— Помнишь, мы с тобой растворяли в уксусе жемчужину? По примеру Клеопатры.[558] Интересно же, где правда, где ложь. Похоже, легенды растворяются в воображении слушателей скорее, чем жемчужина в уксусе. И что потом говорили, дядя, помнишь? Что я расточитель, поглощающий жемчужины горстями.
Был такой случай. И впрямь был. И впрямь сплетничают, до сей поры. Трудно не улыбнуться.
— Да, с уксусом и жемчужинами смешно. А вот когда ты собираешь корабли, судно за судном, готовясь к переправе, к сражению, к крови и смерти… А сенаторы болтают, что ты, безумец, собираешь раковины[559] на берегу как великую драгоценность! Дядя, это вовсе не смешно, поверь!
Клавдий действительно вновь позволил себе улыбку, о которой и пожалел тут же. Эту новую сплетню он сам же Калигуле и привез. В числе прочих, куда более важных новостей. Он не подозревал, что она так ранит душу племянника, пожалуй, промолчал бы тогда. Видно, так много у Калигулы обиды и горечи на душе, что и капля лишняя переполняет чашу…
— Я, дядя, устал от всего этого, — сказал цезарь. — Я так устал, ты и предположить не можешь. Я бы тоже улыбался. Когда бы ни так болела голова. Когда бы нога перестала дергаться. Когда бы я спал ночами и не мучала меня бессонница. Если бы ты знал, как тяжко беспокоят меня призраки и странные видения! Бывает, я заклинаю рассвет, призывая его приход, сидя на ложе. А уж если бы у меня не было судорог, может, я и вовсе бы стал счастлив. А когда бы Рим ценил то, что я пытаюсь ему дать, и не поливал меня грязью!
Да разве Клавдий этого не видел или не знал! Все он видел: и устремленные вверх брови, приближающиеся друг к другу, и натянутые уголки верхних век, и опущенные уголки губ, и то, как подрагивают губы, когда племянник перечисляет свои обиды! Все он знал: Ксенофонт не забывал отчитываться былому хозяину, а уж лекарь-то о больном чего уж не знал. Того и не было, чего не знал лекарь о здоровье цезаря…
— Что бы я ни делал, все бессмысленно, — сказал Калигула. Все тщетно. Только умножил число желающих моей смерти. А знаешь, я даже не против. Не против этой самой смерти. Может, она будет добрее ко мне, чем мой Рим…
Глава 22. Я ещё жив
Если стремление убивать и лежит в основе человеческой природы, то не всякий готов выплеснуть его наружу, выполнить и осуществить. Не всякий, далеко не всегда. Сложная сумма эмоций, размышлений и сомнений стоит обычно за убийством в том обществе, что упорядочено. Общество возлагает на каждого члена своего много обязанностей, предъявляет ряд требований. «Не убий» — одно из основных. Возможно потому, что само общество изначально возникло из стремления людей обезопасить себя, уменьшить количество смертей. Сбиться в стаю — не значит ли себя спасти?
Не убивать вообще?.. Так тоже не бывает; общество вынуждено с этим считаться. Не удается подчинить природу и жизнь идеалу. А иногда просто не выгодно. И в таком случае общество дает право на убийство. Отдельным людям, в отдельных обстоятельствах. Чем более оно развито, тем реже. Уберечь каждого, сохранить его право на жизнь! Дать выплеснуться страшному инстинкту лишь там, где это неминуемо. Например, если интересы одного людского сообщества явно противоречат другому. Пусть тогда повоюют, пусть убьют. Или, там, где общество выставило свой подготовленный отряд — службу охраны от неуправляемых членов. Те, кто охраняют большинство, наделены правом убить, когда защищают. Или, наконец, общество позволяет себе убить, формируя институт официальной казни. За какие-то прегрешения, тут есть ряд особенностей у каждого народа в разные эпохи, но в данном случае это несущественно, важен сам принцип…
Все остальные права убивать лишены. Но ведь преступают. Все равно встречаются люди, презревшие правило «не убий». Как бы не были сильны общественные институты, какие бы препятствия не выдвигались обществом в качестве противовеса. Не убоявшись наказания. Несмотря на муки совести. Вопреки морали и закону.
Убийцы Калигулы тоже были людьми из общества…
Вероятнее всего, вдохновителем заговора был Децим Валерий Азиатик[560]. Римлянином по праву рождения он не был. Выходец из Вьенна[561], галл. Благодатная почва, не правда ли, для размышлений по поводу роли инородцев в истории чужих отечеств?
Но суффект, а в будущем и ординарный консул Валерий Азиатик себя к инородцам не причислял. Какая разница, кровью меньше в жилах или больше? Знать Рима вела себя и от сабинян, и от латинян, и от этрусков, и не только.
Сеян, бывший для Рима не так давно всем, вторым после императора человеком, когда не первым, был из этрусков. Луции Аннеи Сенеки, и старший, и резво начавший свою cursus honorum[562] младший, были из Кордобы родом. Азиатик вот был галлом. И что? Рим, величайший из всех городов мира, принадлежал и ему по праву. Римлянин — не принадлежность к народу, это другая категория, духовная. Это — нечто большее. Это право решать судьбы мира и отдельных народов здесь и сейчас. Это философия. Это религия. Это приближенность ко всему первому в мире, к строительству и войне. Быть римлянином, значит быть особенным и самым важным. Таковым Азиатик был. Или считал себя таковым. Не довольно ли? И пусть Марк Виниций, зять императора, другого мнения. Кто такой Виниций? Провинциал. Тоже провинциал, никак не больше. Из всадников, верно, и еще при деде род вошел в сенаторское сословие. Виницию и делать-то ничего самому не пришлось, все поднесли да дали при рождении. А Валерий Азиатик, он сам из сенаторов. Ему долго идти пришлось, все сам. Он не женат на сестре императора. Ну и ладно, вот уж и не надо бы. Сестра императора в ссылке да в опале. А жена Азиатика, красивейшая женщина, Лоллия Сатурнина… Ну да, она сестра Лоллии Паулины, той, что недолго, но проходила же в женах у императора. Свойственники они императору, что не говори. Вот как!
Вот на этом и пришлось столкнуться Азиатику с жизнью лоб в лоб. Бывает же иногда: все хорошо, все прекрасно. И ничего, ну совсем ничего от жизни не надо! Ну, может, и надо, только озвучивать это не приходится. Если озвучишь, напугаешься сам. У кого же нет тайных желаний, надо только понимать, что они неправильны, не совпадают с моралью. Сдерживать их надо, желания свои. Мир перестанет быть управляем, если добиваться их осуществления, а значит — и невыносим, для него, Азиатика, уж точно. Он и римлянином стал, чтоб всегда и во всем был порядок. И в его жизни, и у всех вокруг. Ну, так вот, ничего от жизни не надо, хорошо же все было…
Император Гай Цезарь Август Германик, называемый охотно римским народом Калигулой, ему, народу римскому, нравился. В том числе и тем, что слыл поклонником женщин. Как же, молод. Молодость да дерзость в таком деле, они же о силе мужской говорят, а где мужская сила, там и лихость, и геройство. Германский поход не очень-то удался. Ну, на нашем веку войн хватит, Рим без войны не бывает. Пусть себе позабавится, пусть раззадорит себя император. А от женщин и сытого желудка, когда надоест, хорошая драка — лекарство. Какой мужчина от драки откажется? Все есть, а драки не хватает!
Только ведь все это тогда, когда тебя не коснулось. Чести твоей. А честь твою держит в руках слабое существо. Не все женщины Рима Лукрециями мечтают стать, она, гляди, как бы ни одна-единственная и была такая, не зря легендой стала. И даже император, коль покусился на женщину, стало быть, на честь, рискует…
Очень сильно рискует император!
А принцепс, у которого не держится язык за зубами, рискует вдвойне!
Калигула же не очень-то стремился к сокрытию тайн. Марка Виниция он любил, от себя не отдалял, несмотря на опалу Юлии Ливиллы. Не было в заговоре против Калигулы участия Марка Виниция, и это было доказано. Но не постеснялся, тем не менее, император как-то в разговоре упрекнуть любимца:
— Всем-то ты хорош, Марк. Только нет у тебя лица. Не припомню, чтоб ты вспылил, разозлился. Не припомню, чтоб наперекор кому-то пошел. Я жену твою, сестру мою любезную, на острове где-то поселил. Мы там с тобою бывали как-то, ты всю округу шагами перемерил, помнишь? Тебе не понравилось, кажется! Я ее имущество спустил с торгов. Ты бы хоть слово о ней сказал, в защиту, если любишь и нужна. А нет, так отказался бы от наследства гнилого. Я тебе супругу подходящую найду, у нас немало женщин. Дурочек тоже, кому рыба дохлая нужна, коли я посылаю… Мне не откажут.
Лицо Марка Виниция приобрело оттенок красного, дыхание участилось, руки непроизвольно сжались в кулаки. Неумолимый шурин, однако, к подобному поведению поданных привык, а временами находил и наслаждение в этих сценах. Он эту школу прошел, да как! Что же другие, им-то почему же должно быть легче…
И потом он, молодой принцепс, он добр. Это так, легкая дружеская насмешка. Пусть немного потерпят, сами же в любви каждый день объясняются.
— А если ты о том, что она из Юлиев, подумываешь…. Так не жди, не дождешься. Я тебя переживу, Марк…
Теперь уж Марк Виниций побледнел. Не хватало получить упрек в желании властвовать. Покойному Тиберию Гемеллу больше ничего приписать не удалось, и этого хватило, чтобы умереть. А потом, не так уж и не прав цезарь. И такая мысль приходила в голову, что уж там. Не так хороша Юлия Ливилла, не так умна, не так богата, тем более теперь!.. Для того и женился, правда это. Женщина она так себе, но имя, имя!
— Впрочем, я тебе верю, Марк, ты из верных людей. Вся беда твоя не в мыслях твоих, а в их отсутствии. Вот мне все твердят: «Сенека-младший то, младший се!». Да ничто этот ваш Сенека. Песок без извести, я читал его, зря, конечно, но старался понять. И ты такой же, Марк. И много вас вокруг таких: то рыба дохлая, то песок без извести, то кубок без вина. Устал я от вас…