку, не умеющую сердиться на наши проказы, что он действительно маркиз де Глупиньон.
(РА, 1872. Вып. IX)
Константин Булгаков
На вздор и шалости ты хват
И мастер на безделки,
И, шутовской надев наряд,
Ты был в своей тарелке.
За службу долгую и труд
Авось наместо класса
Тебе, мой друг,
по смерть дадут
Чин и мундир паяса.
В тридцатых годах (XIX в. – Ред.) в гвардии служил блестящий офицер К. А. Булгаков, большой повеса и остряк, которого великий князь Михаил Павлович называл «enfant terrible». Фарсы Булгакова почти ежедневно рассказывали все в городе, разумеется, люди военного общества. Вот несколько проказ Булгакова.
Раз, после попойки, Булгаков возвращался с двумя приятелями из гостей ночью по Петербургской стороне. Вдруг увидели они круглую будку будочника со спавшим в ней часовым, отложившим в сторону свою алебарду. Им пришло в голову, в особенности Булгакову, своротить будку на землю, но так, чтобы дверь пришлась плотно на мостовую. Им это удалось. Бедный будочник поднял страшный крик, разбудивший всех окрестных дворников, поднявших будку и освободивших часового. И только дядя Булгакова (почт-директор) упросил тогда обер-полицмейстера замять эту историю, кончившуюся смехом.
Император Николай, заметив, что офицеры стали носить сюртуки до того короткие, что они имели вид каких-то камзольчиков, обратил на это внимание великого князя Михаила Павловича. По гвардейскому корпусу был отдан приказ с определением длины сюртучных пол, причем за норму был принят высокий рост. Военные портные тотчас же смекнули ошибку в приказе и, не пользуясь ею, стали шить сюртуки длины пропорциональной росту заказчика. Но шутник Булгаков, рост которого был гораздо ниже среднего, потребовал от своего портного сюртучка точь-в-точь с полами именно той длины, какая определялась приказом, почему полы его сюртука покрывали ему икры и он был карикатурен до комичности. Гуляя по Невскому проспекту и возбуждая смех не только знакомых, но и незнакомых офицеров, он успел раза два пройтись в таком виде среди гуляющей публики, как попался навстречу великому князю, который, увидев его в таком шутовском наряде, воскликнул: «Что юбка на тебе, Булгаков? На гауптвахту, на гауптвахту, голубчик! Я шутить не люблю». «Ваше высочество, я одет как нельзя более по форме и наказания, ей-богу, не заслуживаю», – возразил почтительно Булгаков, держа пальцы правой руки у шляпы, надетой по форме. «Я одет согласно приказу по гвардейскому корпусу. И вот доказательство!» – при этом он вынул из кармана пресловутый приказ и подал великому князю. Его высочество, прочитав приказ, засмеялся, назвал Булгакова шутом гороховым и приказал ему вместо гауптвахты тотчас же ехать к корпусному командиру и чтобы тот немедленно сделал дополнение к приказу с обозначением трех родов роста.
В другой раз Булгаков, куда-то торопившийся, забыл вдеть в портупею шпагу и шел по улицам без шпаги. На беду его встретил великий князь. «Офицер расстается с своею шпагой или саблей только в двух случаях: в гробу и под арестом! – воскликнул он. – В гроб тебя я не положу, а на гауптвахту посажу, но прежде отправления на гауптвахту я хочу дать тобою полюбоваться твоему полковому командиру и полковым командирам всей гвардии. Садись ко мне в коляску». Булгаков сел в коляску великого князя, который и привез его в Михайловский дворец и, сказав: «Ты мой арестант», оставил его в своем кабинете, а сам вышел в приемный зал, где его уже ожидали полковые командиры, ежедневно являвшиеся к нему перед разводом. Великий князь долго говорил им о распущенности гвардейских офицеров и в подтверждение своих слов обещал показать одного такого. Говоря это, он отворил дверь своего кабинета и позвал Булгакова, который смело выступил для осмотра. «Любуйтесь, любуйтесь вашим офицером», – сказал великий князь полковому командиру Московского полка, где служил Булгаков. Генерал, осматривая провинившегося офицера со всех сторон и во всех подробностях, не находил провинности в амуниции.