молюбивая, но в высшей степени талантливая и симпатичная. Просидев у него минут двадцать, я поднялся и пригласил его поехать ко мне запросто пообедать.
Достоевский просто испугался.
– Нет, граф, простите меня, – промолвил он растерянно, потирая одну об другую свои руки, – но, право, я в большом свете отроду не бывал и не могу никак решиться…
– Да кто вам говорит о большом свете, любезнейший Федор Михайлович, – мы с женой действительно принадлежим к большому свету, ездим туда, но к себе его не пускаем!
Достоевский рассмеялся, но остался непреклонным и только месяца два спустя решился однажды появиться в моем зверинце. Но скоро наступил 1848 год, он оказался замешанным в деле Петрашевского и был сослан в Сибирь, в каторжные работы.
(В. Соллогуб)
Князь А. С. Меншиков
Князь Александр Сергеевич Меншиков, защитник Севастополя, принадлежал к числу самых ловких остряков нашего времени. Как Гомер, как Иппократ, он сделался собирательным представителем всех удачных острот. Жаль, если никто из приближенных не собрал его острот, потому что они могли бы составить карманную скандальную историю нашего времени. Шутки его не раз навлекали на него гнев Николая и других членов императорской фамилии. Вот одна из таких.
В день бракосочетания императора Николая I в числе торжеств назначен был и парадный развод в Михайловском. По совершении обряда все военные чины надевали верхнюю одежду, чтобы ехать в манеж.
– Странное дело, – сказал кому-то князь Меншиков, – не успели обвенчаться и уже думают о разводе.
(Н. Кукольник)
Однажды, явившись во дворец и став перед зеркалом, Меншиков спрашивал у окружающих: не велика ли борода у него? На это такой же остряк, генерал Ермолов, отвечал ему: «Что ж, высунь язык да обрейся!»
Одному важному лицу подарена была трость, украшенная бриллиантами.
– А я бы, – сказал Меншиков, – дал ему сто палок!
Один из трех братьев-богачей, полковник Лазарь Акимович Лазарев, потомок, женатый на принцессе курляндской, племяннице жены Талейрана, любил хвастаться этим и часто повторял: мой дядя Талейран, мой дядя Талейран. Однажды он отпустил это хвастовство при князе Меншикове.
– Ошиблись, – заметил ему Меншиков, – вы хотели сказать: мой дядя Тамерлан!
Некоему П., в 1842 году, за поездку на Кавказ, пожаловали табакерку с портретом. Кто-то находил неприличным, что портрет высокой особы будет в кармане П.
– Что ж удивительного, – сказал Меншиков. – Желают видеть, что в кармане у П.
Лев Алексеевич Перовский, с самого поступления в министры внутренних дел, обратил на себя общее внимание многими распоряжениями, которыми он предупреждал голос и нужды народные: он преобразовал полицию, ввел надзор за продажею съестных припасов, постановил таксу даже гробам, старался истребить мошенников и проч. Меншиков рассказывал:
– Иду я по Невскому. Вдруг какой-то мальчик, указывая на шедшего впереди меня человека, спросил меня: видишь ли, кто это идет? Вижу – отвечал я.
– Да знаешь ли, кто это?
– Знаю, – отвечал я, – это Перовский.
– Ну, так дай мне грош, – сказал мальчик.
– За что же, – спросил я его.
– За то, – отвечал мальчик, – что я указал тебе человека, каких немного в Петербурге.
Пo увольнении заболевшего графа Уварова от должности министра народного просвещения на его место назначен был князь Ширинский-Шихматов. Князь Меншиков сказал: «Ну, теперь министерству просвещения дали шах и мат!»
Вслед затем в товарищи князю Ширинскому-Шихматову определили Авраама Сергеевича Норова, путешественника по Востоку, потерявшего на войне одну ногу. «Захромало министерство просвещения, – сказал князь Меншиков, – прежде оно ходило, по крайней мере, на четырех ногах, а теперь стало на трех».
В морском ведомстве производство в чины шло в прежнее время так медленно, что генеральского чина достигали только люди пожилые, а полного генерала – весьма престарелые. Этими стариками наполнены были адмиралтейств-совет и генерал-аудиториат морского министерства, в память прежних заслуг. Естественно, что иногда в короткое время умирали, один за другим, несколько престарелых адмиралов; при одной из таких смертностей император Николай Павлович спросил Меншикова:
– Отчего у тебя часто умирают члены адмиралтейств-совета?
– Кто же умер? – спросил в свою очередь Меншиков.
– Да вот такой-то, такой-то… – сказал государь, насчитав три или четыре адмирала.
– О, ваше величество, – отвечал князь, – они уже давно умерли, а в это время их только хоронили!
Старому генералу Пашкову был дан орден Св. Андрея Первозванного. Все удивились, за что.
– Это за службу по морскому ведомству, – сказал Меншиков, – он десять лет не сходил с судна.
(РС, 1870. Т. II)
Однажды император Николай, находясь в кругу близких ему лиц, сказал:
– Вот скоро двадцать лет, как я сижу на этом прекрасном местечке. Часто удаются такие дни, что я, смотря на небо, говорю: «Зачем я не там? Я так устал».
Рассказывая как-то про недавно совершенную им поездку по России, император Николай сказал в присутствии князя Алексея Федоровича Орлова, всегда сопровождавшего его в путешествиях:
– Алексей Федорович в дороге как заснет, то так на меня навалится, что мне хоть из коляски выходить.
– Государь! Что же делать? – отвечал Орлов. – Во сне равенство, море по колено.
(«Исторические рассказы…»)
Граф Е. Ф. Канкрин
В Государственном совете уговаривали графа Канкрина изменить запретительную систему тарифа, говоря, что торговля всех европейских государств слишком этим стеснена, и кто-то присовокупил:
– Помилуйте, граф, что скажет об нас Европа, если мы не изменим теперь тарифа.
– Вот то-то, господа, – отвечал Канкрин, – вы все только и твердите, что скажет Европа, а никто из вас не подумает, что станет говорить бедная Россия, если мы это сделаем.
В начале 1841 года граф Егор Францевич Канкрин давал первый великолепный бал с тех пор, как он назначен был министром. Вот как он делал приглашение одному высокопоставленному лицу.
– Удостойте, ваше… ство, пожаловать ко мне на вечер.
– Что это значит? Это новость, граф, – сказало приглашаемое лицо.
– Вот извольте видеть, у меня есть две девки, так, говорят, чтобы их скорее выдать замуж, надобно делать балы, а потому я и хочу завтра попробовать один.
(«Исторические рассказы…»)
Граф Канкрин говорил:
– Порицают такого-то, что встречаешь его на всех обедах, балах, спектаклях, так что мало времени ему заниматься делами. А я скажу: слава Богу! Другого хвалят: вот настоящий государственный человек, нигде не встретите его, целый день сидит он в кабинете, занимается бумагами. А я скажу: избави Бог!
Мятлев, Гомер курдюковской одиссеи, служил некогда по министерству финансов. Директора одного из департаментов прозвал он целовальником, и вот почему: бывало, что графиня Канкрина ни скажет, он сейчас: «Ах, как это мило, графиня! Позвольте за то поцеловать ручку вашу».
Когда Сабуров определен был советником в банк, Мятлев сказал:
Канкрин наш, право, молодец!
Он не министр, родной отец:
Сабурова он держит в банке.
Ich danke, батюшка, ich danke
(П. Вяземский)
Граф Канкрин в свободные минуты любил играть на скрипке и играл очень дурно. По вечерам, перед тем временем, когда подавали огни, домашние его всегда слышали, что он пилил на своей скрипке.
В 1843 году Лист восхищал петербургскую публику игрой на фортепьяно. Государь после первого концерта спросил Меншикова, понравился ли ему Лист?
– Да, – отвечал тот, – Лист хорош, но, признаюсь, он мало подействовал на мою душу.
– Кто ж тебе больше нравится? – опять спросил государь.
– Мне больше нравится, когда граф Канкрин играет на скрипке.
Однажды Меншиков, разговаривая с государем и видя проходящего Канкрина, сказал:
– Фокусник идет.
– Какой фокусник? – спросил государь. – Это министр финансов.
– Фокусник, – продолжал Меншиков. – Он держит в правой руке золото, в левой – платину: дунет в правую – ассигнации, плюнет в левую – облигации.
Федор Павлович Вронченко, достигший чина действительного тайного советника и должности товарища министра финансов, был вместе с этим, несмотря на свою некрасивую наружность, большой волокита: гуляя по Невскому проспекту и смежным улицам, он подглядывал под шляпку каждой встречной даме, заговаривал, и если незнакомки позволяли, охотно провожал их до дома.
Когда Вронченко, по отъезде графа Канкрина за границу, вступил в управление министерством финансов и сделан был членом Государственного совета, князь Меншиков рассказывал:
– Шел я по Мещанской и вижу – все окна в нижних этажах домов освещены и у всех ворот множество особ женского пола. Сколько я ни ломал головы, никак не мог отгадать причины иллюминации, тем более что тогда не было никакого случая, который мог бы подать повод к народному празднику. Подойдя к одной особе, я спросил ее:
– Скажи, милая, отчего сегодня иллюминация?
– Мы радуемся, – отвечала она, – повышению Федора Павловича.
В начале 1844 года Канкрин слег в постель. В это время великая княгиня Елена Павловна, при встрече с Меншиковым, начала с ним разговор обыкновенным вопросом: «Не слышно ли чего нового?»