Какой-то сенатор сильно жаловался на то, что очень занят.
– Чем же? – спросил офицер лейб-гвардейского Гусарского полка, философ и мыслитель Чаадаев.
– Помилуйте, одно чтение записок, дел, – и сенатор показал аршин от полу.
– Да ведь вы их не читаете.
– Нет, иной раз и очень, да потом все же иногда надобно подать свое мнение.
– Вот в этом я уж никакой надобности не вижу, – заметил Чаадаев.
(А. Герцен)
Петр Каратыгин
Петр Каратыгин вернулся в Петербург из поездки в Москву. Знакомый, повстречавшись с ним, спросил:
− Ну что, Петр Андреевич, Москва?
− Грязь, братец, грязь! Не только на улицах, но и везде − страшная грязь. Да и чего доброго ожидать, когда там и обер-полицмейстер-то – Лужин.
(Н. Кукольник)
Молодой литератор сделал перевод «Гамлета» и показал его Каратыгину. Тот внимательно прочел детски наивный перевод и, возвращая толстую тетрадь юноше, сказал:
− Ах, молодой человек, как вам не стыдно! В «Гамлете» и без того все действующие лица умирают, а вы еще и Шекспира убиваете!
Хорошенькая, но плохая второстепенная актриса просила как-то Каратыгина написать ей что-нибудь в альбом.
– Только, пожалуйста, что-нибудь остроумное! – добавила она.
Каратыгин взглянул на хорошенькое лицо актрисы и, улыбнувшись, написал:
Спасибо Мельпомене!
Легко вам, как Тамаре,
Испортив роль на сцене,
Исправить в будуаре!
Указывают как-то Петру Андреевичу на очень накрашенную, молодящуюся даму и говорят:
– Посмотрите, нравится ли она вам?
– Не знаю, – ответил остряк, – я не знаток в живописи.
Знаменитый в оно время издатель «Голоса» А. А. Краевский на одном торжественном обеде уселся между Каратыгиным и В. В. Самойловым.
– Как я рад, – сказал он, – что мне приходится сидеть между остроумием и талантом.
Каратыгин, любивший себя как актера, не вынес такого сопоставления и тотчас же ответил с обычной добродушной улыбкой, скрашивавшей всякую язвительность его языка:
– И как жаль, что вы ни тем, ни другим не обладаете!
(Из собрания М. Шевлякова)
А. А. Краевский
Получив от А. А. Краевского приглашение зайти к нему утром, я отправился. Наружность Андрея Александровича была много раз описана; в этой маленькой фигуре с серыми, несколько выдающимися глазами не было ничего внушительного, но, тем не менее, мною вдруг овладела робость.
– Вы написали хорошую повесть, она всем нравится, – проговорил он отрывисто, – нам надо теперь свести счеты; какие ваши условия?
Вспомнив слова Майкова, я хотел сказать: сорок рублей за лист, но, испугавшись громадности цифры, смутился и наскоро проговорил:
– Тридцать шесть рублей с листа, Андрей Александрович.
В приятельском кружке мне долго потом не давали проходу с этими тридцатью шестью рублями.
(Д. Григорович)
Афанасий Фет
Раз сидим мы, входная дверь растворяется и пропускает величественную фигуру кирасира; шагнув вперед, он торопливо со мною поздоровался, брякнул шпорами, сделал поклон дамам и, выгнув молодецки спину, быстро направился в кабинет.
– Кто это? – спросила меня хорошенькая моя соседка г-жа Л.
– Это Фет.
– Кто такой Фет?
– Известный наш поэт.
– В каком роде? – продолжала расспрашивать любознательная дама.
– Как бы вам объяснить? в самом тонком, неуловимо-поэтическом роде…
– Это как Вальтер Скотт?
– Да, приблизительно, – отвечал я, поглядывая на двух других дам, которые едва удерживались от смеху.
(Д. Григорович)
Иван Лажечников
Когда умер Михаил Николаевич Загоскин, Ивана Ивановича Лажечникова, который искал в это время места, один из его знакомых уверил, что вакантное место директора московских театров принадлежит ему по праву, что Загоскин был сделан директором именно за то, что написал «Юрия Милославского» и «Рославлева».
− Да к кому же мне адресоваться? – спросил Лажечников.
− Отправляйтесь прямо к директору канцелярии Императорского Двора Владимиру Ивановичу Панаеву. Вы не знакомы с ним лично, но это ничего: вас знает вся Россия, к тому же директор был сам литератор, он любил литературу, и я уверен, что он примет вас отлично и все устроит с радостью… Ему стоит только сказать слово министру.
Лажечников отправился к директору канцелярии. Его ввели в комнату, где уже находилось несколько просителей. Через полчаса Панаев вышел и, приняв поданные просьбы, обратился, наконец, к Лажечникову.
– Ваша фамилия? – спросил он его.
– Лажечников.
– Вы автор «Ледяного дома»?
– Точно так, ваше превосходительство.
– Не угодно ли пожаловать ко мне в кабинет.
Вошли.
– Милости прошу, – сказал директор, – не угодно ли вам сесть.
И сам сел к своему столу.
– Что вам угодно? – спросил он.
Сухой, вежливый тон директора смутил Лажечникова, и он не без смущения объяснил ему желание свое получить место Загоскина.
– Как?.. Я не дослышал… что такое? Какое место? – произнес Панаев, устремляя на него резкий взгляд.
– Место директора московских театров, – глухо повторил Лажечников.
– Какое же вы имеете право претендовать на это место?
Лажечников не совсем связно отвечал, что, так как Загоскин, вероятно, получил это место вследствие своей литературной известности, то он полагает, что, пользуясь также некоторой литературной известностью, может надеяться… Но Панаев прервал его с явной досадой…
– Напрасно вы думаете, что Загоскин имел это место вследствие того, что сочинял романы… Покойный Михаил Николаевич был лично известен государю императору – вот почему он был директором. На таком месте самое важное – это счетная часть, тут литература совсем не нужна, она даже может вредить, потому что господа литераторы вообще плохие счетчики. На это место, вероятно, прочат человека опытного, знающего хорошо администрацию, притом человека заслуженного, в чинах…
При этих словах Лажечников вскочил со стула и, неловко извинившись в том, что обеспокоил его превосходительство, поспешил убраться.
(«Из жизни русских писателей»)
Элиза Рашель
Это было, кажется, в первый приезд Рашели в Петербург. Публика, желая видеть игру славной артистки, валом валила в театр и переполняла ложи до такой тесноты, что, как говорится, негде было яблоку упасть. Артистке льстило такое внимание публики, но она тотчас смекнула, что такой наплыв в ложах может в последующих дебютах невыгодно отозваться на ее сборах, а потому и потребовала от дирекции, чтобы билеты на ложи выдавались не более как на четыре лица.
Император Николай, как любитель сценического искусства, всегда интересовался театром, поэтому до него не мог не дойти слух о предложении Рашели. Однажды, когда он разговаривал с нею после одного представления, она в глубоко почтительных выражениях высказала государю сожаление, что так редко имеет счастье видеть его величество на своих представлениях. «Ma famille est trop grande et je crain d’etre le cinqieme dans la loge» (моя семья слишком велика, и я боюсь, чтоб не быть пятым в ложе), – отвечал ей Николай.
(ИВ, 1888. № 8)
Талант французской артистки сильно не нравился нашим славянофилам, и один из них, «претендент в русские Шекспиры», стал доказывать, что Рашель вовсе не понимает сценического искусства и что игра ее принесет нашему театру положительный вред.
Щепкин выслушал резкую тираду и сказал: «Я знаю деревню, где искони все носили лапти. Случилось одному мужику отправиться на заработки, и вернулся он в сапогах. Тотчас весь мир закричал хором: как это, дескать, можно! Не станем, братцы, носить сапогов; наши отцы и деды ходили в лаптях, а были не глупее нас! Ведь сапоги – мотовство, разврат!.. Ну, а кончилось тем (прибавил старик с насмешливою улыбкою), что через год вся деревня стала ходить в сапогах!»
(«М. С. Щепкин»)
Николай Щербина
Я в жизни боролся не с бурей великой,
Не с мощным разумным врагом,
Но с мелочью горя, но с глупостью дикой
В упорстве ее мелочном.
В бытность студентом Харьковского университета Щербина жил в крайней бедности, из заработка грошей писал проекты проповедей семинаристам, искавшим места священников, и спал под таким изорванным одеялом, что его ноги просовывались в прорехи. Слуга одного из моих знакомых, А. Ф. Т., жившего в то время в Харькове, видя Щербину, приходившего к его господину в невероятном теплом костюме, обернутого шарфами, докладывал о нем: «Щербина пришла», очевидно, принимая его за женщину.
(ИВ, 1891. № 1)
Зашла как-то речь о привычке редактора одного из лучших журналов ежедневно гулять по Невскому в восемь или девять утра. «Неправда, – возразил Щербина, – он гуляет лишь в те дни, когда камердинер ему докладывает, что в воздухе пахнет пятиалтынным».
Особенно забавен был рассказ Щербины о том состоянии, в каком он обретался на вечерах у одной поэтессы, любившей читать произведения пера своего. Скука одолевала присутствующих, но не дождаться конца чтению было невежливо. Щербина решился прибегнуть к хитрости: он начал садиться у двери, ближайшей к выходу, чтобы, улучив добрый момент, скрыться незаметно. Раза три стратегема удавалась, но потом хозяйка заметила ее и приняла свои меры: она клала бульдогов у обеих половин выходной двери. Как только Щербина привставал, намереваясь дать тягу, как бульдоги начинали глухо рычать и усаживали его снова на кресло…