— Нет, моей верной Миртии мне достаточно. Все равно следующая служанка будет шпионкой. Но все же братишка здорово облегчил мне существование — вопрос только, с какой целью. Удовольствие он вряд ли хотел мне доставить. Кстати, как идут дела у божественного повелителя мира, с которым Юпитер говорит, как другие со своим поваром?
— Сенат в страхе дрожит, народ радуется.
— Ему плохо придется, когда однажды задрожат все.
— У тебя есть еще вопросы или пожелания?
— Нет, трибун, я рада, что ты здесь. Приск был глупее и скучнее тебя; он заслужил свое место в урне.
— Возможно, ты права, Юлия Ливилла, я не знал его. Можно, я завтра навещу тебя в полдень? Мы могли бы вместе прогуляться.
— Хорошее предложение, трибун. Итак, до завтра!
«Она скучает и рада любой перемене, — думал Сабин. — Конечно, она хочет прощупать испытать меня, а я ее. — Только не перестараться, — принял он решение. — Потребуется время, чтобы сломать ее недоверчивость и дать понять, что мы оба хотим одного».
Заговор Папиния страшно взволновал императора; даже когда он был раскрыт и все участники схвачены, он долго не мог успокоиться. Если личные мотивы Агриппины и Лепида были ясны, то причины нового заговора оказались для него непостижимы. Они признались, что хотели предотвратить превращение принципата в монархию, потому что он, Гай Цезарь, ведет себя как настоящий монарх, который ни с чем и ни с кем не считается, а сенат превратил в стадо угодливых подпевал.
Калигула не понимал этих людей. Разве сенаторы при Августе и Тиберии не были послушными помощниками принцепса? Это Август, его высокочтимый предшественник, отобрал власть и значение у сената, которыми они владели в дни Республики, а он, Гай Цезарь, просто продолжил традицию. Каждый знал, что только так можно было предотвратить гражданскую войну, потому что сенаторские семьи постоянно враждовали между собой, а поле их битвы называлось Римом. Основанный Августом принципат положил этому конец раз и навсегда. Такие аргументы представил Калигула в монологе с самим собой, а Цезония была его единственной молчаливой слушательницей.
— Они обвиняют меня в том, что я расточитель, растрачиваю государственную казну на личные цели. У императора не может быть личных целей! Если я строю себе то тут, то там виллу, то для того, чтобы придать еще больший блеск Римской империи: ведь любому ребенку понятно, что я не могу одновременно в них во всех жить. Это безмозглое стадо баранов не понимает значения символов. Если я трачу на государственный торжественный обед пару миллионов сестерциев, то с той же целью: я демонстрирую вассалам мощь и блеск империи, перед которой они должны трепетать в страхе! Трепетать и платить, да! Я держу империю, не даю ей развалиться — я, я, я, принцепс!
Цезония рассматривала себя в зеркало, слушая Калигулу.
— Но мне этого объяснять не надо, любимый. Я знаю, что ты прав, и многие, возможно, даже гораздо больше людей, чем ты думаешь, к счастью, тоже это знают.
Калигула на секунду остановился и снова забегал из угла в угол.
— У римских патрициев, похоже, короткая память. Они что, хотят вернуть времена, когда старый, озлобленный император сидел на Капри, а Сеян размахивал над Римом кровавым бичом? Я, во всяком случае, не собираюсь уступать этой челяди, пусть они замышляют еще сколько угодно заговоров.
Гнев оживил его неподвижные глаза, бледное лицо раскраснелось.
— Иногда мне кажется, что всех их подстрекают сверху, чтобы я не знал покоя, чтобы всегда нуждался в них.
— В ком — в них?
Калигула зло рассмеялся.
— Кто же еще? Толстый Каллист и Клеменс, префект преторианцев.
Он остановился и стукнул себя по лбу.
— Конечно, я же хотел допросить обоих и сделаю это немедленно.
Он стремительно вышел. По лицу Цезонии скользнула улыбка. Каким важным казался он себе, как трясся за свою жизнь. Для нее существовали только здесь и сейчас. Фортуна капризна, и Калигула тоже. Если он прогонит ее завтра, как Орестиллу или Павлину, то она, во всяком случае, хотела бы в полной мере насладиться статусом Августы. Но беспокоиться было нечего: она была нужна ему, как растению вода, а рабу плетка. Она могла быть довольной, и таковой она и была.
На следующее утро Каллисту и Клеменсу передали приказ явиться к императору. Он принял обоих восклицанием:
— Вот он я и отдаю себя в ваши руки! Если я заслужил смерть, так убейте меня. Но тогда я паду по собственной воле, а не жертвой тайного заговора.
Калигула вырвал у одного из германцев меч и бросил его к ногам Клеменса, охране же приказал выйти.
— Итак, мы одни. Клеменс, тебе надо только поднять меч и нанести удар, если считаешь, что я достоин смерти. Вы оба мои самые близкие доверенные, и если уж принять смерть, то от вас. Или вам не хватает смелости? Тогда я сделаю это сам, но с вашего согласия.
Он поднял меч и приставил острие к груди. Каллист знал, что все это дешевый спектакль, и у них не будет возможности уйти. Германцы за дверями тут же изрежут их на куски. И Калигула понимал, что они знают это.
«Иногда тебя совсем несложно раскусить, Сапожок, — думал Каллист, — и что тебе кажется таким хитрым и умным, на самом деле по-детски глупо и театрально».
Клеменс не выказывал своих чувств, но в голове его промелькнули похожие мысли: если он сейчас воткнет меч себе в грудь — а ведь какая заманчивая картина, — они не смогут живыми покинуть дворец.
И они сделали единственно правильное в их положении — упали перед императором на колени, целуя его руки.
— Кем бы мы были без тебя? — воскликнули они в один голос. — Только благодаря тебе мы сильны и пользуемся влиянием. Да подарят тебе блаженные боги долгую жизнь!
— Встаньте! Я знал, что могу на вас положиться. Подготовьте в ближайшие дни казнь изменников и постарайтесь, чтобы весь Рим надолго запомнил ее.
Между праздником жертвоприношения Янусу и Юноне 1 октября и посвященным Юпитеру праздником вина 11 октября никаких религиозных торжеств в Риме не проходило. Поэтому Калигула передвинул казнь на 6 октября, желая превратить ее в предупреждающее зрелище с большим числом участников. Плебеи, конечно, исключались, ведь они явились бы просто развлечься и сделали бы неправильные выводы.
Нет, на эту казнь он пригласил консилиум сената, представителей самых значительных патрицианских семей и еще ряд персон, чье присутствие считал необходимым.
О желании явиться на казнь заявила и Цезония, известная пристрастием к жестоким играм, будь то травля зверей, бои гладиаторов или пытки и казни, что так ценил в ней Калигула, ведь ей не приходилось ради него притворяться: их вкусы совпадали.
Ватиканские сады тянулись вдоль Тибра от мавзолея Августа на запад и с древних времен являлись собственностью императорской семьи. Калигула приказал построить там стадион, дорожку для скачек и другие спортивные сооружения. Там же возвышался и обелиск из Гелиополя[158], для перевозки которого пришлось строить специальный корабль.
Здесь на закате солнца должна была состояться расправа над заговорщиками, и преторианцы с факелами окружили императорскую ложу и предназначенное для казни место. После того как все зрительские места были заняты, прошло добрых полчаса, прежде чем раздались фанфары и появился император с императрицей, сопровождаемые друзьями и придворными, среди которых были Геликон, танцор Мнестр, Каллист, Азиатик и придворные дамы Цезонии. Затем ввели приговоренных, закованных в тяжелые цепи. Секста Папиния пришлось нести, настолько он был плох. За ним появились Басс, трое сенаторов и еще дюжина так или иначе причастных к заговору. Для каждого вбили в землю столб, к которому потом привязали за руки. Герольд императорского суда вышел вперед и зачитал приговор:
— Все обвиняемые признаны государственными изменниками за участие в заговоре против императора и приговорены к бичеванию и обезглавливанию.
Тут Калигула не смог больше сдерживать себя и, вскочив, заорал со своего места:
— Ну что, дело того стоило? Вы думали, что легко убить императора, вы — трусливые и коварные подлецы? Вы хуже черни, вы отбросы человечества! Теперь вам придется почувствовать на собственной шкуре, к чему приводит предательство принцепса!
Он дал сигнал и, тяжело дыша, снова опустился на место. С приговоренных содрали одежду, и за каждым встал преторианец с тяжелой плетью. Потом раздались удары по обнаженным спинам и послышались первые стоны и крики, в то время как Калигула злорадно смеялся.
— Вот они, звуки прелестной музыки! Бейте крепче, чтобы ваши инструменты звучали лучше. Что там с Бассом, почему я не слышу ни звука?
Перед этим целый день лил дождь, и преторианец, который занимался Бассом, все время поскальзывался. Калигула заметил это и крикнул:
— Подложите ему под ноги одежду, чтобы он крепче стоял.
Солдату бросили свернутую тогу осужденного, и он принялся стегать с большим рвением.
Кассий Херея вместе с другими трибунами стоял у ложи императора и наблюдал за извивающимися в мучениях обнаженными телами, на которых тяжелые кожаные плети оставляли кровавые борозды. Картина не была новой для Хереи, ведь в легионе ему много раз приходилось видеть бичевания. Но причиной всегда бывали конкретные проступки, а число ударов ограничено и известно заранее. Здесь же били до потери сознания. Кроме того, он вообще сомневался в вине некоторых осужденных. Как долго еще будет продолжаться кровавая пляска? И почему преторианцы должны были работать палачами? Потому что его, главного палача, все сложнее было удовлетворить.
Тут и там потерявших сознание снимали со столбов и укладывали на землю. Потом им давали нюхать крепкие эссенции, чтобы они пришли в себя и прочувствовали свой конец. Вот уже несколько раз Калигула напоминал палачам:
— Они должны чувствовать, как умирают! Я не желаю легких смертей!
Потом замученных передали в руки других преторианцев, натренированных в казнях подобного рода, которые сильными ударами стали отделять головы от истерзанных тел. Когда дошла очередь до Секста Папиния, привели его отца, купившего жизнь предательством.