тературе…
Мы жили на Арбате. Белинский нанял себе комнату от жильцов – против нашего дома во дворе – и пригласил нас на новоселье пить чай. Комната была у него в одно окно, очень плохо меблированная.
Я вошла и удивилась, увидев на окне и на полу у письменного стола множество цветов.
Белинский, самодовольно улыбаясь, сказал:
– Что-с, хорошо?.. А каковы лилии? Весело будет работать, не буду видеть из окна грязного двора.
Любуясь лилиями, я спросила Белинского:
– А должно быть, вам дорого стоило так украсить свою комнату?
Белинский вспыхнул (он при малейшем волнении всегда мгновенно краснел).
– Ах, зачем вы меня спросили об этом? – с досадою воскликнул он. – Вот и отравили мне все! Я теперь вместо наслаждения буду казниться, смотря на эти цветы.
Панаев его спросил:
– Почему вы будете казниться?
– Да разве можно такому пролетарию, как я, дозволять себе такую роскошь! Точно мальчишка: не мог воздержать себя от соблазна.
(А. Панаева)
В этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная, гладиаторская натура; да, это был сильный боец! Он не умел проповедовать, поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касалось до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась из горла. Бледный, задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил, он дрожащей рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко огорченный, уничтоженный своей физической слабостью. Как я любил и как жалел я его в эти минуты!
(А. Герцен)
В 1840 году, перед своею женитьбою, Жуковский приезжал в Москву и жил в ней некоторое время. Друзья его и почитатели его таланта задумали угостить его обедом по подписке, и несколько человек, распорядителей этого праздника, приехали к Жуковскому, чтобы пригласить его и вместе с тем показать ему, кто именно будет на обеде. Жуковский сначала не хотел и смотреть списка лиц, пожелавших выразить ему свое внимание; но, когда ему прочли этот список, он сказал, чтобы одно лицо непременно вымарали. Это был один из пожилых профессоров. «Я не хочу слушать, какие о нем ходят толки, – говорил добродушно Жуковский, – но я не в силах простить ему одной обиды», и при этом рассказал, как тому три года, когда ныне благополучно царствующий государь император, обозревая Москву, посещал в сопровождении Жуковского университетские лекции, этот профессор целый час выводил Жуковского из терпения чтением ему в лицо и в торжественной обстановке чрезвычайно льстивых восхвалений его таланту и пр. «Этой бани не могу я забыть», – говорил Жуковский. Многие знают, каким незлобием отличался В. А. Жуковский, но добросердечие не исключало в нем цельности и твердости нравственных ощущений.
(«Из жизни русских писателей»)
В бумагах А. А. Краевского, принадлежащих Императорской публичной библиотеке, имеется листок с пометами: «К сведению» и «1840 г. Октября 26-го». Содержание его характерно. В крепость пришло известие о смерти А. С. Пушкина. На валу два военно-рабочих офицера тревожно рассуждали. Один из них говорит: «Слышал, брат, что Пушкин умер?» – «Как не слыхать, слышал: это тот Пушкин, о котором говорили, что он хорошо пишет». – «А что, братец, не известно еще, кто на место его назначен?»
(РА, 1903. Вып. V)
Лермонтов перед ссылкой на Кавказ
Самыми блестящими после балов придворных были, разумеется, празднества, даваемые графом Иваном Воронцовым-Дашковым. Один из этих балов остался мне особенно памятным. За несколько дней перед этим балом Лермонтов был осужден на ссылку на Кавказ.
Лермонтов, с которым я находился сыздавна в самых товарищеских отношениях, хотя и происходил от хорошей русской дворянской семьи, не принадлежал, однако, по рождению к квинтэссенции петербургского общества, но он его любил, бредил им, хотя и подсмеивался над ним, как все мы, грешные… К тому же в то время он страстно был влюблен в графиню Мусину-Пушкину и следовал за нею всюду, как тень. Я знал, что он, как все люди, живущие воображением, и в особенности в то время, жаждал ссылки, притеснений, страданий, что, впрочем, не мешало ему веселиться и танцевать до упаду на всех балах; но я все-таки несколько удивился, застав его таким беззаботно веселым почти накануне его отъезда на Кавказ; вся его будущность поколебалась от этой ссылки, а он как ни в чем не бывало кружился в вальсе. Раздосадованный, я подошел к нему.
– Да что ты тут делаешь! – закричал я на него. – Убирайся ты отсюда, Лермонтов, того и гляди, тебя арестуют! Посмотри, как грозно глядит на тебя великий князь Михаил Павлович!
– Не арестуют у меня! – щурясь сквозь свой лорнет, вскользь проговорил граф Иван, проходя мимо нас.
В продолжение всего вечера я наблюдал за Лермонтовым. Его обуяла какая-то лихорадочная веселость; но по временам что-то странное точно скользило на его лице; после ужина он подошел ко мне.
– Соллогуб, ты куда поедешь отсюда? – спросил он меня.
– Куда?.. домой, брат, помилуй – половина четвертого!
– Я пойду к тебе, я хочу с тобой поговорить!.. Нет, лучше здесь… Послушай, скажи мне правду. Слышишь – правду… Как добрый товарищ, как честный человек… Есть у меня талант или нет?.. говори правду!..
– Помилуй, Лермонтов, – закричал я вне себя, – как ты смеешь меня об этом спрашивать! – человек, который, как ты, который написал…
На другой день я ранее обыкновенного отправился вечером к Карамзиным. У них каждый вечер собирался кружок, состоявший из цвета тогдашнего литературного и художественного мира. Глинка, Брюллов, Даргомыжский, словом, что носило известное в России имя в искусстве, прилежно посещало этот радушный, милый, высокоэстетический дом. Едва я взошел в этот вечер в гостиную Карамзиных, как Софья Карамзина стремительно бросилась ко мне навстречу, схватила мои обе руки и сказала мне взволнованным голосом:
– Ах, Владимир, послушайте, что Лермонтов написал, какая это прелесть! Заставьте сейчас его сказать вам эти стихи!
Лермонтов сидел у чайного стола; вчерашняя веселость с него «соскочила», он показался мне бледнее и задумчивее обыкновенного. Я подошел к нему и выразил ему мое желание, мое нетерпение услышать тотчас вновь сочиненные им стихи.
Он нехотя поднялся со своего стула.
– Да я давно написал эту вещь, – проговорил он и подошел к окну.
Софья Карамзина, я и еще двое, трое из гостей окружили его; он оглянул нас всех беглым взглядом, потом точно задумался и медленно начал:
На воздушном океане
Без руля и без ветрил
Тихо плавают в тумане…
И так далее. Когда он кончил, слезы потекли по его щекам, а мы, очарованные этим не самым поэтическим его произведением и редкой музыкальностью созвучий, стали горячо его хвалить.
– C’est du Pouchkine cela, – сказал кто-то из присутствующих.
– Non, c’est du Лермонтов, се qui vaudra son Pouchkine! – вскричал я.
Лермонтов покачал головой.
– Нет, брат, далеко мне до Александра Сергеевича, – сказал он, грустно улыбнувшись, – да и времени работать мало остается; убьют меня, Владимир!
Предчувствие Лермонтова сбылось: в Петербург он больше не вернулся; но не от черкесской пули умер гениальный юноша, а на русское имя кровавым пятном легла его смерть.
(В. Соллогуб)
Мы все под грустным впечатлением известия о смерти бедного Лермонтова. Большая потеря для нашей словесности. Он уже многое исполнил, а еще более обещал. В нашу поэзию стреляют удачнее, нежели в Людвига-Филиппа. Второй раз не дают промаха. Грустно!
(П. А. Вяземский − А. Я. Булгакову, 4 августа 1841 г.)
Цесаревич говорил Мятлеву: «Берегись, поэтам худо, кавалергарды убивают их (Мартынов кавалергард, как и Дантес), смотри, чтоб и тебя не убили». – «Нет, – отвечал он, – еще не моя очередь».
(П. А. Вяземский − А. И. Тургеневу, 9 сентября 1841 г.)
Алексей Петрович Ермолов говаривал, что «поэты суть гордость нации». С глубоким сожалением выражался он о ранней смерти Лермонтова.
– Уж я бы не спустил этому Мартынову! Если б я был на Кавказе, я бы спровадил его, там есть такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И это было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких завтра будет много, а этих людей, каков Лермонтов, не скоро дождаться!
Все это седой генерал говорил по-своему, слегка притопывая ногой.
(«Исторические анекдоты…»)
Ермолов в конце 1841 года занемог и послал за годовым своим доктором Высотским. Разбогатев от огромной своей практики, доктор, как водится, не обращал уже большого внимания на своих пациентов; он только на другой день собрался навестить больного. Между тем Алексей Петрович, потеряв терпение и оскорбясь небрежностью своего доктора, взял другого врача. Когда приехал Высотский и доложили о его приезде, то Ермолов велел ему сказать, что он болен и потому принять его теперь не может.
(РС, 1879. Т. XXVI)
Щепкин в Казани
В начале 1840-х годов М. С. Щепкин приглашен быль на несколько спектаклей в Казань тогдашним антрепренером Казанского театра Соколовым. Щепкин не любил терять напрасно время и потому сообщил как о дне своего приезда, так и о порядке спектаклей, которые должны быть даны с его участием. Первым должны были поставить «Ревизор».