По приезде в Казань и повидавшись с Соколовым, он выразил желание немедленно познакомиться с его труппою. Соколов распорядился пригласить всех артистов прямо в театр, и когда прибыл туда Щепкин, были представлены ему на сцене каждый член труппы и пояснено: кто какое занимает амплуа. Перезнакомившись любезно со всеми, он, вдруг переменив ласковую улыбку на серьезную физиономию, обратился к окружающим со следующими словами:
– Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет Ревизор…
Вся труппа ошалела и никак не могла взять в толк слова знаменитого комика: о каком он Ревизоре сообщает? и какому Ревизору дело до Казанского театра?
– Да кто же из вас, господа, Амос Федорович? – спрашивает Щепкин. – Молчат. – Да Ляпкин-Тяпкин кто?
Тут только догадались, что он начал репетировать «Ревизора» своею неподражаемой ролью городничего – и репетиция пошла своим чередом.
(РС, 1880. Т. XXIX)
Большая семья Щепкина
В 40-х годах, в Москве, его, известного уже артиста и всеми уважаемого человека, окружала большая семья: жена, отличавшаяся замечательной добротой, как и сам М. С. Щепкин, взрослые сыновья, дочери и воспитанники. Дом М. С. Щепкина часто наполнялся его старыми и молодыми знакомыми и друзьями; но он и всегда был полон его собственною семьей, его родными, живущими у него, и разными старушками, которым давал он у себя приют ради их старости. Это было что-то вроде домашней богадельни, порученной заботливости жены его и одной немолодой девушки, которая воспитывалась у них в доме. Таков был состав семьи М. С. Щепкина, и все в ней деятельно суетились, шумели и о ком-нибудь заботились, и все в ней было полно жизни в самых разнообразных проявлениях. По комнатам двигались дряхлые старушки в больших чепцах; тут же расхаживали между ними молодые студенты, сыновья М. С. Щепкина и их товарищи. Часто среди них появлялись молодые артистки, вместе с ними игравшие на московской сцене, и подходили к хозяину с поцелуями. Поцеловать М. С. Щепкина считалось необходимым. Его обыкновенно целовали все – молодые и пожилые дамы, и знакомые, и в первый раз его видевшие: это вошло в обычай. «Зато ведь, – говорил М. С. Щепкин, – я и старух целую!» Он пояснял этими словами, какую дань он платит за поцелуй молодых дам.
В центре этой разнообразной семьи и посетителей вы видели самого М. С. Щепкина, его полную, круглую фигуру небольшого роста и с добродушным лицом.
(А. Щепкина)
Его все любили без ума. Его появление вносило покой, его добродушный упрек останавливал злые споры, его кроткая улыбка любящего старика заставляла улыбаться, его безграничная способность извинять другого, находить облегчающие причины была школой гуманности. И притом он был великий артист, он создал правду на русской сцене, он первый стал не театрален на театре.
(А. Герцен)
<…> Явился к М. С. Щепкину А. Лазарев (автор разных сумасшедших политических бредней, известных под именем литературных простынь), поймал его на улице, старик куда-то собирался ехать; тут же ему отрекомендовался: «Как, вы меня не узнаете? Я знаменитый Лазарев!» Вытащил из кармана длиннейшую и пошлую статью, написанную против Герцена и значительно приправленную бранью, и давай ее читать на улице. Щепкин уже глуховат от старости, в последние годы слезливый до того, что рассказ о купленной говядине повергает его в сладостный плач, слыша имя Герцена (своего старого и близкого друга, как он сам говаривал), расплакался с чувством. Лазарев читал с жестами и обратил на себя внимание прохожих; наконец длинная статья осилена – и он уехал. «О чем вы плакали?» – спрашивают старика дети. «Да он читал о Герцене». – «Да ведь просто-напросто ругал его». – «Ну, я не слыхал!» Вечером Лазарев прислал к нему записку такого содержания: «Артист! Твоя слеза – моя награда».
(«М. С. Щепкин»)
Князь В. Ф. Одоевский
Осенью в 1841 году у нас жил М. Н. Катков. <…> в эту зиму у Панаева были частые и многолюдные собрания по вечерам. Между прочими являлись приехавшие в Петербург – Кольцов, Огарев и другие московские писатели. Белинский находился под впечатлением стихов Кольцова и постоянно читал их наизусть…
На эти литературные вечера являлся и князь В. Ф. Одоевский – в карете с ливрейным лакеем. Это был единственный литератор, всюду выезжавший с лакеем. Над ним подсмеивались, но все его любили, потому что такого отзывчивого, благодушного человека трудно было отыскать. Он был предан всей душой русской литературе и музыке. Кто бы из литераторов ни обратился к нему, он принимал в нем искреннее участие и всегда по возможности исполнял просьбы; если же ему это не удавалось, то он первый сильно огорчался и стыдился, что ничего не мог сделать. Манеры Одоевского были мягкие, он точно все спешил куда-то и со всеми был равно приветлив. Ему тогда, наверное, было лет сорок, но у него сохранились белизна и румянец, как на лице юноши.
(А. Панаева)
Я играла с ним (В. Ф. Одоевским) на фортепиано по пять часов подряд; мой муж храпел полчаса после обеда, а потом спасался бегством от моей музыки, как от кошачьего концерта; княгиня была так ревнива, что оставалась слушать нас; я ей говорила: «Княгиня, советую вам ехать домой, нас с Одоевским хоть в одну ванну посади, ничего не будет».
(А. Смирнова-Россет)
Простота и добродушие Одоевского были бесконечны. Когда он умер, Соболевский сказал: «Сорок лет я старался вывести этого человека из терпения и ни разу мне не удалось».
(В. Соллогуб)
Федор Тютчев
Возвращаясь в Россию из заграничного путешествия, Ф. И. Тютчев пишет жене из Варшавы: «Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой родины».
Княгиня Трубецкая говорила без умолку по-французски при Тютчеве, и он сказал: «Полное злоупотребление иностранным языком; она никогда не посмела бы говорить столько глупостей по-русски».
Некую госпожу Андриан Тютчев называет: «Неутомимая, но очень утомительная».
Тютчев утверждал, что единственная заповедь, которой французы крепко держатся, есть третья: «Не приемли имени Господа Бога твоего всуе». Для большей верности они вовсе не произносят его.
(«Тютчевиана»)
Император Николай I большей частью сам вел дипломатические сношения, и часто вице-канцлер не знал о его распоряжениях. Вот один пример из многих.
В Париже кто-то сочинил пьесу под названием «Екатерина II и ее фавориты», где эта великая императрица была представлена в черном свете. Пьесу давали в театрах. Как только государь узнал об этом, он в ту же минуту написал собственноручное повеление нашему послу при французском дворе графу Палену:
«…с получением, в какое бы то время ни было, нисколько не медля, явитесь к королю французов и объявите ему мою волю, чтобы все печатные экземпляры пьесы «Екатерина II» были тотчас же конфискованы и представления запрещены во всех парижских театрах, если же король на это не согласится, то потребуйте выдачи ваших кредитивных грамот и в 24 часа выезжайте из Парижа в Россию. За последствия я отвечаю».
Курьер, лично отправленный государем с этим повелением, застал в Париже посланника за королевским обедом, тотчас же вызвал его и вручил депешу. Прочитав ее, граф Пален смутился, однако ж надобно было исполнить это повеление. Он возвратился в столовую, подошел к королю и объявил, что, по повелению императора, просит в сию же минуту дать ему аудиенцию. Эта поспешность удивила короля.
– Нельзя ли, – сказал он, – по крайней мере, отсрочить до конца обеда.
– Нет, ваше величество, – отвечал посол, – повеления моего государя так строги, что я должен сию же минуту объяснить вам, в чем дело.
Король встал и пошел с посланником в другую комнату, где тот и вручил ему депешу.
Резкий тон ее и скорость, с которою требовалось дать удовлетворение, поразили короля Людовика-Филиппа.
– Помилуйте, граф, – сказал он Палену, – воля вашего императора может быть законом для вас, но не для меня, короля французов, притом же вы сами очень хорошо знаете, что во Франции Конституция и свобода книгопечатания, а потому, при всем желании, я в совершенной невозможности исполнить требование вашего государя.
– Если это окончательный ответ вашего величества, – сказал Пален, – то в таком случае прикажите выдать мне мои кредитивные грамоты.
– Но ведь это будет знаком объявления войны?
– Может быть, но вы сами знаете, что император отвечает за последствия.
– По крайней мере, дайте мне время посоветоваться с министрами.
– Двадцать четыре часа я буду ждать, но потом должен непременно выехать.
Кончилось тем, что через несколько часов после этого разговора французское правительство запретило давать эту пьесу в театрах и конфисковало все печатные экземпляры. Разумеется, и граф Пален остался после этого по-прежнему в Париже.
В 1844 году в Париже вышла пьеса «Император Павел», которую хотели дать на сцене. Узнав об этом, государь написал французскому королю, что «если не конфискуют этой пьесы и не запретят ее представления на сцене, то он пришлет миллион зрителей, которые ее освищут».
(«Исторические рассказы…»)
– Как это тебе никогда не вздумалось жениться? – спрашивал посланника А. А. Шредера император Николай I в один из проездов через Дрезден.
– А потому, – отвечал он, – что я никогда не мог бы дозволить ослушаться вашего величества.
– Как же так?
– Ваше величество строго запрещаете азартные игры, а из всех азартных игр женитьба самая азартная.