он представил всем Эльси как своего тюремного стража, поддразнивая ее несколько раз (однако каждый раз весело и сердечно) за ее роль незваной гостьи. Он участвовал в общем разговоре и, не знаю, случайно или намеренно, обратившись за помощью, придумал удачный каламбур. Он спросил: «Wie heisst eigentlich Brüderlichkeif auf Estnisch?»[69] Я сказал: «Vendlus». Он спросил: «Aber Schwesterlichkeit?»[70] Кто-то сказал. «Es dürfte dann wohl Oelus sein…»[71] И Тимо спросил: «Aber wie heisst Oelus auf Deutsch?»[72] И госпожа Швальбе, не следившая за нами, чистосердечно ответила: «Bosheit…»[73] Ha что Тимо потрепал Эльси по щеке и воскликнул: «Siehst du, da hast du's, mein Schwesterchen!»[74]
Потом я увидел в открытую дверь, как в соседнюю комнату, куда в это время тихонько пробрались мои мать с отцом, вошел Тимо и, положив руки обоим на плечи, сказал:
— А сапоги, которые Китти прислала мне туда, ты их сшил, отец?
Старик забормотал:
— Да я ведь не знаю, те ли… Кое-какие я для тебя сшил, это так, пары три небось за эти-то года.
Тимо спросил у матери:
— И овечек, что на подкладку для них пошли, ты их выкормила, матушка, правда ведь?
И мать сказала:
— …Ну да, само собой… Да много ли ягнятам корму-то надо!
Тимо ответил:
— Я еще не успел сказать вам спасибо. Это были самые любимые мои сапоги. Зимою. Там, кажется, с любым человеком случается то, что со мною случалось, — душа другой раз в пятки уходила. А когда у меня на ногах твои сапоги были, на душе сразу так тепло становилось, что… что она снова на место возвращалась.
А под утро здесь, в моей, так сказать, рабочей комнате, которая была превращена в курительную, господин Швальбе, пришедший от выпивки в ретивое настроение (что ему не очень свойственно), стал расспрашивать Тимо, как все-таки там было. И в тишине, наступившей вслед за вопросом господина Швальбе, Тимо сказал:
— Знаете, я сделал там одно научное медицинское открытие: память человека и его зубы неожиданно между собою связаны. Да-да. Кто неким образом остался без зубов, у того не осталось и памяти.
Вообще за весь вечер и половину ночи только одну фразу я услышал из уст Тимо, которую можно было бы назвать несколько странной. Да и эта… Бог его знает? Господин Мальм с зеркальной фабрики спросил у Тимо:
— Господин фон Бок, какое-то время шли разговоры, будто в начале двадцатых годов вас видели в Германии — в Берлине и других местах…
Тимо сказал, улыбаясь:
— Да-да. Я слышал. Это говорили потому, что некоторые люди путали меня с моим братом Георгом.
— Ах, вот оно что! — сказал господин Мальм несколько разочаровано. — Значит, вы все эти годы были в России?..
И Тимо, глядя в окно на начинающийся рассвет, сказал:
— Я не знаю, что это была за страна. Может быть, и не Россия. Во всяком случае, небо было такое низкое, что ужасно трудно было стоять во весь рост…
Последние гости разъехались под утро, потому что нам некуда было уложить их спать. Тимо с Эльси уехали домой еще ночью. Ээва осталась помочь Анне и ее матери убрать дом после празднества. Я пошел к реке, сел на старый ивовый пень — вокруг ватный утренний туман — и задумался о своей жизни. И, несмотря на плотный туман, мне было ясно, что в какой-то мере одна глава моей жизни завершена и должна начаться новая. Но большей определенности в мыслях мне достичь не удалось. Я слушал клокотание весенней воды за четверть версты отсюда, на плотине у замковой мельницы, и смотрел на совершенно неподвижную сплошную туманную завесу вокруг себя. Сквозь сонную хмельную усталость я испытывал какое-то особое беспокойство. Потом я понял, что беспокойство мое вызвано странным противоречием между слышимым движением воды и зримой неподвижностью тумана. Так что мир за защитным валом моей усталости казался мне полным и надежд, и опасностей… Потом помню, как в неподвижности ватной стены тумана над берегом при свете ранней зари мне привиделись между прошлогодними рогозами отсвечивающие отражения грудей и бедер Анны… Я встал с пня и пошел домой — самого дома в речном тумане и за белеющими яблонями в цвету видно не было, — я почувствовал: эти груди и бедра, так по-домашнему ждущие меня и так мне доступные в этом все еще чужом для меня доме, от чего-то меня освобождают и в то же время почему-то это постыдно…
Воскресенье, 31 июля 1829 г. не в Выйсику, а в Пыльтсамаа
Анна ушла утром в церковь, а я под предлогом головной боли остался дома. Потому что мне хотелось после трехмесячного перерыва кое-что сюда записать.
Позавчера приходила Ээва. Она принесла мне деньги, и мы все обговорили. На этой неделе я поеду в Пярну. Я попытаюсь снять в подходящем месте неподалеку от порта квартиру или еще лучше маленький домик. Приблизительно в середине августа я поселюсь там. Будем надеяться, не больше чем на месяц. Для Анны мне нужно придумать убедительную причину. А для пярнусцев предлогом может служить, например, такой: врач посоветовал мне морские купания или по крайней мере морской воздух. Я снова войду в доверие к капитану Глансу. И тогда на два-три дня ко мне в гости приедет моя сестра с мужем и сыном. По нашему плану — в середине сентября. Через несколько дней после прибытия Снидера с его «Амеландом». Если у меня все пройдет гладко и нам поможет бог, то на этот раз все должно получиться. Ээва посвятила Эльси в наши планы, и та с восторгом согласилась сколько угодно фокусничать ради своего дорогого брата. В конце августа Эльси поедет в Таллин и в середине сентября вытребует туда Петера. Кстати, Ээва сказала: Юрик написал ей, что в конце мая по приказу императора его перевели из Царскосельского лицея в Петербургский морской кадетский корпус. Я спросил, что Ээва об этом думает, и она сказала, что, насколько она понимает, в кадетском корпусе в сравнении с лицеем строже муштра, ибо это чисто военное учебное заведение. Ээва сказала:
— И то, что императорский приказ опять среди других детей настиг именно его, — боже мой, ведь ему всего только десять лет, — внушает мне какой-то страх и неуверенность в его будущем…
И еще одну глупость, но для меня потрясающую, хочется сегодня сюда записать.
Я уже описывал свой сон, будто плыл вниз по течению реки в плетеной лодке, в которой были император Александр, Риетта и Анна, и лодка пошла ко дну.
Тот же самый сон снился мне минувшим летом несколько раз. А в последний раз было так: я снова сидел на носу, и когда оборачивался и смотрел через правое плечо, я видел на средней скамейке Анну, а когда смотрел через левое — Риетту. Потом я повернулся, чтобы понять, которая же из них там сидит, оказалось, что сидит там только одна из них, и я как-то не понял, которая…
Очевидно, это повторявшееся сновидение направило мое внимание на то, что существует наяву. Во всяком случае, в прошлое воскресенье я проснулся утром в обычное время, и, насколько помнится, совсем не от этого сна. Я проснулся в нашей спальне, рядом с Анной, маленькие стенные часы с двумя тупоносыми малиновками показывали семь. Окно, выходившее на реку, было полуоткрыто, за окном мягкое облачное утро. Приподнявшись на локте, я смотрел на Анну. Ее обычно гладко зачесанные волосы разметались по подушке, они на самом деле гораздо более густые, чем кажется. Я с удовольствием смотрел на ее волосы. В вырезе ночной рубашки обнажилась грудь, и все ее тело под рубашкой и тонким летним одеялом казалось еще более пышным, чем обычно. Это я простил ей. Потому что помнил, как несколько часов назад здесь же в ночной темноте, поддерживая друг друга, мы стремились к блаженному мигу и с остановившимся от напряжения и счастья дыханием достигли его, — и тут меня вдруг осенило, о ком я при этом в темноте и молчании думал… о ком все снова и снова думал, лаская Анну… Не о ней. А о Риетте! Об Анне лишь постольку, поскольку она каким-то непонятным образом напоминала Риетту. Да-да. Анна как-то непонятно схожа с Риеттой. Хотя Анна больше чем на десять лет старше и совсем иного сложения. Риетта по сравнению с Анной совсем дитя… А все же у них одинаковая линия рта, очертанием напоминающая сливу, и одинаковая линия бровей. И у обеих одинаковый круглый разрез ясных серых глаз, уголки которых у виска чуть-чуть опущены. И голоса у них глуховатые и грудные, тоже странно похожие, и у обеих привычка в самые волнующие минуты обхватить меня, застыть и неподвижно молчать…
Вот так ровно неделю назад я вдруг понял: именно благодаря этому странному сходству я и остался полтора года назад с Анной. Из-за этого неуловимого сходства между нею и Риеттой всегда и особенно в минуты близости я думал не об Анне, а неизменно об этом несчастном, плачущем, об этом мною отвергнутом, но всегда желанном ребенке…
Почему о ней — этим вопросом задаваться, наверно, бессмысленно. Ибо единственное, что я мог бы ответить: потому что она мила мне. Но это были бы слова, говорящие еще меньше, чем многие другие. Но почему я так вот обманул Анну — почему я с самого начала, пусть, может быть, не вполне осознанно, избрал для обмана Анну? На это самому себе я мог бы как-то ответить. По крайней мере, попытаться ответить.
Кстати, я не считаю трагическим, что мой брак основан, так сказать, на обмане. Большая часть, во всяком случае мне так кажется, большая часть отношений между мужчиной и женщиной основывается либо всегда, либо время от времени — на этом самом… хорошо… пусть обмане. Разумеется, я мог бы объявить себя этаким страдальцем оттого, что мой брак относится к более многочисленной и худшей категории, а не к более редкой и лучшей. Однако, слава богу, для подобных потуг к идеалу я слишком стар. Как в моем отношении к семье (если я думаю о собственных делах), так и в моем отношении к государству (если имею в виду грезы Тимо). Именно.