(П. Каратыгин)
С. Т. Аксаков уговорил Загоскина (который не слишком жаловал Гоголя) дать «Ревизора» на московской сцене, по случаю пребывания Гоголя в Москве…
Спектакль этот дан был сюрпризом для автора. Щепкин и все актеры, наперерыв друг перед другом, старались отличиться перед автором. Большой московский театр, редко посещаемый публикой летом, был в этот раз полон. Все московские литературные и другие знаменитости были здесь в полном сборе: в первых рядах кресел и в ложах бельэтажа. Белинский, Бакунин и их друзья, еще не принадлежавшие тогда к знаменитостям, помещались в задних рядах. Все искали глазами автора, все спрашивали: где он? Но его не было видно. Только в конце второго действия его открыл Н. Ф. Павлов скрывавшимся в углу бенуара г-жи Чертковой.
По окончании третьего акта раздались громкие крики «Автора! Автора!». Громче всех кричал и хлопал Константин Аксаков. Он решительно выходил из себя.
– Константин Сергеич!.. Полноте!.. Поберегите себя!.. – восклицал Николай Филиппович Павлов, подходя к нему, смеясь и поправляя свое жабо…
– Оставьте меня в покое, – отвечал сурово Константин Аксаков и продолжал хлопать еще яростнее.
Гоголь при этих неистовых криках (я следил за ним) все спускался ниже и ниже на своем стуле и почти выполз из ложи, чтобы не быть замеченным. Занавес поднялся. Актер вышел и объявил, что «Автора нет в театре». Гоголь действительно уехал после третьего действия, к огорчению артистов, употреблявших все Богом данные им способности для того, чтобы заслужить похвалу автора.
На публику этот отъезд произвел также неприятное впечатление; даже Константин Аксаков был недоволен этим.
– Нет, ваш Гоголь уж слишком важничает, – говорил ему Николай Филиппович. – Вы его избаловали… Не правда ли, а?.. Согласитесь, что он поступил неприлично и относительно публики, и относительно артистов?.. А? Правду ведь я говорю?
– Да, это он сделал напрасно, – заметил К. Аксаков с огорчением.
(И. Панаев)
Константин Аксаков
Известно, что К. С. Аксаков никогда не лгал, считая грехом солгать даже ради шутки. Однажды ночью в тарантасе едут они с братом по Троицкой дороге в Абрамцево. Иван Сергеевич крепко спал, а Константин только дремал. Встретилась телега, и сидевший в ней крестьянин, за темнотой предполагавший, что в тарантасе едут люди, до которых у него была надобность, стал кричать: «Иван, Иван, а, Иван!» Боясь, чтобы эти крики не разбудили брата, Константин Сергеевич выпрыгнул из тарантаса и сказал кричавшему: «Никакого Ивана тут нет». Тот замолчал. Усевшись в тарантас, Константин Сергеевич вспомнил, что в тарантасе Иван, его брат, и, снова выпрыгнув из тарантаса, нагнал ехавшего крестьянина и сказал ему: «Постой, в тарантасе есть Иван, точно; но это мой брат, а не тот, которого тебе надобно…»
(РА, 1887. Вып. II)
На углу одной из берлинских улиц К. С. Аксаков заметил девочку лет семнадцати, продававшую что-то. Девушка эта ему понравилась. Она всякий раз являлась на свое привычное место, и он несколько раз в день проходил мимо нее, не решаясь, однако, заговорить с нею…
Однажды (дней через девять после того, как он в первый раз заметил ее) он решился заговорить с ней…
После нескольких несвязных слов, произнесенных дрожащим голосом, он спросил ее, знает ли она Шиллера, читала ли она его?
Девушка очень удивилась этому вопросу.
– Нет, – отвечала она, – я не знаю, о чем вы говорите; а не угодно ли вам что-нибудь купить у меня?
Аксаков купил какую-то безделушку и начал толковать ей, что Шиллер – один из замечательнейших германских поэтов, и в доказательство с жаром прочел ей несколько стихотворений.
Девушка выслушала его более с изумлением, чем с сочувствием.
Аксаков явился к ней на другой день и принес ей в подарок экземпляр полных сочинений Шиллера.
– Вот вам, – сказал он, – читайте его… Это принесет вам пользу. Вы увидите, что, независимо от таланта, личность Шиллера – самая чистая, самая идеальная, самая благородная…
– Благодарю вас, – произнесла девушка, делая книксен, – а позвольте спросить, сколько стоят эти книжки?..
– Четыре талера.
– Ах, боже мой, сколько! – наивно воскликнула девушка. – Благодарю вас… Но уж если вы так добр, так лучше бы вы мне вместо книжек деньгами дали…
Аксаков побледнел, убежал от нее с ужасом и с тех пор избегал даже проходить мимо того угла, где она вела свою торговлю.
(И. Панаев)
Карл Брюллов
Император Николай, посетив однажды Академию художеств, зашел в студию Брюллова, который писал тогда какую-то большую картину. Узнав, что Брюллов, затворившись, работает, он приказал не отрывать его от дела и ушел, сказав: «Я зайду в другой раз».
(«Исторические рассказы…»)
Однажды в мастерскую к Брюллову приехало какое-то семейство и пожелало видеть ученика его Н. А. Рамазанова. Брюллов послал за ним. Когда он пришел, то Брюллов, обращаясь к посетителям, произнес:
– Рекомендую – пьяница.
Рамазанов, указывая на Брюллова, хладнокровно ответил:
– А это – мой профессор.
(РС, 1876. Т. XV)
В Петербург приезжала англичанка, известная портретистка. Спрашивали Брюллова, что он думает о ней.
– Талант есть, – сказал он, – но в портретах ее нет костей: все одно мясо.
Брюллов говорил мне однажды о ком-то: «Он очень слезлив, но когда и плачет, то кажется, что из глаз слюнки текут».
(П. Вяземский)
Вечера у Нестора Кукольника
Несколько зим сряду некоторые литераторы и артисты собирались по вечерам, в среду, у Н. В. Кукольника для проведения времени в дружеской беседе. Хотя в числе собеседников были трое записных гуляк и пьяниц (сам хозяин, К. П. Брюллов и М. И. Глинка), вообще собрания эти были благопристойные и тихие при всей свободе литературного разгула.
(Н. Греч)
У Кукольника назначены были дни раз в неделю, и Панаев сначала посещал его, но потом перестал бывать. Панаев рассказывал, что на этих вечерах Кукольник за ужином, выпив вина, говорил: «Кукольник велик! Кукольника потомство оценит!» У Кукольника на этих вечерах было очень мало литераторов, собирался преимущественно чиновный люд, который преклонялся перед ним, считая его великим талантом.
(А. Панаева)
Н. В. Кукольник, у себя на вечере, читал новую драму свою «Джакобо Санназар». Кончив чтение, он сам просил гостей своих сказать свое мнение. Все, разумеется, как гости, хвалили. Один Воейков молчал.
– Что же вы, Александр Федорович, – спросил его хозяин, – не скажете своего мнения?
– Да если бы, – отвечал Воейков, – государь поставил здесь виселицу и сказал: «Вот, Воейков, выбирай: или сейчас тебя здесь повесят, или говори свое мнение о драме Кукольника», – так я бы ничего не сказал.
(РС, 1875. Т. XII)
Рассказывал Иван Никитич Скобелев. «Дают мне знать, что приятель мой Воейков при смерти и что доктора уже объявили ему самому, что более двух дней он не проживет.
Приезжаю я к нему. Сижу у его постели. Спрашиваю: «Ну, что, Александр Федорович, не имеешь ли что поручить мне в своих делах, доктора ведь сказали, что положение твое опасно?»
– Эх, Иван Никитич, – заговорил, приподнимаясь на локоть, умирающий. – Есть, есть у меня к тебе просьба: одолжи дней на десять – тысяч пять рублей.
Просьба меня удивила. Я подумал и говорю: «А вот погоди, я жду с почты, пришлют из деревни оброк, так дней через пять тебе и дам». Воейков со злостью сжал кулак и крякнул, повертываясь ко мне спиной. Он, видимо, рассердился, что не удалось занять без отдачи».
(РС, 1875. Т. XII)
Воейков, говорят, за четверть часа до смерти так же хитрил и лицемерил, как всю жизнь. За ним ухаживала в последние минуты какая-то девушка. Он беспрестанно просил пить, и всякий раз, когда она подносила ему питье, он щипал ее и схватывал за волосы. Чтобы избежать этого, девушка поставила перед ним стакан на стол и уже не подходила к постели… Воейков начал стонать, кряхтеть, охать, жаловаться на свое беспомощное положение, клялся, что не может поворотить ни рукой, ни ногой, и слабым умоляющим голосом обратился к девушке, прося, чтобы она Христа ради поднесла ему стакан к губам… Но лишь она исполнила его желание, он приподнялся с постели, снова с ожесточением схватил ее за волосы и упал, ослабевши от этого усилия, на постель.
Через четверть часа после этого он снова и сильнее прежнего начал стонать, охать и звать к себе девушку, говоря, что он умирает…
Она не поверила. Он прохрипел и остался недвижим. В этот раз это было уже не лицемерие, а действительная смерть; но девушка еще долго не решалась подойти к постели умершего, все думая, что Воейков притворяется умирающим…
(И. Панаев)
Виссарион Белинский
С первым из литераторов я познакомилась с В. Г. Белинским, на другой же день моего приезда в Москву. Панаев завез меня к Щепкиным, а сам отправился к кому-то на вечер, где должны были собраться московские литераторы. Старшая дочь Щепкина чувствовала себя нездоровой, лежала в постели у себя в комнате наверху и прислала брата за мной. Я нашла в ее комнате молодежь. У печки, прислонясь, стоял белокурый господин; мне его представили, – это был Белинский. Он не принимал участия в общем разговоре, но когда зашел разговор об игре Мочалова, Белинский заговорил, и я запомнила его сравнение игры двух артистов.
– Смотря на Каратыгина, – сказал он, – ни на минуту не забываешь, что он актер; а в Мочалове представляется человек со всеми его достоинствами и пороками.
С Белинским я стала видеться каждый день, он приходил к нам утром, пока еще Панаев не уезжал с визитами, и постоянно беседовал о ли