Константинополь434 — 450 гг
Глава 17
Нет у них ни храмов, ни святилищ, нельзя увидеть покрытого соломой шалаша, но они втыкают в землю по варварскому обычаю обнаженный меч и благоговейно поклоняются ему, как Марсу, покровителю стран, в которых они кочуют.
Венчающий прочный деревянный пьедестал Священный Скимитар блестел в лучах бледного весеннего солнца. Выезжая из лагеря гуннов в сопровождении верного проводника, веселого одноглазого грека, Аттила взглянул на сияющий клинок и улыбнулся про себя. Много лет назад этот меч подарил ему пастух, выкопавший грозное оружие из земли после того, как одна из его коров порезала ногу о выступавшее из травы лезвие. Аттила отложил подарок, да и забыл о нем, но потом, уже став соправителем вместе со своим братом, Бледой, подумал, что меч может стать символом его возросшей власти. Дело в том, что клинок обладал неким удивительным свойством, наделявшим его в глазах простодушных кочевников магической силой. Выкованный из железа, он, тем не менее, не поддавался ржавчине[613]. Очищенный от грязи, в которой пролежал невесть сколько десятилетий, Скимитар засиял так, словно только что вышел из кузни оружейника, и с тех пор неизменно сохранял чистый, незамутненный блеск. Гунны традиционно почитали воткнутое в землю обнаженное оружие. Священный Скимитар, объединивший в себе древний обычай и магическую силу, мог, по мысли Аттилы, сделаться ценным дополнением создаваемой им легенды.
Эффект, который произвело появление меча на гуннов, превзошел все ожидания. После испытательного периода, в течение которого оружие подверглось воздействию стихий и доказало свою неуязвимость, соплеменники приняли клинок как одно из олицетворений их воинственного бога Мурдука, а его владельца наделили полубожественным статусом. Это, рассчитывал Аттила, должно было дать ему немалое преимущество в обозначившейся между ним и Бледой борьбе за власть.
В голове Аттилы постепенно складывался план достижения его народом великого будущего, построения державы, которая раскинулась бы на огромных степных просторах, от Римской империи до Китая. Дабы не разделить печальную участь бесчисленных кочевых племен прошлого, быстро добивавшихся кратковременного успеха и поглощенных или раздавленных затем очередной катящейся на запад волной, народ обязан создать письменные законы и развивать властные институты. Без этого, полагал Аттила, достичь долговременной стабильности невозможно. Рим простоял сотни лет, Китай — тысячи; так почему бы империи гуннов не пережить и тех, и других? При условии, конечно, что им удастся создать прочную, жизнеспособную основу и направить энергию растущего населения в полезное русло. Почему бы и нет? И кто, как не его друг Аэций, нынешний правитель западных римлян, лучше других способен помочь ему заложить фундамент такой империи?
Но Аттила знал: брат, если только не держать его в узде, обязательно попытается все испортить. Злобный, завистливый, болезненно честолюбивый, Бледа возмещал недостаток ума хитростью и коварством. Невозможно было и представить, что он окажет Аттиле содействие в претворении его замысла. А раз так, то брата следует отодвинуть подальше в сторону. И в этом Аттила надеялся на два обстоятельства: обладание Мечом Мурдука и, если нынешнее путешествие принесет сладкие плоды, мощную поддержку своего авторитета со стороны Ву-Цзы. Если легендарный мудрец и прорицатель даст благоприятное для Аттилы пророчество, в глазах людей королевская власть будет освящена самой Судьбой.
— Каллисфен из Ольвии. Согласитесь, звучит неплохо. Вы, разумеется, обо мне не слышали. Пока. Но еще услышите. Обязательно. Почему? Я слышу, вы спрашиваете, почему. Ответ, друзья мои, прост. Потому что я решил соединить свою судьбу с судьбой того, кому суждено стать величайшим из всех приходивших в наш мир людей, Аттилой, племянником покойного короля Руа, а ныне соправителем гуннов. И дабы вами не овладел соблазн счесть мои заявления жалким пустозвонством, позвольте кое-что объяснить.
Я человек дела (такое определение я предпочитаю слову «купец») и происхожу из рода торговцев, обосновавшихся в далекие времена в Ольвии, греческом городе близ северного побережья Понта Эвксинского, находящегося ныне во владениях гуннов. Мои предки были одними из первых поселенцев, основавших Ольвию за сотню с лишком лет до греко-персидских войн. Единственной целью тех поселенцев была торговля, в коей они весьма преуспели, наладив связи не только со всем скифским миром[614], но и с лежащими за его пределами Индией и Китаем. Один из моих далеких предков, тоже Каллисфен, был главным поставщиком Александра Великого (прошу не путать с другим Каллисфеном, жизнью заплатившим за то, что посмел критиковать приятие македонянами персидских нравов и религии). Ему удалось наладить бесперебойное снабжение не только армии, но и всех тех ученых, чиновников, ремесленников, поселенцев, которые следовали за войском и должны были скрепить новую империю, — люди, в которых нуждался теперь и сам Аттила для претворения в жизнь своего Великого Замысла.
Дело в том, что избрав меня (по причине знакомства со Скифией и непревзойденного — хотя это утверждаю я сам — знания народов, языков, климата и особенностей местности) проводником в нынешнем путешествии к провидцу Ву-Цзы, он поделился со мной некоторыми из своих честолюбивых устремлений. Степная империя, соединяющая Рим и Китай, — громадное незаселенное пространство, открывающее перед его соплеменниками прекрасную возможность распространения на восток. Примерно то же самое, что германцы в своих претензиях на новые территории в римских границах называют Volkerwanderung. Какой человек! Какие замыслы! Но чтобы мысли воплотились в реальность, нужно создать обширную торговую сеть, увязать интересы многочисленных племен, населяющих Скифию.
Но это — дело будущего. Нынешнее путешествие длиной в две тысячи лиг (или, если хотите, в шесть тысяч римских миль) к берегам Байкала, с преодолением шести могучих рек — Борисфена, Танаиса, Ра, Баутиса, Енисея и Лены, — могло бы устрашить обычного путника. Но для гунна и грека, знакомого с местностью, в нем нет ничего невозможного. К цели ведет дорога, хорошая, ровная и такая длинная, какой еще не видывали римляне. Дорога в тысячу миль, широкая и мощеная травой, протянувшаяся от Дакии до Китая — Степной путь. Если не считать реки, естественных препятствий всего два — Сарматские горы и Имай, но они легко проходимы через перевалы. Если идти налегке, меняя коней, то все путешествие займет месяца три, самое большее — четыре, поскольку гуннские лошади выносливы и неприхотливы и могут покрывать сто, а то и больше, миль в день. Отправляться в дорогу следует в мае, чтобы закончить его в августе; в прочие месяцы степи попадают во власть зимы, и тогда холода, по крайней мере за Имаем, воистину ужасны.
Введение закончено, и я, Каллисфен, ольвийский грек, торговец, путешественник, естествоиспытатель (и, коли будет на то ваша воля, Аристотель и Арриан для Аттилы-Александра) открываю эту хронику, «Аттилиаду», «Скифскую Одиссею», в двадцать седьмой год правления второго Феодосия, императора восточных римлян[615].
«XVII июньские календы[616]. Сегодня перешли нашу третью великую реку, Ра, в нескольких сотнях лиг от места ее впадения в Каспийское море. Ширина ее достигает здесь мили, из-за чего переправа заняла немалое время, но наличие многочисленных отмелей и отсутствие сильного течения позволили лошадям переплыть поток спокойно, с остановками. Во все стороны, насколько хватает глаз, раскинулась равнина, богатая травами и бедная прочей растительностью, хотя в глубоких, скрытых неровностями пейзажа оврагах произрастают разнообразные деревья и кусты — ива, черешня, дикий абрикос и прочие. В течение нескольких дней наблюдали большие земляные холмы высотой до сорока футов[617]. Древние захоронения?
Переправившись через реку, встретили кочевников — мужчины верхом, женщины и дети в повозках, скот. Как и все степные племена, они проявили гостеприимство. Воинственные меж собой, эти люди доброжелательны в отношении чужаков. Нас пригласили разделить обед: похлебку из лука, бобов, чеснока с кониной, бараниной и козлятиной, сваренную в большом бронзовом котле. В качестве гарнира предложили рыбу (сушеную), от которой мы отказались. Пили вино и распространенный в здешних местах кумыс, перебродившее лошадиное молоко. Мужчины одеваются в облегающие туники и штаны (удобные для верховой езды и распространенные в степях повсеместно — их носят даже китайские конники). Женщины ходят в длинных платьях и высоких головных уборах с сеткой на лице. И те и другие украшают одежду цветочным орнаментом и драгоценными камеями, а также золотом. Небо чистое. Очень жарко. В племени встречаются рыжеволосые, светловолосые, черноволосые; цвет кожи тоже разный, от белого до оливкового; глаза голубые, зеленые, карие, черные. Различия эти, указывающие на смешение народов, можно объяснить также обычной среди кочевников полигамией. (Пример для римлян, у которых браки с германцами строжайше запрещены.) Различные по крови, степные племена выказывают удивительное культурное единообразие и, хотя говорят на разных языках, общаются между собой на вульгарном персидском. При расставании мы подарили кочевникам бусы из янтаря с берегов Свевского моря (коими запаслись ради таких вот случаев), чем немало их порадовали.
Post Scriptum.
Везде, где бы мы ни бывали, Аттила демонстрировал живой интерес и почтение, подкреплявшие его репутацию как вождя. (Мы путешествуем инкогнито, под видом торговцев, но и оставаясь неузнанным, Аттила неизменно производит впечатление на всех, с кем мы встречаемся; люди признают в нем человека серьезного и основательного.) Уже довелось слышать некоторые из приписываемых Аттиле “изречений”, что весьма его забавляет (однажды я даже заметил, как он улыбнулся). Привожу несколько:
Мудрый вождь никогда не убьет гунна, принесшего плохую весть — только того, который оную не донесет.
Великие вожди никогда не принимают себя чересчур серьезно.
Каждое решение чревато риском.
Никогда не назначай себе заместителей.
Некоторые предлагают решения несуществующих проблем.
Каждый гунн на что-то годен — хотя бы даже служить плохим примером.
Терпи недалекого, но верного гунна и гони умелого, но неверного.
IV июньские ноны[618]. Устроили привал на берегу озера Чам, что между Иртышом и Баутисом. Днем здесь жарко, ночи же очень холодные. (Дело, по моему разумению, в том, что по мере удаления от Океана ветры все слабее согревают землю, а также в том, что чем дальше, тем более мы отклоняемся на север, отдаляясь от территорий с умеренным климатом. Если Птолемей прав, мы должны находиться где-то на широте крайней Фулы[619].) Дно у рек здесь гравелистое, русло постоянно меняется, что ведет к появлению пустынных красноватых берегов и островов, выглядящих весьма странно посреди высушенной земли. Людей мы встречаем все реже (у некоторых заметно проступают черты монгольской расы), а вот зверья становится больше — лоси, медведи, волки, бизоны, дикие лошади, — хотя видим мы их только издалека. Чаще появляются, нарушая монотонность бескрайнего моря травы, леса — еловые, лиственные, березовые. (Открытые пространства степей, как мне доводилось слышать, нередко угнетают дух путешественников и утомляют телесно.) Приятное разнообразие нашему столу придают водящиеся здесь в изобилии фазаны и куропатки. Подстреленные Аттилой (он, как и все гунны, мастерски владеет луком), они становятся желанной заменой привычному сушеному мясу. Соль, добываемую кочевниками из озер, мы вымениваем у них за безделушки вроде зеркалец, иголок и тому подобного.
Аттила часто задумчив и молчалив. Наблюдая за всем глазом охотника, он легко отличает орла от сарыча, которые мне представляются всего лишь точками в небе, но при этом постоянно задает вопросы, свидетельствующие о непрестанной работе мысли. Как думаешь, Каллисфен, почему Солнце движется вокруг земли? Что заставляет предметы падать? Почему издалека вещи кажутся маленькими? Почему чем дальше бросить камень, тем большую силу он обретает при падении? Все эти вопросы свидетельствуют о том, что помимо дара вождя он обладает также глубоким и проницательным умом.
При всем этом, я постоянно напоминаю себе о том, что он остается дикарем, неграмотным варваром, лишенным доступа к сокровищнице письменных знаний, а потому ограниченным возможностями памяти и наблюдения. Способен ли варвар, при всем благородстве его помыслов, преодолеть такие ограничения? Способен ли предвидеть и предупредить то, что уготовано ему будущим? Построить водяные часы или понять учение Пифагора? Рискну предположить, что Аттиле по силам сломать оковы варварства и избежать тирании повседневности. На мой взгляд, он сознает свои ограничения, а это уже половина победы в сражении за освобождение от них. Человек неграмотный, обладая волей и твердостью в сопротивлении внешним влияниям, может, по крайней мере, окружить себя образованными людьми и таким образом обеспечить доступ к знаниям.
XII июльские календы[620]. Сегодня достигли берегов великого внутреннего моря, озера Байкал или Бай-Кул (монголы также называют его Далай Нор, “Священным Морем”), окруженного высокими, поросшими елями холмами. Десять дней назад мы переправились через Енисей, после чего местность сильно изменилась — справа постоянно высятся горы[621], а равнина часто прерывается лесами и холмами. В последнее время шли непрерывные дожди (из-за близости гор?); сильно досаждает мошкара. Обитающие за Енисеем племена — калмыки, буряты, остяки — внешне так похожи на гуннов, что Аттила, похоже, даже удивлен, что его не понимают, когда он обращается к ним на своем языке. Сей факт подтверждает мнение некоторых ученых, что родина гуннов — некая область, лежащая к северу от Китая. Люди здесь разводят оленей, на которых и ездят, сидя на шее животных, поскольку спина у последних слабая и веса человека не выдерживает. Здесь нас угостили напитком, называемым чай. Его подают в форме пирожка, отломленный от которого кусочек заваривают кипятком и пьют со сливочным маслом. Напиток получается слегка горьковатый, но бодрящий, и мне нравится больше кумыса.
Незадолго до выхода к Байкалу, во время привала на берегу Лены, произошел любопытный случай. Из-за ближайшего холма донесся низкий, но приятный музыкальный звук. Через некоторое время он повторился. Поднявшись на холм, мы увидели стоявшего на задних лапах громадного медведя. Передней зверь оттягивал вниз и отпускал ветку, которая, выпрямляясь и вибрируя, производила удивительный звук. (Еще одно доказательство того, что миф об Орфее, умевшем зачаровывать животных игрой на лире, основан на верно подмеченном явлении, а именно неравнодушии зверей к музыке.) Увидев нас, медведь убежал, а мы с Аттилой поочередно попытались согнуть ветку, но потерпели неудачу.
На протяжении многих дней наблюдали разбросанные по земле огромные кости носорогов и слонов, размеры которых, судя по останкам, намного превышали размеры их современных сородичей. Что навело меня на такое размышление: создал ли Творец этих существ (размерами намного отличающихся от нынешних) одновременно, то есть на пятый день, с прочими? Или же оные есть предки (ведь утверждает же Эмпедокл, что формы постоянно меняются, стремясь к более совершенному состоянию) сегодняшних слонов и носорогов, уменьшившихся в размерах за прошедшие века? А может, ставить такие вопросы (бросая вызов Святому Писанию) есть ересь? Думаю, что нет, ведь позволено же Афинским школам обсуждать такого рода проблемы независимо от того, затрагивают они или нет Божественный Логос.
Завтра Аттила отправляется к дому мудреца Ву-Цзы, дабы вопросить (я буду переводчиком), что сулит Судьба; так и греки в давние времена перед началом важного предприятия искали совета у Дельфийского оракула.
Excursus[622]: Terra Nova?
Местные жители рассказывают о земле, лежащей за Океаном, не далее чем в четырех лунах пути на северо-восток, где ее ближайший край отделен от Азии узким проливом шириной всего в десять лиг и с тремя островами. Пролив этот инуиты — так называют себя здешние кочевники — легко преодолевают на своих каноэ, переплывая от острова к острову, как мы переходим реку, ступая с камня на камень; зимой же, когда море замерзает, они пересекают его на собачьих упряжках, хотя и с большими трудностями, поскольку лед там не гладкий, а кочковатый. Не есть ли то потерянный остров Атлантида, о котором в “Тимее” и “Критии” писал Платон и упоминали Плиний, Диодор и Арнобий? Лукиан в своей “Правдивой истории” говорит об острове, лежащем в восьмидесяти днях пути к западу от Геркулесовых Столпов, но его рассказ никто всерьез не принимал. В существование за Западным морем некой Земли Мертвых верят кельты. Они называют ее Авалоном (может быть, речь идет о стране, известной моим греческим предкам как Острова Блаженных?). Впрочем, все это, скорее, относится к области легенд, чем географии.
Что есть Атлантида? Сущее или всего лишь тень? И если она не выдумка, то имеет ли отношение к той земле, что посещают инуиты? Обладай нынешние эллины тем же неуемным духом исследователей, что и древние греки, такие как Пифей[623], тогда ждать ответа пришлось бы недолго.
А пока Каллисфен откладывает свою хронику, дабы помочь Аттиле и Ву-Цзы обсудить другие дела».
С волнением и отчасти сомнением приблизился Аттила к жилищу мудреца Ву-Цзы. Столетний, если верить легенде, старец родился в Китае, откуда еще ребенком отправился с отцом ко двору великого Константина. То было время, когда Рим еще оставался могущественнейшей державой. На обратном пути делегация попала в плен к аланам, на которых юный Ву-Цзы произвел сильное впечатление редким и очевидным даром общения с миром духов и умерших предков. Выпущенный из плена, он развил свой талант благодаря следованию строгой дисциплине и медитации и занял высокое положение среди шаманов кочевых племен.
Спешившись и стреножив лошадей, Аттила и Каллисфен направились к юрте шамана. Отправляясь в дальний путь, Аттила намеревался узнать у предсказателя, какое будущее ожидает его Великий Замысел. Циничный в отношении магических сил Священного Скимитара, он разделял веру своего народа в существование мира духов и с почтением относился к людям, умеющим с ним общаться. Решение оставить Бледу единственным правителем на время паломничества далось не без сомнений, но какой вред мог причинить брат? С другой стороны, вернувшись домой с благословением Ву-Цзы и умерших отца и дяди, с духами которых он надеялся встретиться, Аттила мог не обращать внимания на распространяемые Бледой злобные сплетни.
Он еще только подходил к юрте, когда изнутри донесся пронзительный, режущий слух голос:
— Входи, Аттила. Добро пожаловать.
Гунн вздрогнул — как мог старец догадаться о его присутствии? Путешествовали они с греком инкогнито, а встречавшиеся кочевники едва ли успели бы распространить весть о его прибытии, даже если бы им каким-то образом удалось разузнать его имя.
Аттила вошел первым, Каллисфен последовал за ним. Внутри было тепло и уютно — юрту согревала стоящая в углу бронзовая жаровня. А вот привычные шаманские атрибуты — черепа, кости, высушенные части животных и тому подобное — отсутствовали, что стало для гостей немалым сюрпризом. Богатство убранства совмещалось с простотой и безыскусностью — коврики на полу, китайские свитки с иероглифами, маленький алтарь из незнакомого темного дерева. Сам Ву-Цзы, сухонький человечек невысокого роста, был облачен в тунику из тонко выделанной шкуры оленя и высокие войлочные сапоги. Пушистые белоснежные волосы спускались до пояса, крохотное лицо выглядело гладким и полупрозрачным, а по текстуре и цвету напоминало пергамент. Глядя на него, у гостей складывалось впечатление, что прожитые годы облагородили, обточили и высушили тело, укрепив его против разрушительного хода времени.
— Вы проделали немалый путь и, должно быть, устали, — сказал шаман после того, как Аттила преподнес в дар кипу превосходных мехов и чудесно выделанных шкур. Голос его звучал подобно странным музыкальным переливам. — О цели своей, Аттила, ты расскажешь завтра. Сегодня же, после того, как вы позаботитесь о своих лошадях и перекусите, вам следует отдохнуть и выспаться.
После этих слов гостям предложили простое, но обильное угощение — сушеное оленье мясо, овсяные лепешки и кумыс.
На следующее утро, выспавшись на ложе из шкур, Аттила и грек отправились с Ву-Цзы в лес, на поиски неких особенных грибов, которые, объяснил предсказатель, помогут достичь состояния повышенной восприимчивости, необходимого для общения с духами. Аттила чувствовал себя отдохнувшим и свежим. В такой ясный, сухой солнечный день человек счастлив уже просто потому, что жив. Силы бурлили в нем. Ему не терпелось поскорее вернуться домой и приступить к осуществлению задуманного. Он прекрасно понимал все величие своего замысла и не питал ложных иллюзий в отношении себя самого, зная, что остается в глазах римлян неграмотным вождем кочевого народа — варваром и дикарем. Но он чувствовал свое предназначение, ощущал в себе силы и обладал желанием учиться всему, что понадобится для осуществления замысла. В конце концов, Филипп Македонский был всего лишь вождем немногочисленного, мало кому известного народа, однако же его сын создал империю, равную Римской.
Они поднимались по заросшему высокой, грубой травой склону к густому лесу, а внизу раскинулся широкий, от горизонта до горизонта, Байкал, и отраженный от его глади солнечный свет наполнял воздух прозрачным сиянием.
Аттила спросил шамана, может ли он предсказать его будущее как соправителя гуннов.
— Пойми, сам по себе я ничего предсказать не могу, — ответил мудрец, который, несмотря на возраст, шагал так быстро, что Аттила едва поспевал за ним. — Я всего лишь сосуд, заполняемый посланиями из мира духов. Они приходят независимо от меня. Я даже не могу толковать их. Это дело того, кому они предназначены. Если ж и он не способен понять скрытый в посланиях смысл, остается лишь ждать, пока придет час исполнения и значение раскроется само с полной ясностью в делах и событиях.
Они вошли в рощу на краю тайги, бескрайнего леса, ограничивающего степи с севера. Искать грибы не пришлось, они росли повсюду и сразу бросались в глаза — большие круглые шляпки, красные с белыми точками. Быстро наполнив ими корзинку, вернулись в юрту. Шаман поставил на алтарь бронзовое блюдо и поджег на нем какую-то сладковато пахнущую траву. Поев, он принялся медленно ходить кругами по юрте, ударяя в барабан, сделанный из натянутых на деревянную раму оленьих шкур. От распространяющихся по юрте испарений и монотонного ритма барабана Аттилу потянуло в сон…
Он вздрогнул и очнулся. Прошло должно быть несколько часов, потому что солнечный свет уже не проникал в юрту и она освещалась только тлеющими в жаровне углями. Ву-Цзы отложил барабан (наверное, Аттилу разбудила именно наступившая тишина) и сидел на полу, скрестив ноги и уставившись на что-то далекое неподвижным взглядом похожих на блестящие черные камешки глаз. Внезапно он заговорил, медленно, нараспев.
— Вижу бегущего через равнину дикого осла и парящего над ним орла. Вместе нападают они на кабана и обращают его в бегство. А вот осел преследует другого орла и ранит его еще до того, как тот успевает взлететь. Но орел отбивается, и осел оставляет раненого и нападает на первого орла. На помощь орлу приходит кабан, и совместно они вынуждают осла отступить. — Шаман замолкает ненадолго, потом продолжает: — Видение меркнет… ушло…
Ву-Цзы шевельнулся, качнул, выходя из транса, головой и повернулся к Аттиле.
— Что бы я ни рассказал здесь, искать смысл тебе, — сказал он обычным голосом. — Память моя пуста, и даже если бы ты напомнил мне, что я говорил, я бы все равно ничего не понял. — Старик пристально посмотрел на гостя и уже мягче добавил: — Но есть кое-что еще, что я могу тебе сказать. У тебя благородное сердце и великий ум, Аттила. Но я также чувствую в тебе бурление страстей — гнева, честолюбия, желания. Сами по себе они безвредны, а будучи направлены в нужное русло, способны посодействовать благой цели. Все на свете участвует в борьбе двух противоположных сил, двух начал — темного инь и светлого ян. Пусть твой ян правит твоим инь, и ты достигнешь тогда великих целей. Но если случится обратное… последствия меня пугают. У нас тут говорят так: «Счастлив народ под властью сильного правителя и доброго мудреца». Ты будешь сильным правителем, в этом у меня нет сомнений. Но станешь ли добрым мудрецом?
Аттила и Каллисфен подъезжали к лагерю, когда их встретил Баламир, молодой гунн, которого вождь спас на Данубии. Вид у него был взволнованный.
— Поторопитесь, господин, как бы не опоздать, — заговорил Баламир озабоченно. — У нас тут такое происходит, даже не знаю… — Он замялся, словно не зная, как продолжить. — Простите, господин, но это касается вашего брата. Я… нет, вам лучше послушать кого-то другого.
Бледа. Этого и надо было ждать. Стоило лишь отвернуться, как братец взялся за свое. Поблагодарив Каллисфена, Аттила разрешил греку временно удалиться и повернулся к юноше.
— Можешь говорить свободно, тебе нечего опасаться. Аттила предпочитает правду, какой бы неприятной она ни была. — Он кивнул Баламиру, к которому успел проникнуться симпатией — после того как Аттила спас ему жизнь, парень сам назначил себя стражем и слугой вождя.
— На следующий день после вашего отъезда, господин, Бледа созвал Совет, — начал Баламир. — Предложил немедленно возобновить действие мирного договора с Восточной империей, прерванное из-за смерти короля Руа.
Аттила чувствовал, как в груди разгорается пламя ярости. Да как он посмел созвать Совет в его отсутствие и без его согласия! Такой поступок нельзя было оценить иначе как намеренное оскорбление. Более того, неприкрытую попытку подорвать его власть. А предложение возобновить мир было всего лишь предлогом.
Вопрос о мире был далеко не прост. Бойи и еще несколько германских племен поменьше, недавно признававшие власть гуннов, возмутились и обратились за защитой к Восточной империи. Феодосий, человек слабый, но желающий казаться сильным, совершил глупость и согласился. Мятежные племена тут же вступили в союз с Восточной империей, правители которой с опозданием поняли, что разбудили тигра. Возмущенный провокацией, Руа в категорической форме потребовал, чтобы восточные римляне отказались от союза с бунтовщиками. Осознав, что попытка сыграть на противоречиях варваров и натравить их друг на друга провалилась, Феодосий и константинопольский сенат вышли из соглашения с германцами и запросили мира. Однако начавшиеся переговоры пришлось прервать из-за смерти Руа.
— И как проголосовал Совет? — глухо спросил Аттила, уже заранее зная каким будет ответ.
— Когда ваш брат предложил, чтобы Константинополь заплатил за мир золотом… — Баламир опустил голову и не договорил. Впрочем, догадаться о том, что было дальше, не составляло труда.
Золото, с отчаянием подумал Аттила, вот что испортит его народ. В недавнем прошлом безразличные к «желтому железу», которое по причине мягкости не годилось для практических целей, гунны в последнее время сделались буквально одержимыми им. Узнав, что золото дает почти безграничную власть и богатство, они забыли обо всем на свете ради обладания им. А тут еще Бледа подбросил им вредную мысль насчет того, что восточные римляне могут стать для гуннов дойной коровой. Подобно жадным мальчишкам, попавшим в никем не охраняемый фруктовый сад и никого не желающим слушать, они быстро отбились от рук и думали только о том, как бы поскорее добраться до сокровищ. Аттила понимал, что если не уничтожит зло в зародыше, не отвратит людей от соблазна, его мечта — сплотить народ в единое целое, пользуясь поддержкой и дружбой римлян, — отодвинется еще дальше. Всего одним неосторожным жестом Бледа мог сорвать весь его тщательно разработанный замысел.
Глава 18
Они помирились на том, чтобы гуннам были выданы беглецы и дано было шесть тысяч литр золота согласно прежним условиям: ежегодная дань была удвоена в две тысячи сто литр золота; за каждого римского военнопленного, бежавшего и перешедшего без выкупа в свою землю, должно быть выдаваемо по оценке двенадцать золотых, а в случае неуплаты принявшие беглеца обязаны выдавать его; римляне не должны принимать ни одного варвара, бежавшего к ним.
Хлыст в правой, поводья в левой — Аттила и Бледа стояли друг против друга на лесной опушке. С Аттилой был юный Баламир, с Бледой — воин в возрасте, опытный, крепкий. Подняв руку, он крикнул:
— Никакого другого оружия, кроме хлыстов. По лицу не бить. Схватка продолжается, пока кто-то не сдастся. — Он посмотрел поочередно на каждого из противников и, получив в ответ согласный кивок, опустил руку.
Волоча по земле длинный кнут и не спуская глаз с брата, Аттила двинулся по периметру поляны. Бледа сделал то же самое. Со стороны могло показаться, что их кони соединены невидимой осью. Аттила видел, что противник напуган: нездоровое, расплывшееся лицо блестело от пота, вместо привычной хитроватой ухмылки — нервная гримаса. К тому же Бледа пребывал не в лучшем физическом состоянии и уже начал жиреть — став соправителем, он предался чревоугодию и ни в чем себя не ограничивал. Тем не менее отказаться от брошенного братом вызова Бледа не мог, не рискуя прослыть трусом, — а для гунна, тем более правителя, нет клейма позорнее.
Поединок на кнутах требовал опыта и мастерства, достигаемого только через постоянную и усердную практику, храбрости и трезвого расчета. В идеале цели — вынудить противника отступить или нанести удар — должен достигать каждый выпад, поскольку повторить его быстро невозможно. Наносимые хлыстом повреждения варьировались от рубцов до серьезных рассечений.
Постепенно напрягая правую руку, Аттила выждал удобный момент и нанес удар. Кожаный ремень рассек воздух с быстротой рассерженной гадюки, хлестнул Бледу по плечу и вспорол одежду и кожу. Бледа вскрикнул от неожиданности и боли и выбросил руку в ответном выпаде, но ему недоставало быстроты, и Аттила легко ушел в сторону. В следующий момент кнут метнулся змеей по земле, вскинулся и снова укусил Бледу — на этот раз в грудь. Поединок продолжался, ремни свистели, шипели, сворачивались и щелкали. Превосходство Аттилы было заметно — почти каждый удар достигал цели, тогда как неловкие выпады брата не таили в себе почти никакой угрозы.
Серьезно увечить Бледу Аттила не собирался — он лишь хотел преподать ему урок, наказать за самомнение и наглость, а еще выведать кое-что, о чем брат умалчивал. Баламир рассказал, что после Совета Бледа несколько раз уединялся с некоторыми его членами и вел с ними долгие разговоры. По просьбе Аттилы молодой воин даже подслушал кое-что из этих разговоров, с риском для себя притаившись у юрты Бледы одним поздним вечером. Голоса звучали приглушенно, и разобрать удалось не все, но, похоже, речь шла об условиях, которые следовало навязать Восточной империи в обмен на согласие воздержаться от враждебных действий и возобновить действие мирного договора, за что уже проголосовал Совет. Снести преднамеренное оскорбление, выразившееся в исключении его из обсуждения важнейшего вопроса, Аттила не мог — отсюда и вызов на поединок.
Бледа уставал — удары становились все менее точными, поспешными. В глазах его горели страх, ненависть и что-то еще, что-то непонятное, как будто он готовил какую-то подлость. Какую? Бледа незаметно кивнул, и Аттила вдруг почувствовал, что не может подтянуть хлыст. Оглянувшись, он увидел, что напарник Бледы схватил ремень и быстрым движением обмотал его вокруг пояса. Баламир попытался было вмешаться, но получил удар в висок и рухнул на землю. В следующий момент щеку и нос обожгла резкая боль. Аттила обернулся — опасливое выражение на лице брата сменилось довольной ухмылкой. Бледа уже готовился ко второму удару; первый, придись он чуть выше, оставил бы его без глаз.
Спасение было в быстроте, и Аттила действовал молниеносно. Конь, наученный верно истолковывать малейшее движение всадника и выполнять любой приказ, почувствовал, как колени хозяина сжали его бока и проворно подался назад. Напарник Бледы не успел опомниться, как Аттила врезал ему в лицо кнутовищем.
Здоровяк взвыл от боли, отшатнулся, выпустив ремень, и схватился обеими руками за раздробленную челюсть. Все произошло так быстро, что когда Аттила оглянулся, брат еще не успел даже изготовиться для удара. Ужас мелькнул в глазах Бледы. Он торопливо выбросил руку, но Аттила, не обращая внимания на боль, схватил ремень и резко дернул к себе. Кнутовище выскользнуло из ослабевших пальцев. Аттила бросил хлыст поднявшемуся с земли Баламиру и дрожащим от ярости голосом крикнул:
— Что ж, братец, теперь смотри. Смотри и запоминай, как поступает Аттила с предателями. — Он тронул коня, и охота началась.
После каждого удара обезоруженный Бледа взвизгивал и молил о пощаде, тщетно пытаясь извернуться, укрыться от злобно щелкающего кнута. Кожаный ремень рвал в клочья одежду и кожу, рассекал до костей плоть, делая из Бледы окровавленное чучело. В конце концов он покачнулся, замер, пытаясь устоять, но потом с воплем вскинул руки и свалился мешком на землю.
— Обманешь еще раз, братец, — предупредил, подъезжая ближе, Аттила, — клянусь, я тебя убью. А теперь рассказывай, какие условия ты со своими дружками решил предъявить Константинополю.
Сцена, выбранная для подписания договора с Восточной империей — возле городка Марг, что в провинции Верхняя Мезия, — как нельзя лучше соответствовала величию момента: поросшая травой равнина в окружении гор, облаченных в наряды из дубовых, каштановых и буковых рощ. Аттила и Бледа, окруженные свитой из вооруженных воинов и наиболее уважаемых членов гуннского Совета, стояли напротив прибывшей из Константинополя римской делегации. Последняя, рассчитывая смягчить воинственных гуннов и выторговать более приемлемые условия, проделала весь путь из Марга к месту встречи пешком. В делегацию входили два посла — Плинт, полководец варварского происхождении, дослужившийся, однако, до консульского звания, и quaestor Эпиген, умудренный опытом государственный деятель, — а также несколько писцов и служивых разного звания, с полдесятка юношей из знатных германских семей, бежавших под защиту римлян, когда гунны захватили их земли. Эти держались настороженно и с опаской.
Эпиген, высокий, представительный, в одеждах, соответствующих его званию, заговорил первым.
— Добро пожаловать, ваши величества, — с легкой улыбкой обратился он к Аттиле и Бледе. — Мой господин, Феодосий Второй, Император Восточной Римской империи, Четырнадцатикратный Консул, Каллиграф, приветствует вас и желает доброго здоровья. Он также выражает надежду, что существовавшие прежде хорошие отношения между двумя нашими народами могут быть восстановлены, а недоразумения, возникшие вследствие ваших германских завоеваний, отойдут в прошлое и будут преданы забвению.
Бледа открыл было рот, чтобы ответить, но Аттила остановил его взглядом и взял слово сам:
— Недоразумение, римлянин, дорого обойдется твоему хозяину. А предать его забвению мы сможем только после того, как получим от вашего правительства справедливое возмещение за союз с нашими мятежными германскими подданными и предоставление убежища и защиты тем из них, кто бежал.
— Справедливо, — согласился Эпиген. — Император готов выплатить разумную компенсацию за все причиненные вам неудобства. Мы желали бы узнать ваши условия.
— Первое: мы хотим, чтобы наши люди получили право свободно торговать на вашей стороне Данубия, — заявил Аттила. — Второе: восемь золотых за каждого бежавшего от нас пленного римлянина. Третье: ваш император объявляет недействительными все договоры, заключенные с врагами гуннов. Четвертое: ваше правительство выплачивает годовую дань в семьсот фунтов золота. Пятое: все находящиеся под вашей защитой беженцы подлежат возвращению.
Вздох изумления пронесся по рядам гуннов, римляне же встретили его мрачным молчанием.
— Семьсот фунтов, это же вдвое больше того, что решил Совет! — запротестовал Бледа. — Они не заплатят — не смогут! У них просто нет столько золота. И выплаты за беженцев, их возвращение — что это нам дает? Мы и без них обойдемся. Как они отыщут всех беглецов? Глупо, брат. Мы ничего не получим.
Аттила и сам опасался, что столь суровые требования могут лишь оттолкнуть римлян, но поддержать свою репутацию, пострадавшую в результате происков Бледы, он мог только одним способом: выдвинув еще более жесткие требования. В денежном смысле они намного превосходили те, что собирались предложить Бледа и члены Совета. К тому же своим заявлением Аттила показывал, что способен действовать независимо от брата и его слово имеет больший вес.
— Это невыносимо! — бросил в сердцах полководец Плинт, опуская руку на рукоять меча. — Чтобы какие-то неумытые дикари диктовали такие условия римлянам — это оскорбление для империи.
— Прошу извинить, господа, — поспешно вмешался Эпиген. — Полководец — человек военный, а не придворный, чем и объясняются его манеры. — Он помолчал и продолжил затем уже с почти просительной ноткой в голосе. — Хотя грубость отчасти оправданна — ваши условия и впрямь тяжелы. Я бы сказал, слишком тяжелы.
— Манеры не важны. — Аттила пожал плечами. — Считаете условия тяжелыми? Может быть, хотите видеть, как горят ваши города? Как ваших людей убивают и уводят в рабство?
— Вы вынуждаете нас пройти между Сциллой и Харибдой! — с горечью воскликнул quaestor и, овладев собой, сбавил тон: — Позвольте нам вернуться в Константинополь и передать ваши требования императору. Боюсь, моей власти недостаточно, дабы соглашаться на такие требования.
Именно такой ответ Аттила и предвидел. Что же делать? Если согласиться и позволить римлянам вернуться в Константинополь, не подписав договор, переговоры растянутся до бесконечности, потому что Феодосий, считающий себя мастером политических игр, будет по мере сил мешкать, откладывать, тянуть. Средства у Восточной империи есть; выплата дани, конечно, отразится на ее финансовом положении, но отнюдь не опустошит казначейские сундуки. В интересах самого Аттилы — для поддержания авторитета среди гуннов и осуществления Великого Замысла — убедить римских посланников подписать договор без отсрочек. То есть сейчас. И, значит, он должен преподать им урок, после которого у них не останется сомнений в его решительности, твердости и способности достигать своих целей любой ценой. К этому он тоже был готов.
— Если вам так трудно расстаться с золотом, — сказал он, не скрывая презрения, — то, может быть, для начала передадите беглецов?
— Предать тех, кого мы поклялись защищать? Никогда! — крикнул Плинт. — Это было бы надругательством над римской честью. Мы никогда…
— Успокойтесь, друг мой. — Эпиген положил руку на плечо полководца. — Как ни горько это признать, иного выхода у нас нет. — Он повернулся к Аттиле. — Берите их — они ваши.
По знаку вождя гуннские воины окружили молодых германцев.
— Что дальше, господин? — спросил командир отряда.
— Распните их, — не дрогнув, ответил Аттила.
— Нет! — Плинт снова схватился за меч. Его удержали, хотя полководец и продолжал сопротивляться и кричать.
Несколько гуннов тут же принялись валить деревья и сколачивать кресты, другие начали копать ямы. Несчастных юношей привязали к крестам, руки и ноги прибили деревянными шипами.
В жуткой тишине, нарушаемой только криками жертв и проклятиями Плинта, гунны подняли распятия и поставили в приготовленные ямки. Аттиле стоило немалых усилий сохранять бесстрастное лицо, в груди бушевали жалость и гнев. Гнев — потому что только глупость брата толкнула его на такой шаг. Он убеждал себя, что преподать урок жестокости его заставляет лишь необходимость, что никакие другие меры не убедят римлян принять его требования без задержки. А еще эта демонстрация должна была подтвердить прочность его власти и заставить Бледу отказаться от попыток ослабить ее.
Все получилось так, как он и хотел. Отношение соплеменников изменилось на глазах: они относились к нему с почтением, которым никогда не удостаивали Бледу. В тот же день, на чудесной полянке, под стоны умирающих на крестах германцев, римляне подписали договор.
А ночью, оставшись один, Аттила плакал — в первый и последний раз в жизни. Как там сказал Ву-Цзы? «Ты будешь сильным правителем, в этом у меня нет сомнений. Но станешь ли добрым мудрецом?» Что ж, он показал, что может быть сильным. Дабы выжить, дабы сохранить надежду на исполнение пророчества, ему пришлось продемонстрировать силу, переступив через жалость, совершив акт показательной жестокости. А станет ли он добрым мудрецом? Возможно, эта роль не для вождя варваров, как бы он ни стремился примерить ее на себя. Он не хотел этого, но чувствовал — железо вошло в его душу.
Глава 19
…Атилла, единственный в мире, объединивший королевства Скифии и Германии.
— Аэций, приветствую тебя, мой старый друг! — воскликнул Аттила. Римский полководец прибыл в лагерь гуннов в сопровождении сына, Карпилиона, коего годы превратили в высокого, прекрасно сложенного юношу. — Рад видеть тебя, Флавий! — в голосе Аттилы звучала искренняя теплота. — И тебя тоже, Карпилион. Вижу, ты сохранил мой подарок.
— Никогда не расстаюсь с ним, господин, — ответил Карпилион, похлопывая по шее прекрасного арабского скакуна. — Назвал его Пегасом — за быстроту и бесстрашие. Помните, господин, как он не испугался медведя?
— Такое разве забудешь? — холодно, вполголоса, произнес Аттила.
— Чем мы заслужили честь видеть вас у себя? — поинтересовался предводитель гуннов, когда он и гости оказались в его личных хоромах в деревянном королевском дворце.
— Я пришел просить тебя об услуге, мой друг, — сказал Аэций. — Очень большой услуге. В прошлом гунны дважды приходили мне на помощь. Выступят ли они на моей стороне в третий, а если понадобится — и в четвертый раз?
— В обоих тех случаях, насколько я помню, мы были щедро вознаграждены, — отвечал Аттила, подливая бузу в стоявшие перед римлянами деревянные чаши. — Так почему бы нам не помочь тебе вновь?
— На сей раз оплаты, возможно, придется ждать долго, — грустно улыбнулся Аэций. — Казна Западной империи почти пуста — а мне еще нужно рассчитаться со стоящими в Галлии войсками. Мы потеряли Британию, Африку и часть Испании, что в разы уменьшило выручку от сбора налогов, а германские племена, обосновавшиеся в Галлии в качестве федератов, от уплаты податей освобождены.
— Но у тебя есть, что предложить в залог, не так ли? — вкрадчиво поинтересовался Аттила, потирая руки — в этот момент он походил на одного из ростовщиков-сирийцев.
— Если только саму Западную империю, — сухо ответил Аэций. — Точнее — то, что от нее осталось. А Карпилион пока побудет здесь в качестве заложника.
— Хорошо, будем считать империю «максимальной гарантией», — засмеялся Аттила. — А Карпилиона мы будем привечать как почетного гостя. Не думаю, что нам нужны столь специфические активы. Заплатишь нам, когда сможешь, Флавий, — добавил он с небрежным великодушием. — Знаю, ты всегда держишь слово. Но скажи, зачем тебе понадобилась наша помощь?
— Галлия — вот моя проблема. Федератам-германцам — франкам и бургундам на востоке, визиготам на западе — разрешено было обосноваться на имперских территориях при том условии, что они пойдут за нас воевать, когда Риму это понадобится. Такой была наша с ними изначальная договоренность. На деле же все вышло иначе — они просто пришли и взяли землю; остановить их мы не могли ввиду собственной слабости. Тем не менее правительству недавно ушедшего из этого мира Гонория удалось сохранить лицо, заключив с ними соглашение, условия которого в целом соблюдались. Они знают, что в ожесточенном бою мою армию победить им никогда не удастся — это-то и является сдерживающим фактором. Но если придется сражаться на нескольких фронтах одновременно, солдат у меня не хватит. К тому же им нужно платить, а наша казна, как я уже говорил, вот-вот опустеет. Но главная моя головная боль — багауды.
— Багауды?
— Разбойники, промышляющие грабежами в Арморике, что на северо-западе Галлии и в некоторых областях Испании. Их ряды пополняются главным образом за счет недовольных своей жизнью крестьян и мелких собственников, которые после уплаты налогов вынуждены влачить нищенское существование, что и толкает их на тропу бандитизма. Зачастую к ним примыкают беглые рабы и дезертиры-солдаты. В Галлии ими руководит некто Тибато — своего рода Спартак наших дней. Они хорошо организованы, имеют собственную курию и квазивоенное правительство. Если галльские багауды поднимут полномасштабное восстание, не уверен, что мне удастся с ними справиться.
— Вижу, забот у тебя предостаточно, — задумчиво протянул Аттила. — Полагаю, ты хочешь, чтобы гунны помогли тебе сдержать федератов и приструнили мятежных багаудов, если твоей армии не удастся этого достичь собственными силами?
— Ты правильно меня понял. Возьмешься ли ты за это — естественно, мы хорошо заплатим, но позже, — возникни такая необходимость?
— Может ли называться другом тот, кто не придет на помощь своему товарищу? Мы с тобой, Флавий, вместе съели не один пуд соли. Так что, считай, мы договорились, — с этими словами Аттила протянул гостю руку — по римскому обычаю. Растроганный до глубины души, Аэций поднялся ему навстречу, и друзья скрепили сделку крепким рукопожатием.
Возвращаясь в Галлию (уже без Карпилиона), Аэций сравнивал то, о чем говорил Аттила, с собственными намерениями. С помощью гуннов он сможет взять под свой контроль весь северо-запад, вплоть до берегов Германского океана, Свевского моря и Скандии, и это — не считая Германии, королевства, входившего в состав Римской империи. Теперь, получив возможность в короткий срок призвать под свои знамена более пятисот тысяч вооруженных до зубов и весьма искусных в бою всадников, Аэций уже не смотрел на свой претенциозный проект как на нечто несбыточное и далекое. Все части этого грандиозного плана музыкой звучали для его ушей; главным же было то, что ему удалось предотвратить возможное нашествие германских племен, что давало римлянам возможность сконцентрироваться на усмирении галлов.
Атилла же поведал Аэцию о своей давней мечте — основании сильной и прочной империи гуннов, в которую со временем вошли бы все кочевые племена, и просил его помочь в учреждении институтов и ведомств, призванных обеспечить «Великой Скифии» необходимую целостность и стабильность. В связи с этим вождь гуннов познакомил Аэция со своим фактотумом, неким Каллисфеном, говорливым одноглазым торговцем, греком по национальности, кичившимся многочисленными знакомствами с полезными людьми во всех степных регионах. И если сначала Аэций испытывал желание отделаться от Каллисфена как от пустой амфоры, то уже по истечении нескольких минут разговора с ним полководец понял, что человек этот, несмотря на все его хвастовство и бахвальство, крайне компетентен в своей сфере деятельности и безмерно предан Аттиле. Иметь такого на своей стороне пожелали бы многие, что делало Каллисфена в глазах Аттилы помощником совершенно незаменимым и просто-таки жизненно необходимым.
В сущности, размышлял Аэций, планы Аттилы не имеют шансов на успех, даже несмотря на то, что его друг обладает всем набором качеств безусловного лидера. Гунны, даже с учетом последних социальных изменений — а теперь у них была наследственная монархия, аристократия всех видов и экономика, в основе которой лежали если и не настоящие деньги, то, по крайней мере, золотые и серебряные слитки, — слишком примитивны, чересчур свободолюбивы и склонны к кочевой жизни, чтобы загонять себя в рамки законов, налогов, городов, дорог и тому подобного. Но разочаровывать своего друга ему, Аэцию, не хотелось. Поэтому-то и пообещал он Аттиле, несмотря на все свои сомнения, прислать умелых законников и распорядителей, которые помогли бы гуннам привести задуманное в исполнение.
Несмотря на весь свой скептицизм, Аэций был по-настоящему растроган мечтами Аттилы. Уже одно то, что непросвещенный варвар мог ставить перед собой столь возвышенные цели, заставило его, великого римского полководца, испытать чувство глубокого стыда и показало всю узость его собственных амбиций. Они ни в какое сравнение не шли со стремлениями Аттилы и казались корыстными и недалекими. Действительно ли хочет он оставаться лишь удачливым военачальником, феодалом Галлии, разводящим мосты тогда, когда вся Западная империя стремительно идет к своему краху? В конце концов, разве он не в долгу перед империей? Лишь его эгоистичное соперничество с Бонифацием, и ничто другое, признался наконец самому себе Аэций, привело к потере Африки. Возможно, это и станет завершающим, роковым ударом для Запада. Впрочем, есть еще надежда на то, что при поддержке гуннов ситуацию в Галлии удастся стабилизировать, а федераты со временем — по крайней мере, он на это очень рассчитывает — интегрируются в империю в качестве римских граждан (а именно этого статуса визиготы добивались ранее), и утраченные территории в Британии, Африке и испанской Галлиции можно будет вернуть. Их ресурсов и взимаемых налогов должно хватить на то, чтобы по артериям империи потекла свежая кровь.
Ведь всего шесть лет тому назад[624] Герман, в далеком прошлом — доблестный офицер, служивший под началом его отца, решил посвятить себя богослужению и, став епископом в Аутиссиодоре, наглядно продемонстрировал, чего можно добиться в давно покинутой легионами Британии. Посланный туда папой Целестином для искоренения пелагианской ереси, Герман сумел поднять восточных бриттов на борьбу с союзными племенами саксов и пиктов. Воодушевленное воинствующим епископом, британское воинство издало мощный крик «Аллилуйя!» и так деморализовало врагов, что те сочли за благо обратиться в бегство, даже не вступив в открытое столкновение.
Возможно, еще не все потеряно, и когда-нибудь Запад вновь превратится в единое целое, а Рим переживет новый расцвет, какой переживал во времена Диоклетиана и Константина. Аэций понимал, что одних лишь военных побед для этого может и не хватить, здесь нужен новый всплеск патриотического сознания народа. Необходимо избавляться от коррупции чиновников и вводить справедливую систему взимания и распределения налогов. Проблема, конечно, сложная, но — при грамотном руководстве — отнюдь не невозможная. Аэций почувствовал, как пробуждается от долгой спячки его совесть — впервые за многие годы она пыталась достучаться до его разума, и в голосе ее звучало не осуждение, а надежда. «In hoc signo vince», казалось, говорила она, вторя словам увидевшего Крест Константина: «Под сим знамением победишь».
И вот оно явилось ему. Бескорыстное стремление Аттилы построить «Великую Скифию» — вот какой пример должен стоять у него перед глазами.
Сейчас Аэций чувствовал то, что, вероятно, ощущал и державший путь в Дамаск Павел: вот та дорога, которой он должен отныне неукоснительно следовать. В Галлию Аэций вернулся преисполненным оптимизма и прежней энергии. Крепкой хваткой сжимавшие его душу оковы пали, и он вновь ощутил вкус свободы.
Глава 20
Завеса из бесчисленных калькуляций, погружавших разум в непреодолимый мрак, разрушена.
— Есть у меня один приятель. Работает в казначействе, в Равенне, — Синезий, многообещающий ученый-законовед, окинул Флакка, сына мелкого землевладельца, задумчивым взглядом. Разговор свой молодые люди вели в calidarium, единственном из сохранившихся в Вероне термальных залов с бассейном для горячей воды. Флакк, пару недель назад получивший наследство, пришел туда проконсультироваться с другом о более-менее доходном способе инвестирования денег. — За небольшое вознаграждение, — продолжал Синезий, — думаю, я смогу уговорить его пустить в ход кое-какие из его связей. Я знаю — так уж случилось, — что в Первой Белгике в скором времени освободится должность canonicarius, финансового контролера, ответственного за поступление в казну налогов. Назначение на эту должность происходит с согласия префекта претория. Меня вот что интересует: если твое прошение о приеме на службу будет удовлетворено, может ли префект рассчитывать на некую, ну, скажем так, «компенсацию»?
— Но… разве это не противозаконно? — предложение друга, казалось, потрясло Флакка до глубины души.
— До чего ж ты наивен, — вздохнул Синезий, закатив глаза. — Конечно, противозаконно; я полагал, все это знают. Но пока подобная система работает, кому до всего до этого есть дело? Иначе сейчас ничего не делается, в этом я могу тебя заверить. Ну, так что, связаться мне со своим приятелем?
«Написано в Равенне, в казначействе, в год консулов Ареобинда и Аспара. Апрельские ноны[625].
Мой дорогой Синезий, благодарю за sponsio, она оказалась весьма кстати. На днях встречался с префектом претория касательно прошения твоего друга. Префект просил передать ему, что suffragium, то есть откат за эту должность, составляет сто solidi. Конечно, твоему товарищу придется пройти собеседование, но это не более чем формальность. Сам понимаешь, нам важно, чтоб он обладал «необходимыми достоинствами» (id est, происходил из хорошей семьи, был образован и лоялен), нежели хорошо разбирался в финансовых вопросах — с этим ему помогут справиться помощники, которых мы ему предоставим.
Сто solidi могут показаться твоему другу довольно-таки большой суммой, поэтому объясни ему, что если он в должной мере проявит на этом посту все свое воображение и инициативу, то сможет за два года отбить на этом месте сумму как минимум вчетверо превосходящую первоначальные издержки. Кроме того, будет он получать и жалованье: конечно же, чисто номинальное, но он ведь на другое и не рассчитывал, не правда ли?
Кстати, занимаясь организацией встречи с префектом, я был вынужден действовать через tractator, посредника, который помогает ему решать вопросы с местными властями. Сам понимаешь, пришлось немного подмазать и этого малого. На что только не пойдешь ради друзей! Знаешь винную лавку Руфио в Вероне, рядом с амфитеатром? Так вот, пришли мне с одной из попутных повозок амфору-другую фалернского, и будем считать, что мы в расчете…»
— Грабеж, самый настоящий грабеж, вот что это такое! — вскричал правитель Первой Белгики, швырнув на стол последний из свитков, представленных Флакком ему на ознакомление. Сумма земельного налога, которую должна была заплатить в казну его провинция в этом году, вновь выросла, причем значительно. Вид из окон выходившего на реку Мозеллу tablinum укрепленной виллы правителя открывался удручающий: запущенные виноградники, заброшенные дома, покрытые чахлой растительностью поля — повторяющиеся время от времени набеги франков не могли пройти для Первой Белгики бесследно. А ведь всего два поколения назад поэт Авсоний, описывая эту провинцию, называл ее земли улыбчивыми и плодоносными!
Флакк в ответ лишь пожал плечами.
— Такое уж сейчас время. Государству нужно собирать iu-gatio, а то нечем будет платить армии. А без армии все это, — он указал на унылый пейзаж, — в одночасье станет частью barbaricum. — К удивлению своему, в новую работу он втянулся быстро и безболезненно. В конце концов, человеку свойственно думать прежде всего о себе, особенно в столь неустойчивые времена, и особенно тогда, когда должность, подобная той, которую занимал Флакк, дается ему всего на два года — а ведь за это время он должен обеспечить свое будущее. Кроме того, безжалостно подумал Флакк, мне ведь среди этих людей не жить.
— Но в некоторых случаях сборы вырастают аж на тридцать процентов! — попытался возразить правитель. — Можно ли чем-то оправдать такой прирост?
— Что ж, рассмотрим ситуацию на конкретных примерах. Возьмем, к примеру, вот эту деревушку, Субиак. Посетив ее с повторной инспекцией, мы обнаружили, что в последние пять индикций[626] ее жители забывали платить налог с нескольких сотен плодородных iugera. Боюсь, им все же придется заплатить эквивалентную пошлину. Добавьте сюда соответствующую пеню — и вы получите указанную сумму.
— Скажете тоже — «плодородные»! Послушайте, я знаю эти места. Да эти земли перепахать не всегда удается! Доходит до того, что их собственники просто-напросто пускаются в бега — и все для того, чтобы избежать преследований со стороны сборщиков налогов. Там сейчас так мало рабочих рук осталось, что в скором времени эти территории превратятся в самую настоящую пустыню.
— Но не официально. В наших документах, да вы и сами это знаете, эти почвы значатся как «плодородные». А со всех зарегистрированных участков земли взимается налог. — Флакк наградил собеседника самой обворожительной своей улыбкой. — Ничего личного, как вы не поймете? Кроме того, у некоторых из оставшихся в Субиаке coloni имеется задолженность перед государством. Они божатся, что все долги выплатили, но подтверждающих сей факт квитанций предоставить не могут.
— Кто же будет хранить квитанции — в особенности, если речь идет о бедных, необразованных селянах?
— Ничем помочь не могу, — вежливо, но твердо сказал Флакк. — Поверьте, если бы я мог закрыть глаза на подобные упущения, с удовольствием бы так и сделал. Но я лишь…
— Знаю-знаю: «…делаю свою работу», — резко оборвал его правитель. Он окинул Флакка долгим, изучающим взглядом. — Представляют ли вообще ваши люди, сколько бед и несчастий причиняют простому народу эти ваши поборы? Я уж не говорю обо всех этих дополнительных налогах, которыми вы постоянно нас обкладываете.
— Кому сейчас легко? Все мы должны чем-то жертвовать.
— Только почему-то одни жертвуют гораздо большим, нежели другие, — возразил правитель провинции, выразительно посмотрев на упитанную физиономию Флакка и его дорогой byrrus, плащ с капюшоном. — Не беспокойтесь, мы все выплатим. — Он презрительно усмехнулся. — Все, до последнего solidus. Но только потому, что декурионы, члены наших городских советов — те люди, за счет которых и держится еще на плаву наша империя, — покроют недостачу из своих карманов. Только не удивляйтесь потом, почему они вынуждены жить в нищете или обращаться в бегство.
— Вы же знаете, они всегда могут подать апелляцию, — Флакк добавил в свой голос ноту озабоченности. — Суды префекта претория или министра финансов со всей тщательностью их рассмотрят и…
— Да что толку от всех этих обращений? — резко оборвал его правитель провинции. — Эти люди не настолько богаты, чтобы позволить себе тратиться на суды и подношения судьям. — Он собрал валявшиеся на столе свитки в стопку. — Не имею права вас больше задерживать. Вас ведь, в конце концов, — продолжил он с мрачным сарказмом, — еще ждет ваша работа.
Глава 21
Люди живут там по естественным законам; там даже крестьяне ораторствуют, а частные лица выносят приговоры.
На фоне унылого и безбрежного пейзажа медленно перемещались три человека, похожие на три крошечные точки, — единственные, кто двигался в этой болотистой местности, то тут, то там пересекаемой неторопливыми притоками нижней Секваны. Пару дней назад, совершенно случайно, встретились они чуть южнее Самаробривы, и, когда обнаружилось, что все трое отреклись от Рима и направляются в одно и то же место, решили путешествовать вместе, для большей безопасности.
Старший, худощавый мужчина лет пятидесяти с властным выражением лица, быстро проявил лидерские качества. Его, когда-то блестящий и изысканный, теперь же — перепачканный и заметно пообтрепавшийся, далматик свидетельствовал о декурионском статусе своего хозяина. Когда путники увидели, что их преследуют охотничьи собаки, тощие лохматые псы одной из британских пород, именно он потянул за собой своих новых товарищей, уговорами и запугиваниями заставляя их находить в себе новые силы для невыносимого многочасового ухода от погони. Сбить собак со следа они, измученные и истощенные, смогли, лишь переправившись через проточные воды.
Мозолистые руки и заметная сутулость самого юного из троицы, мускулистого парня лет восемнадцати, говорили о том, что он привык иметь дело с плугом и знаком с тяжелым крестьянским трудом не понаслышке. Грязная повязка на большом пальце его правой руки скрывала рану. С его красивого лица ни на секунду не сходило выражение печали и обиды — такое бывает у убитого горем пса, которого внезапно выкинул на улицу неблагодарный хозяин.
Третьему из путников можно было дать как тридцать, так и пятьдесят лет. От необходимости постоянно прищуриваться во время шитья — а был он, как вы узнаете чуть позже, сапожником — взор его стал затуманенным, от работы с шилом огрубели ладони, а на лице было написано такое отчаяние, что сразу становилось ясно: дух его сломлен, а жизнь катится под откос.
День за днем эти трое пробирались по болотам на запад. Время от времени они натыкались на то, что некогда считалось насыпью, но в основном вынуждены были идти через трясину, проваливаясь порой по пояс. Еще недавно, во времена правления Грациана, земли в этих местах были плодородными и орошаемыми. Но теперь, когда — «благодаря» непомерным земельным налогам и участившимся набегам кочевых племен — численность проживающего здесь населения уменьшилась в разы, территория эта приняла свой первозданный облик и пополнила перечень необрабатываемых земель в архивах Равенны. Наконец болотистая местность сменилась твердой почвой, и на десятый день с момента их встречи, когда уже не оставалось ни корок черствого хлеба, ни ломтиков далеко уже не свежей ветчины, путники вышли к стремительно бежавшей на восток реке и поняли, что вскоре их мучениям придет конец — взору их предстали гранитные холмы Арморики.
Пробудившись ото сна, Марцелл, старший из троицы, заметил, что опушка, где они решили сделать привал, окружена людьми. То были смуглые крепыши в залатанных домотканых одеждах, накидках из кожи, превратившихся в лохмотья цивильных римских платьях и армейских униформах. Один из них, высокий мужчина, судя по висевший на шее витой серебряной цепи и невозмутимому виду — вожак этой группы, выступил вперед и обратился к беглецам.
— Добро пожаловать в Арморику. Вижу, вы путешествуете налегке. По делам здесь или же удовольствия ради?
Человек образованный, понял Марцелл.
— Бежим от римской тирании, — ответил он, не отводя взгляда. — Надеемся начать новую жизнь среди багаудов, народа, который, в отличие от римского правительства, с уважением относится к свободе и справедливости.
— Свобода и справедливость, — скривил физиономию собеседник. — Понятия благородные, но, боюсь, в столь тяжелые времена — явная роскошь. Однако вы не ошиблись, именно этими принципами мы и стараемся руководствоваться. Девиз наш прост: «От каждого по способностям, каждому — по труду». И, скажу я вам, он работает, — ухмыльнулся здоровяк. — По крайней мере, в большинстве случаев.
— Так вы багауды?
— Бандиты? Так нас называют римляне. Мы же предпочитаем другое имя — «свободные арморицианы». Когда-то мы были такими же гражданами Рима, как и вы. Но, как и вы, сочли римское правительство деспотичным и несправедливым и, решив навсегда забыть про Рим, основали здесь, в северо-западной глуши, собственную республику.
Он окинул беглецов оценивающим взглядом.
— Надеюсь, вы понимаете, что перед тем как принять вас, мы должны понять, можете ли вы принести пользу нашему обществу. Иждивенцы нам не нужны. Для начала вас, конечно же, накормят, а то выглядите вы, честное слово, неважно.
Несколько часов Марцелла и его спутников вели по лесным тропам. Пару раз на глаза им попадались стоявшие у дороги жутковатые указатели: на прочном столбе с деревянной табличкой красовался череп. Спросив, что означают эти знаки, Марцелл услышал исчерпывающий ответ:
— То головы казненных преступников; внизу указано, за что они были приговорены к смерти.
Наконец они вышли на опушку, где стояли с дюжину кривеньких, но с виду вполне устойчивых хижин. Вокруг них с криками носились дети, чуть поодаль занимались приготовлением пищи женщины. С противоположной стороны росчисти, из леса, появились несколько мужчин, несшие сельскохозяйственный инвентарь — с ближайших полей или делянок, предположил Марцелл.
— Столица моего собственного небольшого владения, — пояснил предводитель багаудов. — Мы, свободные арморицианы, — люди независимые. Живем в общинах, наподобие этой, в каждой из общин есть глава и старейшины. Заправляют же всем Великий совет и его председатель, Тибато. Имеется у нас и свод законов, которому все подчиняются.
— А что бывает с теми, кто нарушит закон?
— Обсуждение мелких проступков проходит на общинном уровне. Серьезные преступления рассматриваются трибуналами, назначаемыми Великим советом. Ну вот, мой нос подсказывает мне, что ужин уже почти готов. Пойдемте же поедим.
После плотного ужина, основным блюдом которого была похлёбка из дичи, гости промочили горло кисловатой на вкус бражкой. Затем всех троих проводили в большую хижину, где собрались на совет старейшины, и попросили рассказать о себе.
— Меня зовут Марцелл Публий Басс, — начал старший из троицы. — Я декурион имперского города Августа-Треверор, что в провинции Первая Белгика.
«Вот и пришло время индикций», — невесело подумал Марцелл. На календаре было первое сентября, первый день нового фискального года, время подбивать годовой бюджет, параметры которого находились в прямой зависимости от размеров налоговых сборов.
Марцелл, один из членов совета, ответственных за сбор государственного дохода в Августе, сидел за столом в своем кабинете в просторной кирпичной базилике, построенной сотню лет назад, во времена Константина. Некогда, вздохнул он печально, члены самых достойных городских фамилий соперничали за честь служить обществу. Но то было в далекие времена его прапрадедов, еще до того, как пытавшийся вывести империю из упадка Диоклетиан провозгласил наступление эры экономии и тягостных налогов. Теперь же декурионы являлись простыми агентами тиранического государства, основными обязанностями которых стали выбивание денег из соотечественников, вербовка рекрутов для армии да помощь в управлении имперскими приисками и имениями. Большая часть средств уходила на армию, которая, казалось, была уже не способна защитить граждан от варварских вторжений.
С каждым годом собирать налоги становилось все более и более трудно. Но — никуда не денешься, мрачно подумал Марцелл. Такие, как он — те, кто владели сорока югерами земли, — вынуждены были служить декурионами. Более богатые граждане — сенаторы или всадники — не только могли избежать этой неблагодарной доли, но и всегда находили способы отсрочить уплату налогов, а иногда и вовсе от нее уклониться, и налоговое бремя в полном объеме ложилось на плечи бедняков.
В этом году собрать необходимую государственной казне сумму не представлялось реальным. Урожай, по всем признакам, должен был стать худшим за последние десять лет, а стремительно пронесшиеся по провинции бандиты-франки оставили после себя охваченные дымом деревни и почерневшие от копоти поля. Будучи человеком сострадательным, Марцелл ненавидел свою работу, которая заключалась в выуживании денег у крестьян и ремесленников; многих из них уплата семи solidi могла привести к разорению.
В дверном проеме возник слуга.
— Явились, господин, — нервно пробормотал он. Когда наступало время индикций, Марцелл становился крайне раздражительным, о чем окружающие, конечно же, знали.
— Так проводи их ко мне! — рявкнул Марцелл.
— …А это — твой, — Марцелл пристально посмотрел на вожака второй группы, отъявленного головореза, назначенного на эту должность правителем провинции.
− Только не забывайте, — проскрежетал он, − что эти люди — такие же граждане Рима, как и вы сами. Будьте сдержанны и уважительны. Если я вдруг уз… — Марцелл оборвал себя на полуслове: любые угрозы были напрасны. Не удастся им собрать долги — ему придется восполнить дефицит из своего кармана. Тут уж, хочешь не хочешь, но вынужден будешь закрыть глаза на то, как именно эти долги выбиваются.
— О наших методах убеждения? — с дерзкой ухмылкой договорил здоровяк за Марцелла. — Мы будем кротки как ягнята, правда, парни? — продолжил он, повернувшись к своим людям, которые закивали головами в знак согласия. Некоторые из них при этом многозначительно коснулись болтавшихся на поясах дубинок.
Когда последний из compulsores вышел из комнаты, Марцелл обнаружил, что руки его трясутся, а сердце бьется быстрее обычного. Никогда в жизни ему еще не было так стыдно.
Петра-сапожника мучили смутные опасения, из-за них он не мог сконцентрироваться на работе. Выплюнув гвозди изо рта, он в третий раз проклял утро — засовывая подошву в ботинок, он попал молотком по пальцам. Зажав между зубами мелкие гвозди, в который уже раз попытался сосредоточиться на работе. Не получилось. Страх, охвативший его за многие недели до индикций, сидел в Петре как ком в горле. Сборщики налогов могли явиться в любой момент, а у него не было и половины от нужных им семи solidi, не говоря уже о долге, оставшемся с прошлых индикций.
Большую часть прошедшего года Петр старался на всем экономить, работал до глубокой ночи, при тусклом свете лампы, работал до тех пор, пока его глаза не начинали болеть. В итоге ему удалось скопить достаточно nummi — маленьких медных монеток достоинством в одну семитысячную solidus — для того, чтобы погасить сразу оба долга. Но тут в районе, где жил Петр, появились свирепые светловолосые громилы, франки, а с ними в его дом пришла и беда. Он-то наивно полагал, что помещенные на дно кувшина, спрятанного под глиняным полом в мастерской, небольшие опечатанные мешочки, folles, в каждом из которых он хранил по тысяче nummi, будут в безопасности. Но у налетчиков были свои, эффективные методы дознания: подержав жену сапожника над открытым огнем, они узнали все, что хотели. Ожоги женщина получила поверхностные, но серьезные, и, через неделю после того как франки ушли, умерла от заражения крови на руках у Петра и их двенадцатилетней дочери.
— Отпустите его, — с раздражением приказал вожак compulsores. − — Он говорит правду. Похоже, франки забрали все его имущество. — Неохотно, те все же подчинились, и Петр упал на грязный пол — без трех зубов и со сломанным носом.
Главарь обвел мастерскую наметанным взглядом.
— Возьмите инструменты и изделия, — приказал он. − Может, удастся хоть что-то за них выручить на торгах. И осмотрите дом!
— Смотрите-ка, кого я нашел! Пряталась в уборной, — один из парней не сдержал похотливой улыбки. − Худая, как ощипанная курица, и молоденькая. Но ведь не слишком, — похотливо подмигнул он главному.
Тот лишь пожал плечами и безразлично сказал:
— Что ж, дело твое.
Придя в себя, Петр услышал тихий скрип — он доносился из соседнего с мастерской помещения. Ворвавшись в комнату, он увидел висевшую под потолком дочь; ее изуродованное тело медленно раскачивалось из стороны в сторону…
Убитый горем, Петр похоронил свою дочь на заросшем травой заднем дворе, после чего сделал узелок из своей туники, положил в него кусок черствого хлеба — всё, что оставили ему сборщики налогов, — и зашагал на запад. Поговаривали, что в Арморике народ живет свободно и не платит налогов. Теперь, когда он потерял все, что имел, у него оставался один лишь выбор — зажить новой жизнью вдали от Римской империи.
Неловко держа топор левой рукой, юный Мартин занес его над лежащем на колоде вытянутым большим пальцем руки правой. Во рту у него пересохло, в глазах помутнело. Он слышал, как бешено бьется его пульс. Дважды Мартин отставлял топор в сторону, не находя в себе смелости нанести удар. Вдруг до него донеслись приглушенные голоса bucellarii, личных слуг землевладельца, которых он, как и многие другие галльские богачи, нанял для обеспечения собственной безопасности в смутные времена. Понимая, что действовать нужно немедленно, Мартин сжал зубы и что было силы махнул топором.
…Едва Мартин научился ходить, его припрягли к работе в имении, где, в качестве coloni, трудились его родители. Работа в поле, где легко можно было надорвать спину, никогда ему не нравилась, и при первой же возможности Мартин убегал в росшую рядом с полем чащу. Там он любил изучать диких животных и растения различных видов, рыбачить, а иногда и просто мечтать. Как бы он хотел попасть в монастырь, вроде тех, какие, по слухам, основал шестьдесят лет назад в далеких Цезародуне и Лимоне его тезка Мартин, который, перед тем как его отдали в легионеры, был обыкновенным крестьянином! Вот тогда-то, говорил себе Мартин, мне и пригодится все то, что я знаю о флоре и фауне. Но когда он попросил землевладельца отпустить его в монастырь, то узнал о недавнем указе императора, запрещавшем подобный уход. Оказывается, он, Мартин, был adscriptus glebae, привязан к земле, и сам распоряжаться своей судьбой не мог.
Был только один способ изменить свою судьбу — армия, альтернатива, которая для тихого мечтателя Мартина по своей привлекательности уступала даже жизни colonus. Как и все жившие в огромных имениях богачи, землевладельцы должны были снабжать армию рекрутами, которых хоть и выбирали произвольно, поставлять были обязаны регулярно. Выбирали обычно тех, кто приносил меньше других пользы, поэтому ничего удивительного в том, что управляющий имением заявил Мартину, что за ним на следующее утро придут вербовщики, не было. Но Мартина эта новость удивила. Удивила и шокировала. Мысль о том, что (с точки зрения землевладельца) он мог оказаться идеальным рекрутом, никогда не приходила ему в голову. Ужас охватил Мартина, когда он понял, что единственное спасение — отрубить себе большой палец руки, желательно правой, и тогда его, вероятно, признают негодным к службе.
Мартин в шоке уставился на валявшийся на земле отрубленный палец, затем — на рану, открывшую кость, которую в ту же секунду залило кровью. Без большого пальца рука его уже не походила на руку: скорее, она напоминала переднюю лапу какого-нибудь животного. Скорчившегося от боли Мартина стошнило; но перед тем как потерять сознание, парень успел прикрыть рану мотком сотканной пауками паутины и наложить повязку — всё это он приготовил заранее.
Когда Мартин пришел в сознание, вокруг него стояли bucellarii, один из которых тряс его за плечо. Затем его провели в помещение, где, помимо управляющего, находились еще трое солдат в повседневных, ничем не украшенных туниках с круглыми нашивками цвета индиго на рукавах и плечах. Судя по их высокому росту и соломенным волосам, то были германцы, вряд ли кого-то в этих местах знавшие. Мартин заметил, как управляющий передал их circitor, главному, набитую монетами бурсу.
Когда юноша продемонстрировал свою правую руку, circitor лишь пожал плечами и усмехнулся.
— Еще один murcus, — ни малейшего намека на враждебность в его голосе не прозвучало. — Зря ты отрубил себе палец, парень. Новый приказ: брать всех, даже калек. Два murci приравниваются к одному здоровому рекруту.
Он показал пальцем на Мартина, затем — на бурсу в своей руке.
По пути в город, где остановились сопровождавшие Мартина германцы, они проезжали по мосту через один из быстрых притоков реки Мозеллы. Улучив момент, Мартин сиганул через парапет. Его тут же унесло течением, но примерно через милю юноше все же удалось выбраться на берег.
Отхаркнув воду из легких, Мартин определил свое местоположение — по солнцу. Полагаясь скорее на инстинкт, нежели на какой-то план, он двинулся на запад. Вернуться в имение Мартин уже не мог, — ведь для того чтобы избавиться от него и не поставлять второго — здорового — рекрута, землевладелец заплатил хорошие деньги. Кроме того, именно там бы в первую очередь его и стали искать вербовщики. Мартин слышал, что где-то на западе — как далеко, он не знал — есть такой край, который зовется Арморикой. Люди там равны и свободны, там нет ни землевладельцев, ни coloni, ни законов, привязывающих людей к сельскохозяйственной работе. Вопрос был лишь в том, могли ли там найти убежище люди бедные и отчаявшиеся, изгои? Ответа на него Мартин не знал, но решил рискнуть.
После того как все задолженности были собраны и Марцеллу удалось подвести итог налоговых поступлений, он, как старший декурион, созвал срочное собрание всех советников Аугуста-Треверора; пройти оно должно было в городской базилике. В этом году они собрали меньше половины от того, что требовало правительство, и то был самый плачевный результат за последние несколько индикций.
— Ну и что будем делать? — спросил Марцелл, поставив изумленных членов курии перед фактом. — Сидеть и ждать манны небесной мы не можем, необходимо что-то решать. Готов выслушать любые предложения.
Убедившись в том, что все осознали важность проблемы, он почувствовал себя намного спокойней.
— Но как — как такое могло случиться? — воскликнул новый член совета, полный молодой мужчина; он был бледен и заметно волновался.
— Полагаю, к этому давно все шло, — спокойно ответил Марцелл. — Просто мы не желали смотреть правде в глаза. В этом же году мы столкнулись с целым рядом неприятных обстоятельств, каждое из которых в отдельности могло вызвать серьезные проблемы. Вместе же они привели к катастрофе. Ничтожный урожай, разорительные налёты варваров, армия, которая не может помочь, так как находится в Аквитании и Италии: все это не могло не сказаться на налогоплательщиках, и без того обремененных уплатой повинностей. Как результат — и предсказать его было не трудно — массовые бегства в Арморику или к землевладельцам с огромными имениями. В последнем случае, практически отдавая себя в рабство, люди хотя бы имеют возможность обезопасить себя от варваров и алчных сборщиков налогов.
— Это просто бесчестно! — вскочил на ноги один из старожилов курии. — Они должны быть возвращены назад, побитые и клейменые позором. Иначе куда движется империя, хотел бы я знать?
— Не думаю, что мы должны последовать вашему совету, − резко ответил Марцелл. — Послушайте, я понимаю, что правительству нужны эти налоговые поступления, — деньги идут на содержание армии. Но то, что все налоговое бремя ложится на плечи бедняков, вряд ли справедливо. Если б государство нашло способ заставить богачей платить суммы, пропорциональные их состоянию, то мы быстро искоренили бы коррупцию, процветающую среди сборщиков налогов, а это наполовину решило бы нашу проблему.
— В этом никто и не сомневается, — прозвучал чей-то усталый голос. — Но в январе нас ожидает засуха. Кроме того, нам еще надо восполнить дефицит бюджета. А достав недостающую сумму из собственных бурс, мы и сами окажемся в безвыходном положении.
В конце концов Марцелл призвал всех к порядку.
— Господа! — его властный голос заставил собравшихся замолчать. — Позвольте и мне внести предложение. Почему бы нам не просить правительство облегчить повинности тем провинциям, которые пострадали от набегов варваров? К примеру, в девятнадцатый год правления нашего императора Гонория налоги в субурбикарных провинциях Италии были уменьшены на одну пятую. Я сегодня же напишу правителю нашей провинции письмо, где тщательно обосную наше тяжелое положение и попрошу вынести проблему на рассмотрение в равеннской консистории. Полагаю, ответ мы получим не ранее чем через месяц — сами знаете, как работает имперская почта. Предлагаю тогда и собраться. Вдруг что-то изменится?
Но еще до того, как последний декурион покинул базилику, Марцелл для себя решил, что на следующем собрании его не будет. Вряд ли Равенна ответит. На реформирование системы сбора налогов либо же смягчение финансового давления на пострадавшие от налетов области правительству Валентиниана не хватит ни воли, ни компетенции. А продолжать служить государству, готовому выжать последнее из бедняков лишь для того, чтобы сохранить свой статус, он не желал. «Сегодня же отправлюсь в Арморику и начну новую жизнь среди багаудов», — решил Марцелл. (Вдовца, чьи дети уже давно покинули дом, ничто не держало.) Рим, которому едва хватало средств для сохранения контроля над Галлией, давно уже отказался от претензий на управление тем, что все еще официально называлось Третьей Лугдунской провинцией.
Иллюзий Марцелл не питал. Ему, человеку пожилому и состоятельному, отказ от прежней жизни дастся нелегко, да и общество изгоев и невежественных крестьян вряд ли окажется приятным. «Что ж, — подумал он, — посмотрю, чего я стою». Странно, но, возвращаясь домой по улицам, которые еще сохраняли следы последнего, случившегося двадцать лет назад, нападения варваров, он вдруг почувствовал какой-то душевный подъем, словно если бы с плеч его свалилась тягостная ноша.
…Когда последний из беглецов, Мартин, закончил свой рассказ, всех троих попросили выйти из хижины, для того чтобы старейшины могли прийти к какому-либо решению.
— Декурион пусть остается, — сказал глава старейшин. — Он стар для работы на полях, но честен и мудр и принесет много пользы в управлении нашей общиной. Предлагаю оставить и портного. Возможно, дух его и подорван, но профессиональные навыки нам пригодятся — от такого мастера грех отказываться. Согласны?
По хижине пронесся одобрительный ропот, и он продолжил.
— Хорошо. Теперь — паренек. Он молод и силен, но увечье ограничивает сферы деятельности, в которых он может быть полезен. К тому же то, что пацан готов был отрубить себе палец, лишь бы избежать службы в армии, явно говорит о его моральной распущенности.
— Так что, прогоним его? − спросил один из старейшин.
— Это было бы неразумно. Парень — обуза, как для себя, так и для нас. Если мы его отпустим, он вполне может навести на нас римлян. Придется от него избавиться.
Вожак замолчал, ожидая возражений, но их не последовало.
— Что ж, решено. — Он кивнул самому дородному члену совета. — Займись этим. Убедись, что тебя никто не видел, и хорошенько спрячь тело. Найти его не должны.
Глава 22
Среди этого ограбляются бедняки, стонут вдовы, затаптываются сироты настолько, что многие из них, имея нетемное происхождение и благородное воспитание, убегают к врагам, чтобы не умереть от мучения общественного преследования, т. е. ища у варваров римской человечности, так как у римлян они не могут сносить варварской бесчеловечности.
Тибато поднял руки, и в полуразрушенном, до отказа заполненном людьми со всех уголков Северо-западной Галлии, от Лигера до Секваны, амфитеатре водворилась тишина. Тот, кто попытался бы описать всю эту огромную толпу одним словом, вероятно, назвал бы ее разнородной. Большую ее половину составляли coloni, крестьяне или мелкие землевладельцы, одетые в потрепанные, с неровно пришитыми заплатами, туники; встречались здесь и такие, чьи некогда превосходные далматики свидетельствовали о декурионском статусе их обладателей; многие носили на руке клеймо раба или рекрута. У некоторых из пришедших на подбородках виднелись мозоли — следы от ремней шлема; то тут, то там можно было заметить широкоплечего сапожника или портного, мускулистого кузнеца. Несмотря на столь разное происхождение, было у этих людей и общее: все они принадлежали теперь к огромному и быстро растущему классу, нареченному властями perditi, проще говоря, все они являлись преступниками и изгоями, которых следовало выследить и беспощадно искоренить.
Тибато, стоявший в императорской ложе, из которой некогда открывали игры сенаторы, всем своим видом излучал спокойствие и уверенность. То был лысый, ладно скроенный мужчина с волевым выражением лица. Будучи лидером преступного мира, Тибато пользовался всеобщим уважением. Прошлое его для всех оставалось загадкой. Одни говорили, что раньше он был солдатом, другие — судьей, третьи делали из него скомпрометировавшего себя сенатора, который вынужден был сменить имя, четвертые представляли его потерявшим все свое состояние торговцем, пятые — впавшим в немилость придворным, и так далее, и так далее.
— Галлы, друзья мои! — начал он, говоря голосом громким и звучным, голосом человека образованного и в то же время умеющего находить общий язык с простым народом. — На протяжении пяти столетий, со времен Юлия Цезаря, который надел его на наши шеи, тянули мы ярмо Рима, ярмо тяжелое, делавшееся все более и более гнетущим, и ставшее в конце концов совсем уж невыносимым. Никто из здесь присутствующих не виновен в том, что отказывался платить несправедливые налоги, или в том, что не хотел служить выставлявшему неумолимые требования государству. Справедливо ли то, что бедняки, которые вкалывают изо всех сил, умирают от голода, так как все, что они получают, уходит на налоги и ренты, в то время как люди состоятельные не платят в казну ни солида? Нам приходится выбирать между смертью от голода и жизнью разбойников. Что это за выбор? «Багаудами», бандитами, называют нас римляне. Но кто, как не Рим, сделал нас таковыми? — Взяв небольшую паузу, Тибато обвел собравшихся долгим пронзительным взглядом, а когда продолжил, голос его потонул в восторженных криках толпы. — Рим отверг нас, так давайте же и мы откажемся от него! Снимем с себя ярмо наших угнетателей. Рим слаб и осажден врагами. Пришло наше время. Ждите сигнала, и когда он прозвучит, восстаньте и сражайтесь — за Галлию и свободу!
Тишина. Затем послышались отдельные одобрительные возгласы, постепенно переросшие в единый сплоченный крик: «За Галлию и свободу!»
— His rebus confectis, Caesar cum copiis magnis in fines Germanorum progredt, — написанное на свитке Марк прочитал медленно, но ни разу не сбившись. То был его ежедневный урок латыни с Гаем Валерием.
— Хорошо, — от всей души порадовался Гай. — Просто великолепно. А теперь — переведи.
Учеником маленький Марк оказался способным. Он был достаточно умен и — что весьма редко встречается у детей столь юного возраста — умел концентрироваться и твердо идти к поставленной цели, будь то возведение плотины на реке, лазанье по деревьям или забавное изменение смысла латинского предложения.
Давно уже Гай не был так счастлив. Он давно приспособился к жизни среди многочисленных родственников своей невестки, и ему даже начали нравиться эти германцы — честные, открытые и гостеприимные люди. Благодаря помощи внука он выучил немало германских слов и уже без труда мог поддержать любой разговор. Всё меньше и меньше тосковал он по утонченной римской жизни: термам, уборной, центральному отоплению, изысканным блюдам. На самом деле, спартанские условия жизни в обычной хижине (построенной для Гая по специальному заказу Тита — типичный Grubenhaus с осевшим полом) пришлись ему по душе, и таким образом он мог быть ближе к скромному образу жизни его кумиров, героев Римской республики: Регула, Сципиона, Катона Цензора и прочих. Одну роскошь Гай, тем не менее, для себя оставил — книги. Тит распорядился, чтобы их высылали Гаю партиями с виллы Фортуната, которая при новой системе ведения хозяйства превратилась в процветающее имение. (Именно там Тит сейчас как раз и находился, наблюдая за прокладкой дренажных каналов.)
— His rebus… «С этими…»? — попытался перевести Марк на германский язык, язык его матери. Взглянув с надеждой на деда, он насупился и покачал головой. — Нет, не так.
— Абсолютный аблатив? — подсказал Гай.
— Ну конечно, — воскликнул мальчик. Он еще раз тщательно просмотрел отрывок. — Понял: «Покончив с этим, Цезарь продвинулся на германские территории».
— Не слишком ли он рисковал, пойдя туда один? — с напускной серьезностью спросил Гай.
— Перестань. Cum copiis magnis — с огромной армией. Похоже, все. — Марк посмотрел на Гая с торжествующей улыбкой. — Дедушка, я правильно перевел? Могу я теперь пойти поиграть?
— Ответ «да» на оба вопроса. Давай, беги, но не опаздывай к ужину. Мама жарит пойманную тобой накануне форель.
Остановившись на пороге хижины, Марк обернулся.
— Дедушка, если Юлий Цезарь был римлянином, то почему же он напал на германцев? Ты — римлянин. И папа мой — римлянин. Мама — германка. Дед Вадомир тоже германец. Я думал, римляне и германцы были друзьями.
— Вот так вот, — рассмеялся Гай. — Они действительно друзья, но стали таковыми лишь недавно. Сейчас римляне и германцы отлично ладят между собой. Но Юлий Цезарь жил очень давно. Многое с тех пор изменилось.
Но изменилось ли, спросил себя Гай, едва мальчик выбежал на улицу. Когда он приехал жить в бургундское поселение, ему казалось, что между галло-римским населением провинции и новыми ее обитателями установились искренние взаимоотношения, которые сохранятся на долгие годы. В конце концов, галлы и сами сперва активно отвергали Рим, но посмотрите на них сейчас — стали еще большими римлянами, чем сами римляне. С ним его германские хозяева были добры и гостеприимны, и Гай влился в их общество куда быстрее и легче, чем мог себе представить.
Правда, с недавних пор он стал замечать, что отношение к нему бургундов немного изменилось. Он не мог найти подходящего объяснения тому, что местные германцы начали вести себя гораздо менее приветливо, чем раньше. За исключением Клотильды, жены Тита и матери Марка, его новые германские родственники, хоть и старались держаться с ним дружелюбно, иногда в его присутствии замыкались в себе или же становились чрезмерно заносчивыми и грубыми. Гай убеждал себя, что он невесть что вбил себе в голову и негатив германцев не направлен против него лично, что, скорее всего, тому виной плохой урожай, вызванный холодной зимой, либо же то, что недалеко от деревни появились новые могилы, что тоже было результатом сильных морозов. Инстинкт солдата, тем не менее, подсказывал Гаю, что терять бдительность ему не следует — на всякий случай. На случай чего? Ответа на этот вопрос он не знал.
— Извини, Марк, отец запретил мне играть с тобой.
Хариульф, сын кузнеца и лучший друг Марка, уставился себе под ноги.
— Komme zuruck, Junge, — позвал его отец, возникший в дверях кузницы.
— Я лучше пойду, — пробормотал Хариульф. Избегая встречаться с Марком взглядом, он повернулся и засеменил к кузнице.
Со слезами на глазах блуждал Марк среди крытых соломой одинаковых лачуг, из которых состояла деревня. Пройдя через проделанные в окружавшем деревню частоколе ворота, он побрел через общее пастбище к лесной опушке. Вот уже пятый день Хариульф избегал его компании. В другие дни у него находились отговорки, но сегодня Хариульф прямо сказал, что играть с Марком ему запретил отец. Почему? Ни разу он, кроме разве что того случая, когда они по рухнувшему дереву переправлялись через реку и Хариульф соскочил вниз, не втягивал друга в неприятную ситуацию. Что случилось, он понять не мог. «Что ж, — подумал Марк, — схожу-ка я, в отсутствие товарища, посмотрю на норку, которую сделала себе в полом дереве у реки выдра. Если повезет, смогу понаблюдать за тем, как мама-выдра играет со своими детенышами».
Резкий удар в спину заставил его обернуться. Рядом, на земле, валялся попавший в него камень. Шагах в двадцати от него стояли два мальчика, сыновья свинопаса. Недалекие и глупые, они часто нападали на тех, кто уступал им в росте и силе.
— Schwarzkopf! Schwarzkopf! — закричали они, смеясь над темными волосами, которые Марк унаследовал от отца, — то было единственное, чем он отличался от светловолосых германцев. — Blöde Römer. — Мгновенье — и в Марка полетел еще один булыжник. Ловко увернувшись, тот поднял камень с земли и изо всех сил швырнул его обратно. Увидев, что угодил одному из обидчиков в ногу, Марк довольно усмехнулся. Сын свинопаса взвыл от неожиданной боли и вместе с братом кинулся на Марка.
Марк рванул в лес, надеясь спрятаться в чаще. Шустрый и от природы подвижный, он бежал сквозь заросли до тех пор, пока не убедился, что преследователи потеряли его из виду. Однако уже через несколько секунд Марк услышал хруст ломаемых веток и понял, что братья все же не отстали. Звуки эти нарастали, но внезапно прекратились — совсем рядом. Марк подкрался к края подлеска и осторожно отвел один из кустов в сторону. Всего несколько шагов разделяли его и переговаривавшихся между собой сыновей свинопаса. Марк навострил уши.
— Мы его упустили, — сказал старший. — Возвращаемся.
— Наверное, где-то спрятался, − согласился второй. — Но я, знаешь ли, этого так не оставлю, — колено до сих пор болит. Римская свинья… Ладно, пойдем: и он, и прочие римляне свое еще получат. Я слышал, как отец говорил о собрании вожаков племени, которое пройдет в полнолуние. У Камня Вотана. Они будут обсуждать план…
— Тише, ты, Dummkopf, — сердито перебил его старший. — Мы, вроде как, и вовсе не должны знать об этом, так что помалкивай. Давай, валим отсюда.
Медленно досчитав до тысячи, Марк вышел из своего убежища и направился домой.
Из окна разрушенной сторожевой башни, построенной во времена Марка Аврелия в качестве одной из частей рейнских приграничных укреплений, Гай смотрел на залитый лунным светом пейзаж. Внизу, на дне огромного, с многочисленными выступами и впадинами, ущелья, в заполненных грунтом трещинах которого росли сосны, собралась огромная, с каждой минутой увеличивающаяся в размерах толпа. То был естественный разлом, огромный разрез в скале, проделанный, если верить легенде, мечом Вотана. В центре, на огромном утесе, Камне Вотана, стоял Гундогар, король бургундов: настоящий гигант в роскошном плаще с искусной вышивкой и богато украшенном Spangenhelm, конической формы шлеме, какие носили наиболее состоятельные из германских воинов. Воинственный облик вождя воскресил в памяти Гая образ одного из тех легендарных германских богов и военных героев, которые участвовали в эпических сражениях посреди мрачных скал и ущелий.
Рассказ Марка о подслушанном в лесу разговоре Гай выслушал очень внимательно. Собрание у Камня Вотана — места, которое напрямую ассоциируется с германскими мифами, — могло иметь военное значение, особенно в контексте звучавших в адрес римлян скрытых угроз. Может, теперь бургунды и были христианами (они обратились в эту веру недавно, став еретиками-арианами) и — номинально — союзниками Рима, но в прочности этого принудительного альянса он сомневался. Пожилой полководец по собственному опыту знал, что боевой дух может вспыхнуть в германцах в любую минуту, и если подобное случится, они превратятся в грозных противников. Даже ведшим кочевой образ жизни визиготам — наиболее романизированному из германских племен, — на протяжении тех двух поколений, пока им не были выделены земли для постоянного проживания, доверять было нельзя. С другой стороны, встреча у Камня Вотана могла оказаться обычной пирушкой или ритуальным собранием, а ксенофобские разговоры мальчишек — пустой болтовней. И все же, решил Гай, то, что с недавних пор бургунды стали с прохладцей относиться к нему самому, а теперь — и к его внуку, игнорировать не стоит. И Гай Валерий принял единственное, на его взгляд, верное решение: пробраться на собрание и всё узнать самому.
Он ничего не сказал о своих намерениях ни матери Марка Клотильде, ни самому мальчику. Гай просто заявил им, что отправляется в небольшое путешествие. Затем, сменив далматик на тунику из грубой шерсти и некогда ненавистные брюки, он надел прочные ботинки из сыромятной кожи, набросил на плечи плащ и, прихватив приготовленную для него Клотильдой котомку с провизией, шагнул за порог. Дорога до Камня Вотана заняла у него целый день, и, оказавшись в ущелье перед самым закатом, Гай спрятался в старой сторожевой башне, где ему предстояло провести бессонную ночь.
Не успел король бургундов произнести и дюжины слов, как Гай затрепетал от ужаса: подтверждались худшие его опасения.
— Скажите мне, бургунды, похожи ли мы на овец, которые повинуются римским пастухам? — прорычал Гундогар. — Тридцать лет назад я перевел вас через скованный льдом Рейн для того, чтобы мы могли называть земли, на которых живем, родными по праву завоевания. Наша нация с тех пор расцвела и приумножилась, и прежних земель нам уже не достаточно — западные и северные территории тоже должны стать нашими. Римляне говорят, что нам следует довольствоваться тем, что мы имеем. Но Рим сейчас слишком слаб, чтобы остановить нас. Если у римлян не хватает духа и силы защитить то, что они называют своей территорией — землю, которую они некогда отняли у галлов, — то они не заслуживают права владеть ей. Призыв мой таков: давайте заберем ее себе!
Слова его были встречены одобрительным ревом. Когда шум стих, Гундогар продолжил:
— Атакуем тогда, когда ситуация будет нам благоприятствовать. Мои шпионы докладывают, что визиготы в Аквитании намереваются вторгнуться в Провинцию. И, что гораздо важнее, багауды на северо-западе планируют всеобщий бунт, который начнется в пятнадцатый день мая. Выступим в тот же день. На римлян тогда нападут сразу два врага, а может, если нас поддержат визиготы, даже и три. Слабые и рассредоточенные силы римской армии не устоят против наших воинов. Трупы римлян будут нашим подарком ворону и волку. А теперь идите домой и разошлите всем мужчинам в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет сообщения с призывом явиться сюда с оружием в назначенный день.
Долго еще после того, как последний бургунд покинул место встречи, Гай не мог разрешить вставшую перед ним мучительную дилемму. Майские иды — всего через четыре дня! Первой его мыслью было бежать со всех ног домой и предупредить Клотильду, которая, будучи женой римлянина, могла пострадать во время антиримских выступлений своего народа. Угроза жизни Марка, сына римлянина, была еще большей. Понятно, что во время атаки на Рим поселение бургундов превратится в зону военных действий и оставаться там будет небезопасно. Клотильда и Марк могли бы успеть покинуть поселение и еще до наступления рокового дня оказаться в римской провинции Максима Секванор, но лишь в том случае, если бы он немедленно предупредил их об опасности.
Но в том-то и была загвоздка. Ближайший римский гарнизон, Сполицин, стоявший на озере Бриганция (где когда-то служил писцом Тит), находился на юго-востоке, на расстоянии многих миль. Слишком далеко: Гай не успел бы оповестить их вовремя, если бы сначала вернулся домой, предупредить Клотильду. Скрепя сердце, старый солдат решил, что поступит так, как велит ему моральный долг: отправится в Сполицин, даже если это обречет невестку и внука на верную смерть. Мысль о том, что его кумиры — железные люди времен великой римской славы — поступили бы так же, доставила Гаю мало утешения. Но, сказал он себе, я должен быть сильным — как та римлянка (или то была спартанка?), которая скорее бы предпочла увидеть, как тело ее сына принесут на щите, чем стала бы свидетелем того, как тот бежал с поля боя. Тяжело вздохнув, Гай начал планировать свой путь в Сполицин.
Глава 23
Поутру, когда медлишь вставать, пусть под рукою будет, что просыпаюсь на человеческое дело.
Вынужденный думать о том, во что поверить было трудно, Гай понимал, что опасность, надвигавшаяся со стороны объединяющихся бургундов, багаудов и визиготов, была едва ли не самой страшной из тех, с которыми когда-либо приходилось сталкиваться Риму. Вероятно, они нанесут удар по западной части империи, которая и так уже понесла огромные потери в Африке. В прошлом многие героические римляне противостояли огромным силам врага: Сципион победил Ганнибала, Марк Аврелий выстоял в сражениях против квадов на Рейне и Данубии, Аврелиану удалось вытеснить из Италии алеманнов, Бонифаций разгромил мавров в Африке. Но сейчас, когда Бонифация уже нет в живых, кто здесь, на Западе, в силах справиться с грядущей угрозой? Горькая правда заключалась в том, что был лишь один такой человек — тот, который сначала предал Бонифация, а затем уничтожил его, — Флавий Аэций. Что ж, придется с этим смириться. Жаль, но великий полководец не всегда бывает хорошим человеком. Вот и стремление Юлия Цезаря к величию — несмотря на все его победы — было уничтожено вероломством, кровопролитием и ложью.
Ни на секунду не забывая о нависшей над Западом смертельной опасности, Гай понимал, сколь важно выбрать верный путь следования в Сполицин. Вариантов было два. Первый: покинув юг Аргентората, где Гай сейчас и находился, пойти по долине реки Рейн на юго-запад, в направлении города Базилия. Затем, продолжая движение вдоль Рейна, который резко меняет направление своего течения на восток, добраться до южных берегов озера Бриганция, на которых и располагался форт.
Главное преимущество этого маршрута заключалось в том, что вдоль Рейна были проложены отличные дороги, по которым передвигались воины еще в те времена, когда места эти имели стратегическую ценность. Может, в настоящее время подобной ценности дороги уже и не имели, но они до сих пор находились в приличном состоянии. У маршрута, конечно, имелись и недостатки. Во-первых, дорога до Базилии шла через плодородную долину Верхнего Рейна, где находились многочисленные поселения бургундов. Появление там любого, что хоть отдаленно напоминал римлянина, было чревато немалым риском. (Еще до того, как было объявлено о войне, Гай почувствовал, что германцы знают, что нечто подобное затевается, — так сильны были в последнее время в этих местах антиримские настроения). Во-вторых, путь этот был довольно долгим: ему бы пришлось пройти две стороны воображаемого треугольника, что составило бы около двухсот миль. «Расстояние совсем не малое; такое, — подумал Гай, — я, в моем-то возрасте, за четыре дня вряд ли преодолею».
Вариант второй: срезать путь, направившись на юго-восток, прямо к озеру Бриганция. В этом случае ему бы пришлось идти вдоль третьей стороны треугольника, что сократило бы дорогу ровно вдвое. Проходить в день порядка тридцати миль вполне реально, хотя, для пожилого человека, и тяжеловато. Помимо того что путь этот был намного короче первого, имелось у него и другое преимущество: маршрут Гаю был знаком. Тридцать три года назад, после того, как готская армия Алариха вторглась в Рецию, Стилихон призвал под свои знамена всех солдат Западной империи и расквартированный в Британии Двадцатый легион. Бойцы Гая, стоявшие тогда лагерем на Рейне, совершили марш-бросок в попавшие под угрозу провинции как раз по той дороге, по которой он собирался пойти теперь. Передвижение по данной местности осложнялось наличием в этих местах большого числа поросших густым лесом горных массивов. Германцы называли их Шварцвальдом. Проложить оптимальный путь можно было, лишь приняв за ориентиры вершины гор; Гай надеялся восстановить маршрут по памяти. Заселены эти земли были слабо, поэтому, решил Гай, передвижение по ним опасным стать не должно. Повеселев, он составил план действий — в привычном для себя военном стиле.
I. Цель
Римский форт Сполицин на озере Бриганция.
II. Задача
Предупредить гарнизон Сполицина о бургундских восстаниях.
III. Средства
1. Людские ресурсы: отставной полководец, в здравом уме, но в годах.
2. Провизия: хлеб, соль, бражка — должно хватить на несколько дней.
3. Оружие: отсутствует. (Римлянам разрешалось носить оружие только в тех краях, где существовала угроза нападения со стороны багаудов.)
4. Опорный пункт и средства связи: отсутствуют.
5. Маршрут: от Рейна, через Шварцвальд, на юго-восток, к озеру Бриганция. Примерное расстояние — сто миль.
Проснулся Гай, едва забрезжил рассвет. За вторую проведенную в сторожевой башне ночь он замерз как собака. Годы давали о себе знать — каждый из семидесяти семи. Старик неспешно поднялся с ложа, сооруженного из опавших прошлогодних листьев. Как там говорил Марк Аврелий (один из кумиров Гая) о тех, кто встает на рассвете? «Поутру, когда медлишь вставать, пусть под рукою будет, что просыпаюсь на человеческое дело». К моей ситуации вполне подходит, криво ухмыльнулся Гай. Дрожа от холода в своем тонком плаще, он съел часть припасов и запил все бражкой из кожаной фляги. Вдруг через дыру в потолке в башню залетел дрозд и приземлился на пол рядом с Гаем, точно туда, куда падал солнечный свет. Из-за холода птичка распушила перья и теперь походила на прыгавший рядом с Гаем крошечный коричнево-красный мячик. Дрозд смотрел на человека с надеждой и отвагой. Улыбнувшись, Гай покрошил птичке немного хлеба, разделив с ней свой завтрак.
До сих пор веривший в старых богов Гай счел появление пернатого друга добрым предзнаменованием. Прихватив с собой припасы, он покинул башню. К западу, в направлении Галлии, тянулась горная цепь Возег, вершины которых поблескивали в первых лучах солнца. На востоке, в Германии, за Рейном, высился грозный Шварцвальд. Он весь, за исключением редких проблесков — макушек гор, которым удалось все же пробиться через густую растительность, — был погружен в темноту. Весна в том году пришла несколько позже обычного, поэтому кое-где на горах еще лежал снег. Гай стоял у подножия скалы; внизу протекал Рейн, в некогда плодородной долине которого раньше выращивали виноград. Теперь же там все заросло кустарниками и сорняками, а от домов остались лишь лишенные крыш руины. То тут, то там виднелись отстоявшие на значительное расстояние друг от друга, домов по двадцать в каждой, деревушки, окруженные наделами и пастбищами.
«Sic transit gloria mundi»[627]. «Более уместно было бы сказать «gloria Romae», — с грустью подумал продолжавший двигаться вниз, вдоль реки, Гай. За несколько nummi какой-нибудь рано вставший земледелец мог бы переправить его на другой берег, но Гай обрадовался, никого не встретив, — его внешность и римский акцент могли бы возбудить любопытство. Через несколько часов, держа путь на юго-восток и ориентируясь по солнцу, он пересек долину и достиг подножия холмов Шварцвальда.
Остановившись, Гай в который уже раз сверился с составленным им маршрутом, — любая ошибка в расчетах могла стать роковой. Мысленно он попытался воспроизвести карту Шварцвальда: этот горный массив имел форму огромного треугольника с узкой вершиной на севере и широким, образованным поворачивавшим на запад течением Рейна и пересекаемым простирающейся с севера на юг горной цепью основанием. Собравшись с мыслями, Гай попытался вспомнить какие-нибудь опознавательные знаки, которые могли бы вывести его на старый маршрут. Кажется, где-то между подножием гор и основным горным массивом протекает река Гутах, по пересечении которой оказываешься прямо у крутых скал с западной стороны горной цепи. В пролегающих меж склонов гор многочисленных долинах можно легко укрыться. А когда ему удастся достигнуть вершины холма, худшее останется позади. Древняя тропа, Хоенвег, проходила по горному хребту, самыми высокими пиками которого были Кандель и Фельдберг, спускалась в глубокое ущелье Хелленталь и шла на восток, в долину реки Альб, впадающей в Рейн чуть выше озера Бриганция.
Не без труда отыскав Гутах, Гай перешел реку вброд в месте сужения. Затем, стараясь не свалиться в опасные ущелья, забрался на один из уступов, которые выпирали из горной цепи, словно ребра из позвоночника. Высокие, мощные, растущие на покрытом папоротником и волдырником болоте, сосны окружили Гая, затянув его в мир сумрака, наполненный неприятной смесью запахов смолы и плесени.
Постепенно склон становился все более и более крутым, а в некоторых местах — даже отвесным. Тогда Гаю приходилось хвататься за ветки и подтягиваться вверх. У него началась сильная одышка; не привыкшие к подобным нагрузкам мышцы ног невыносимо болели. Все чаще и чаще он был вынужден останавливаться для того, чтобы отдышаться и дать отдохнуть рукам и ногам. Время от времени слепящее глаза солнце давало ему понять, что, фактически, он идет наугад. Пока не достигну вершины горы, высота которой составляет не менее тысячи метров, решил Гай, те опознавательные знаки, на которые собираюсь ориентироваться, не увижу.
Ночь он встретил на западном склоне горы. Ночевать на большой высоте, среди деревьев, было небезопасно, — существовал риск замерзнуть или подвергнуться нападению диких животных. Правда, крупные животные — медведи, зубры, кабаны — уже практически не встречались вследствие постоянной на них охоты (их отлавливали для участия в Играх). Рыси и дикие кошки к исчезающим видам не относились, но и становились они опасными лишь тогда, когда их собственной жизни что-либо угрожало. Волки же обычно избегали людей, но, когда ими овладевал голод, могли и напасть.
Гай соорудил несколько кучек из сухих веток, достал немного трухи из бревна и, выбив искру при помощи кремня и стальной полоски, поджег их. Он дул на тлевшие ветки, пока не появился огонек, затем подлил в него немного припасенной им горючей жидкости и развел костер. Желая согреться, римлянин не без удовольствия придвинулся к огню.
Старый волк, у которого от голода выпирали ребра, шел по следу Гая и, заметив пламя, остановился. Огонь означал опасность, жгучую боль, а свет от костра слепил и сбивал с толку. Не сводя глаз с фигуры человека с протянутыми к пламени руками, волк прилег за камень. Он ждал, понимая, что когда забрезжит рассвет, человек потушит огонь и пойдет дальше.
Волк пережил двенадцать мучительных зим. То было огромное, некогда красивое животное с блестящим серым густым мехом. На брюхе, однако, мех был как белым, так и почти черным. Долгие годы он являлся вожаком стаи и имел много крепких волчат от одной и той же самки. Но четыре зимы назад жизнь его изменилась коренным образом. Мать его детенышей убили охотники. Он тосковал по ней, авторитет его падал, и вскоре он был вынужден уступить место лидера своему молодому сородичу. Будучи уже не способным участвовать в совместной охоте, он следовал за стаей в отдалении и довольствовался остатками ее добычи. Но прошлой зимой основной добычи — благородного оленя и косули — внезапно не стало, так как, оказавшись не в состоянии добраться сквозь оледеневший снег до каких-либо пригодных в пищу растений, животные эти либо погибали, либо уходили в более теплые края. Волку пришлось охотиться на грызунов. Однажды, отчаявшись и забыв про осторожность, он попытался вытянуть кусок мяса из охотничьего капкана, который тут же захлопнулся, сильно повредив ему переднюю лапу. И сейчас, искалеченный и умирающий от голода, преодолевая инстинктивный страх перед людьми, он был готов убить одного из них. Волк чувствовал слабость и старость человека и решил, что тот станет легкой добычей.
Гай спал беспокойно, и ночь показалась ему очень-очень длинной. То и дело он просыпался, проверяя, не потух ли костер. С первым проскользнувшим сквозь ветки деревьев лучом утреннего солнца Гай поднялся на ноги и, затушив огонь, отправился в дорогу. Внезапно он услышал слабый, но быстро нарастающий звук. Звук этот становился все громче и громче, задрожала земля, и Гай, выйдя на поляну, увидел огромный семикаскадный водопад высотой в сотни футов, который, грохоча и пенясь, низвергался по гранитным уступам. «Водопад Триберг», — вспомнил он и воспрянул духом, — вершина была совсем близко. Теперь восхождение давалось Гаю быстрее; деревьев становилось все меньше и меньше, склон уже был покрыт травой, лишь изредка попадались горные сосны. Наконец Гай взобрался на гору.
Погода стояла ясная, и даже самые удаленные горные пики — Херцогенхорн, Бельхен, Кандель — четко выделялись на фоне неба. Обратив свой взгляд на юго-восток, Гай увидел свой главный опознавательный знак: Фельдберг — гору, чья лишенная растительности вершина возвышалась над прочими. Почувствовав необычайное облегчение, он присел на камень и открыл свою сумку. Худшее было позади. Даже двигаясь в размеренном темпе, он уже сегодня достигнет расположенной прямо под Фельдбергом долины Хелленталь; а завтра доберется до цели, пройдя через узкую лощину до Альбы, а затем и до Рейна. Там его путешествие подойдет к концу, и, как и планировалось, он окажется в Сполицине на четвертый день.
Подкрепившись, Гай почувствовал себя посвежевшим и словно помолодевшим; его превосходное настроение поддерживалось еще и хорошей погодой. Точно зная, где находятся Фельдберг и Кандель, он не мог сбиться с пути. Более того, перед ним была дорога Хоенвег, которая шла по горному хребту. По сравнению с предыдущим днем взбираться на возвышенности стало намного легче, — под ногами была то твердая галька, то упругий торф. Когда Гай взошел на Кандель, ему открылся восхитительный вид: горы Возег и Юра, вдали — могучие Альпы (белым снизу, им добавляли бирюзовый оттенок небольшие озера; в верхней же своей части, из-за большой лесистости, они выглядели и вовсе черными).
Ближе к полудню — сработал солдатский инстинкт — Гай обнаружил за собой преследование. Обернувшись, он увидел в пятидесяти шагах от себя огромного, с длинными лапами и вытянутой мордой, волка. До смерти голодное животное ощетинилось, оскалило пасть и зарычало, выставив напоказ острые, с большущими клыками, зубы.
На какой-то миг Гай оцепенел от ужаса. О чем думал волк, старый вояка прекрасно догадывался, а как отбить нападение, он и представить себе не мог. Гай Валерий находился далеко от поселений; и под рукой у него не было никакого оружия, даже палки. Кроме того, он был стар и, вследствие своего возраста, слаб. Наверняка волк чувствовал это инстинктивно, что придавало зверюге уверенности и делало его еще более агрессивным. И все-таки что-то делать было просто необходимо; выход есть всегда, даже из самых отчаянных ситуаций, — этому он научился за долгие годы военных кампаний. Внезапно Гая осенило: он вовсе не безоружен — покрытые травой горные вершины состояли в основном из гранитных пород, и на земле можно было обнаружить камни любых размеров. Правда, даже если ему удастся поднять самый тяжелый камень и с его помощью попытаться противостоять дикому волку, вряд ли можно рассчитывать на успех. А что если закидать зверя камнями помельче?.. Думай Гай, думай. Есть! Высыпав содержимое сумки на землю, Гай быстро наполнил ее камнями и, схватив за ручки, прикинул на вес. Сойдет! Теперь у него было полноценное оружие — не хуже гладиаторской боевой цепи.
Волк напал внезапно. Маневрируя, он подбирался к Гаю все ближе и ближе. Гай взмахнул тяжелой сумкой, но промазал. Огромные клыки впились в бедро старика, но Гаю удалось вырваться. Нанеси волк, не снижая темпа, удар передними лапами, Гай получил бы гораздо более серьезные повреждения. Но нет: волк напал еще пару раз, и все время — со стороны. Он не сомневался, что его зубы все-таки достигнут цели. Каждую атаку Гай пытался отбить своим необычным оружием, но в силу того, что им было очень трудно управлять, нанести эффективный удар никак не мог.
Тем не менее Гай понимал, что если сможет продержаться еще немного, забудет о боли и потере крови, то получит шанс выжить. Волк по-прежнему пытался отыскать его слабое место, проверял реакцию. Рано или поздно зверь мог нанести решающий удар. Гай уже более искусно орудовал сумкой с камнями; оставалось только дождаться подходящего момента.
На четвертой-пятой атаке находившийся всего в нескольких шагах от Гая волк прыгнул на старика, обнажив все зубы, с явным намерением убить. Но Гай уже был к этому готов. Раскрутив сумку вокруг головы, он выбрал идеальный момент для удара. Огромный зверь еще находился в полете, когда наполненная камнями сумка ударила волка в голову. Раненое животное упало на землю. Замахнувшись вновь, Гай раздробил череп волка, словно глиняный горшок. Зверь еще какие-то мгновенья бился в судорогах, а затем затих — навсегда.
Гаю стало плохо: в глазах потемнело, закружилась голова. Не сдавайся, повторял он себе, собери волю в кулак и найди в себе силы закончить начатое. Раны сильно кровоточили. Оторвав кусок ткани от своей туники, Гай наложил на ногу пару повязок и остановил кровотечение. Высыпав из сумки камни, покидал в нее разбросанную по земле еду. Несмотря на то что желудок отказывался принимать пищу, Гай заставил себя съесть краюху хлеба, пытаясь хоть немного восполнить силы. Затем, забыв про боль, продолжил путешествие, стараясь постоянно увеличивать темп, — время поджимало.
На заходе солнца он добрался до Хелленталя. В полумраке, цепляясь за выступы скалы, сумел спуститься на дно лощины. Гай был слишком слаб и холодной ночи под открытым небом мог не перенести. Сил не было даже на то, чтобы даже собрать веток и развести огонь, поэтому, дрожа от холода под тонким плащом, он продремал несколько часов в кромешной тьме.
Утром Гай что было сил двинул на запад, через Хелленталь. Название этой горной впадины переводилось с германского как Адская Лощина, и она оправдывала свое имя на все сто. С обеих сторон на Гая смотрели вселяющие ужас каменные глыбы. Ущелье становилось все уже и уже, одновременно с этим увеличивалось и число не поддающихся описанию утесов, которые, казалось, не подчинялись ни одному закону природы. Вдруг, совершенно неожиданно, мрачный пейзаж сменился красивейшим видом: ущелье стало намного шире, устрашающие каменные утесы исчезли, уступив место зеленым склонам, на которых росли буковые рощи и всевозможные цветы. Повсюду слышался стрекот кузнечиков и щебет птиц. «Гиммельрейх, — вспомнил Гай, — Небесное Царство».
Остаток дня прошел как в полусне. Гаю казалось, что он перешагнул какую-то черту; он больше не чувствовал ни боли, ни усталости. Пройдя болотистую местность Тодтмос — Болото Мертвецов, — он добрался до Альбталь, одинокой долины, на которой, вплотную к гранитным плитам, рядами росли ели и буки. Местами Альб выглядел спокойной рекой, но там, где ущелье изгибалось и имелись крутые горные выступы, образовывались водовороты, и воды реки каскадами брызг разбивались о скалы. В подобных участках ущелья Гаю приходилось непросто: с трудом цепляясь за поросшие мхом скользкие скалы и свисающие ветки деревьев, он практически полз вдоль нависавших над ним берегов реки. Внезапно через крошечный просвет в деревьях он увидел вяло текущую, но величественную реку Рейн. Обрамляли ее покрытые густой растительностью склоны, за которыми, чуть дальше, Гай знал это наверняка, начиналась провинция Максима Секванор.
Обессиленный, прошел старик последние отделявшие его от Рейна мили. В полдень он был уже на берегу. Там его подобрала имперская лодка, полная используемых в строительстве камней и древесины, которые везли в Феликс Арбор, крепость, стоящую на берегу озера Бриганция, чуть западнее Сполицина. На закате лодка причалила к первому из римских поселений, утром медленно — пришлось плыть против течения — добралась до Бриганции. Еще через несколько часов Гай оказался в Сполицине. На причале парочка солдат подхватили вконец ослабленного ветерана под руки и препроводили к командиру. Гай едва ворочал языком и практически потерял рассудок, но, тем не менее, смог поведать о готовящемся в Галлии восстании.
Затем старик попросил командира гарнизона об одолжении: послать гонца на Виллу Фортуната предупредить его сына, Тита, об опасности. После того как командир дал ему слово, что так и сделает, Гай взял две вощеные дощечки, написал письмо Титу, скрепил таблички и отдал их посыльному. Гарнизонный врач подоспел к истекавшему кровью Гаю через полчаса, но помощь его была уже не нужна. Прощаясь с Римом, Гай Валерий Руфин прошептал слова из поэмы Намациана: «Te canimus semperque, sinent dum fata, canemus: hospes nemo potest immemor esse tui»[628].
Глава 24
Выносливый в воинских трудах, особенно [удачно] родился он для Римской империи: ведь это он после громадных побоищ принудил заносчивое варварство свавов и франков служить ей.
«Непобедимый Вечный Рим, Спасение мира» гласила гравировка на монете, которую в ожидании своих командиров перекатывал с пальца на палец Аэций, находившийся в палатке главнокомандующего в Провинции. На аверсе монеты был изображен облачившийся в доспехи император Валентиниан, на реверсе — крылатая фигура, символизирующая победу. (Формально то был ангел, но скрытая символика представлялась очевидной.) Глядя на выгравированную на монете надпись, Аэций улыбнулся. Неужели эти тупицы procuratores, контролирующие чеканку монет в Риме, Милане и Равенне, действительно думают, что люди поверят в подобную глупость?
Постепенно в палатке Аэция собрались все командиры. Когда все уселись, полководец занял свое место рядом с картой Галлии, лежавшей на столе перед собравшимися.
— Плохие новости, господа, — оживленно начал свою речь Аэций. — Только что прибыл наш агент из Реции. Похоже, Галлии придется вести войну на трех фронтах. Первый — Арморика. — Указкой он очертил приличных размеров территорию на северо-западе Галлии. — Багауды восстали не только против крупных землевладельцев, но и против всей римской власти. Второй фронт — места поселений бургундов. — Аэций провел указкой вдоль верхней части реки Рейн. — Они намереваются прорваться через границу и напасть на территорию Белгики. Третий фронт организовали наши друзья визиготы. — Указка слегка коснулась юго-восточной части Галлии. — Снова взялись за старое. Хотят расширить свою территорию на восток. Похоже, их цель — Нарбоннская Галлия. Мне продолжать, или будут вопросы?
— Откуда вам всё это известно? — спросил командующий германской конницей.
− От старого легата Руфина; вероятно, некоторые из вас его помнят. Он тайно присутствовал на собрании бургундских лидеров и слышал то, что я вам только что поведал, из уст их короля, а затем, преодолев пешим ходом более ста миль, предупредил гарнизон форта Сполицин в Реции. По дороге на него напал волк и, получив смертельную рану, Руфин умер. Господа, Римская империя всегда будет в долгу перед этим храбрым человеком. Теперь, когда нам известно, как обстоят дела, самое время принять необходимые меры.
— А именно? — полюбопытствовал один из молодых protectores.
— Вот об этом я и собирался вам рассказать. Вы наверняка думаете, что наша армия не сможет подавить три восстания одновременно, так как сражающееся на трех фронтах войско обречено на поражение.
— А разве это не так? — перебил Аэция один из пожилых командиров. — Скажу откровенно. Мы не знаем, как с ними справиться. Будь багауды одни, нам бы не составило труда победить толпу крестьян и рабов. Но эти их проклятые союзники, бургунды и визиготы, — совсем другое дело. Полагаю, нам следует попросить перемирия и пообещать им те земли, которые они хотят.
— Может, мне дадут сначала закончить? — спокойно сказал Аэций. — Нашей армии не придется сражаться в одиночку. Подкрепление уже в пути и будет здесь со дня на день.
— Итальянские гвардейцы, полагаю, — усмехнулся его оппонент. — Они нам очень пригодятся. Солдаты, которые учувствуют в парадах и полируют свое снаряжение вместо того, чтобы идти воевать.
Аэций раздраженно взмахнул руками.
— Быстро же ты все забываешь, — вздохнул он. — Кто дважды помог нам во время гражданской войны в Италии? Гунны, мой друг, гунны. В те годы ими верховодил Руа. Сейчас же у них новый правитель — Аттила, и он присягнул нам на верность. Его слову можно верить… Вот как мы поступим. Марк, мой бывалый ветеран, помнишь ли ты, как сдерживал гуннов, пока я разведывал линию фронта Аспара?
Седовласый командир ударился в воспоминания:
— Аспар, сын Ардавура, аланский полководец, который вмешался в наши дела с Иоанном. Такое не забывается. Эти гунны — славные воины, правда, трудно поддаются контролю.
— На этот раз для тебя найдется работа попроще. Визиготы, храни их господь, решив приступить к осаде Нарбо-Мартия, оказали нам огромную услугу, — вы ведь знаете, как беспомощны бывают варвары, когда дело доходит до осады больших городов. Надеюсь, тебе не составит труда сдержать их натиск, пока не подоспеет помощь от гуннов?
— Абсолютно никакого, господин, — сказал Марк, потирая руки. — Несколько молниеносных налетов на продовольственные обозы — и мы даже сможем сами окружить их. Можно блокировать их и изнурять голодом, если получится создать земляные укрепления вокруг их лагеря. Так поступил Стилихон, сражаясь против Радогаста и его готов во Флоренции. Я знаю, я был там.
— Отлично. С визиготами разобрались. Теперь, что касается багаудов. Литорий, тебе я поручаю самое важное задание — прикрывать наш отход после битвы. То, что тебе придется подавлять восстание обычных бандитов, никак не ударит по твоему достоинству?
— Конечно, нет, господин, — ответил Литорий. — Я не Красс, который запятнал свою репутацию, проиграв Спартаку и его армии рабов.
— Великолепно. Тебе потребуется много воинов. Восстание охватит огромную территорию, почти четверть Галлии. Когда Марк произведет отбор, возьмешь половину от оставшейся армии, и я тебе пришлю еще половину войска гуннов. Когда разгромишь багаудов, поможешь Марку совладать с визиготами. Мы же с Авитом пойдем против бургундов силами оставшихся войск гуннов и Римской империи. Такие вот дела, господа, — закончил Аэций, окинув собравшихся взглядом. — Полагаю, мы со всем разобрались. Приготовления начать немедленно. Выходим завтра.
«Форт Сполицин, провинция Вторая Реция, диоцез Италии [написал Тит в “Liber Rufinorum”]. Год консулов Флавия Феодосия и Флавия Плацидия Валентиниана, Августа, их пятнадцатое и четвертое консульство соответственно, VIII июньские календы.
Я был на вилле Фортуната, когда пришло письмо от отца, где говорилось о восстании бургундов et cetera. Опасаясь за Клотильду и Марка, я оседлал коня и помчался в Сполицин (за те годы, что я там не был, крепость немного изменилась), куда от нашего поселения вёл прямой путь. Прибыв на место, я узнал, что Гай Валерий скончался вскоре после того, как написал мне письмо, и был похоронен на располагавшемся за фортом солдатском кладбище. Утешает лишь то, что он отдал свою жизнь за Рим. Я оставил командиру форта немного денег, попросив поставить надгробный камень с надписью:
ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕН ГАЙ ВАЛЕРИЙ РУФИН,
ЛЕГАТ ПЕРВОГО ЛЕГИОНА.
ОН ЛЮБИЛ РИМ И СЛАВНО ЕМУ СЛУЖИЛ
В своем письме Гай просил меня подумать о поступлении на службу Аэцию, так как тот, по мнению моего почившего отца, является единственным, кто сможет справиться с нынешним кризисом. Я думал, что больше никогда не помирюсь с Аэцием, но недаром говорят: tempora mutantur[629]. Просьбу отца я выполню, другое дело — примет ли Аэций меня обратно.
Завтра, по долине Верхнего Рейна, поскачу в поселение бургундов. Дорога должна быть еще в порядке, хотя Рим и перестал следить за ее состоянием. Дневник этот оставляю здесь, в Сполицине, — там, куда я направляюсь, вряд ли у меня будет время что-либо писать».
Стоя на вершине холма, два брата королевских кровей наблюдали за тем, как конница гуннов приближалась к Галлии.
— Брат мой, надеюсь, дело того стоит, — прохрипел Бледа. − Ты только что отдал десятую часть всей нашей армии. И ради чего? Лишь для того, чтобы улучшить отношения с Римом.
Аттила не считал нужным объяснять свои цели неучу и глупцу Бледе. По размерам своим империя гуннов сравнима была с римской. Территория ее простиралась от Скандии до Каспийского моря. Впервые эта земля объединила тевтонские племена и степных кочевников. Чем не великое достижение? Вот бы еще достичь той стабильности, которая была у Греции и Рима! Империя гуннов может распасться и исчезнуть так же быстро, как и появилась. Аттила жаждал большего, нежели властвовать и грабить. Главным для него было величие его народа. Он хотел, чтобы в будущем старики вспоминали Аттилу не как Гейзериха, жестокого тирана временного королевства в Африке, а как Александра или Цезаря, чье наследие живет и по сей день. Поэтому он и решил помочь Аэцию — необходимо было завоевать дружбу с Римом. (Аттила понимал, что добиться этого будет нелегко, так как после битвы на Мораве его имя стало синонимом ужаса и беспощадности.)
Он никогда бы не признал того, что Бледа отчасти был прав. Совет, да и все гунны, будут ждать вознаграждения за ту помощь, которую они оказали Аэцию. В прошлом такие заслуги хорошо поощрялись. Но сейчас, когда всему Западу угрожает опасность, какие могут быть гарантии? И все же Аттила надеялся, что у него они имеются.
Внезапно ему вспомнились слова прорицателя Ву-Цзы. «Я вижу бегущего через равнину дикого осла и парящего над ним орла. Вместе они нападают на кабана и обращают его в бегство». Пророк описал свое видение, и Аттила только что понял значение этих слов. Дикий осел — войско гуннов, орел — армия римлян, а кабан был самой популярной эмблемой германцев, символизировавшей бесстрашие и свирепость. Иными словами, гунны и римляне объединятся в борьбе против германцев, что уже и начало происходить. Страх и ужас вселились в короля. Что же значит вторая часть предсказания? Аттила оборвал нить своих рассуждений. Он сам будет вершить свою судьбу.
Тит обнаружил свою деревню полупустой. Под предводительством Вадомира, отца Клотильды, все годные к военной службе мужчины присоединились к войску короля Гундогара, которое, с целью завоевания новых территорий, ушло на север. Ходили слухи об их сражениях с римлянами, но были ли то обычные стычки или настоящие битвы, выяснить ему так и не удалось. Радость Тита оттого, что он вновь увидел Клотильду и Марка, была омрачена тем фактом, что в случае поражения бургундов, их деревня могла подвергнуться нападениям со стороны бандитов. Предавшись ночью страстной любви, которая после долгой разлуки сделалась еще более сильной, Марк поделился своими страхами с Клотильдой.
— Уйдем со мной, — сказал он вдруг. — Я, ты и Марк — втроем мы без труда доберемся до оккупированной римлянами Галлии. Моя лошадь выдержит вас обоих; мы сможем попеременно ехать верхом.
— Как я могу оставить семью и мой народ во время такой опасности? — присев на укрывавшие ложе меха, Клотильда нежно провела рукой по лицу мужа. — Любимый, сердце подсказывает мне поступить так, как говоришь ты, но…
— Но тебе не позволяет это сделать твоя совесть, — продолжил Тит. — Понимаю, − сказал он печально. − По крайней мере, думаю, что понимаю.
Тусклый свет тлеющего огня позволил ему рассмотреть Клотильду получше. Ее невозмутимое и спокойное после любовных утех лицо, обрамленное витками светлых волос, никогда еще не казалось ему столь красивым. Сердце его переполняла страстная любовь и дикое желание защитить ее и их ребенка.
— Как мой муж, ты можешь приказать мне, что делать, и я буду обязана повиноваться, — сказала она. — Но тогда это будет уже не тот Тит, которого я знала, любила и за которого вышла замуж.
— Не знаю, как я буду жить, если с тобой случится что-нибудь плохое, — со скорбью в голосе сказал Тит. Он прекрасно понимал, что если они сбегут, то Клотильда сначала перестанет его уважать, а затем и вовсе разлюбит. — Что мне делать? — вскричал он, но адресовал этот крик скорее себе самому, нежели ей.
— Любимый, а что бы сделал на твоем месте Гай Валерий? — нежно шепнула Клотильда, целуя мужа в лоб.
Все сомнения и противоречия развеялись в один миг. Гай остался бы, и Тит тоже должен это сделать. Так бы поступил любой римлянин.
— Моему народу нужен лидер, — сказала Клотильда, по-видимому, почувствовав резкую перемену в настроении мужа. — Ты можешь стать нашим лидером, дорогой. Оставшиеся мужчины стары и слабы; к тому же, германцы по природе своей жестоки и агрессивны. Без вожака, способного их контролировать, они рассорятся между собой и не будут знать, как отразить нападение. Когда придут римляне, наши мужчины будут с ними сражаться, но в конечном счете все равно погибнут. А там дойдет очередь и до женщин с детьми. Но ты, мой милый, молод и силен. Ты служил в римской армии и знаешь, как ведут бой римляне. Ты должен убедить жителей деревни принять твой план, даже если для этого тебе придется пойти против всех. Если нас атакует римская армия, то ты, будучи римлянином, сможешь мирно обсудить с ними условия капитуляции. Если же то будут сражающиеся под римскими знаменами франки или аланы, нам всем не поздоровится.
— Но франки похожи на германцев. Наверняка они пощадят деревню.
— Вряд ли. Между германскими племенами нет крепких приятельских отношений. Когда-то все мы, высокие, светловолосые, голубоглазые люди, говорящие на различных вариантах одного языка, верили в одних и тех же жестоких богов, но все это осталось в далеком прошлом. Для франков бургунды являются почти такими же чужаками, как и римляне. А союзные войска — какое племя бы то ни было — известны своей бесконтрольностью. Поверь, если придут франки, то убийства и насилие злым роком опустится на нашу деревню. Если придут аланы, которых и вовсе-то сложно назвать германским народом, то подобной судьбы мы тем более не избежим. Но не будем больше об этом. Пора спать, любовь моя. Но прежде, давай помолимся Иисусу, общему для нас Богу, и да поможет он тебе с честью пройти те испытания, которые ждут тебя впереди.
Тит обвел взглядом людей, собравшихся на пустыре перед кирхой. То были старики, женщины и дети. Кто-то смотрел на него с недоверием, кто-то и вовсе не обращал внимания.
— Меня зовут Тит Валерий Руфин, — сказал он по-германски. — Спасибо, что согласились меня выслушать. Думаю, все знают, что я муж Клотильды, дочери Вадомира.
— А также римлянин, — проворчал старик с седой бородой. — Я сражался против Грациана и первого Феодосия и хорошо усвоил один очень важный урок — никогда не доверяй римлянам. Оба этих императора нарушили договор, подписанный с нашим народом. Вот почему я говорю, что римляне — нация предателей. Почему мы должны слушать тебя, одного из них?
— Да, я римлянин, — ответил Тит, стараясь говорить дружелюбно. — Таковым я родился. Но сейчас передо мной стоит задача защитить свою семью и, если вы предоставите мне такую возможность, то и вас тоже. Дадите мне шанс попытаться?
Тит почувствовал, что после сказанных им слов настроения толпы изменились. Начались перешептывания. Ему даже показалось, что дядя Клотильды приводит доводы в пользу мужа племянницы. Седобородый старик заговорил снова, но на сей раз его голос звучал уже менее враждебно.
— Хорошо, римлянин, говори, что нам делать.
— Мы должны превратить палисад в первую линию обороны. Полагаю, все оружие забрали покинувшие деревню воины, поэтому будем импровизировать. Косы, вилы, секачи, топоры, кувалды — вполне эффективное оружие, особенно вилы. Это работа для мужчин, поэтому мне хотелось бы, чтобы вы взяли ее на себя, — сказал он, обращаясь к седобородому. — Хорошо?
Тот ехидно улыбнулся, но кивнул.
— Если враг преодолеет первую линию, — продолжил Тит, — будем отступать к самому крепкому зданию в деревне — кирхе. Соломенная крыша — ее слабое место, поэтому женщины и девушки должны наполнить водой котлы, ведра и кадки — все, в чем можно хранить воду. Клотильда, займешься этим? — Муж и жена обменялись взглядами, полными доверия и любви. — Теперь, что касается мальчиков и девочек, — в руке у Тита появилась блестящая монета. — Этот tremissis достанется тому, кто до заката соберет самую большую груду камней.
Он посмотрел на толпу и почувствовал, как вдруг стал близким всем этим грубым, но, при ближайшем рассмотрении, приятным людям. Седоволосые старики в накидках из шкур и домотканой одежде, женщины в платьях без рукавов, светловолосые босые детишки с перепачканными лицами — все они доверили ему свою защиту. То была крошечная армия, и он, Тит, стал ее командиром. Маленькое стадо — и он его пастырь.
— Ну же, все вместе, — улыбнулся он. — Начинаем!
Их атаковали внезапно, после нескольких дней томительного ожидания. Вдоль линии леса стояли расставленные им дозорные. Незадолго до полудня один из них прибежал с новостями: к деревне приближался отряд всадников.
Услышав звуки горна, все дозорные и прочие жители деревни поспешно собрались у кирхи.
— Вы все знаете, что делать, — спокойно сказал Тит. — Мужчины и юноши старше двенадцати должны занять свои позиции у частокола. Остальные укроются в кирхе. Если снесут ограждения, мы к вам присоединимся.
Бросив взгляд на опустевшие поля (скот был загнан на территорию деревни), Тит понял, почему у него так сильно билось сердце. Возможно, совсем скоро он будет вынужден сражаться за собственную жизнь против своих собратьев-римлян. Что подвигло его на это? Сделав над собой усилие, Тит выбросил эти мысли из головы. Он, как любой нормальный мужчина, должен защищать свою семью, и он ее защитит — чего бы это ни стоило. В этом-то и было все дело.
Тит впервые командовал сражением: внезапно он осознал то огромное чувство ответственности, которое на нём лежало. Не самонадеянно ли было убеждать этих людей в том, что он лидер? Его военный опыт ограничивался двумя небольшими битвами, в которых он, по правде говоря, даже не принимал участия. Сомневаться было уже поздно. Кроме того, Клотильда, похоже, действительно в него верила.
Частокол укрепили. Врытые в землю десятифутовые бревна, за которыми была видна земляная боевая платформа, создавали внушительного вида барьер. Единственным слабым местом конструкции был ее большой периметр, контроль которого из-за нехватки воинов мог оказаться затруднительным. Все, что он мог сделать — это расставлять защитников в определенных местах предполагаемой атаки. Благодаря простой и хорошо отработанной системе горновых сигналов, контроль за перемещениями врага представлялся вполне возможным. Коснувшись амулета с выбитыми на нем греческими литерами «Хи — Ро», много лет назад подаренного ему иподиаконом равеннского собора, Тит прочитал слова молитвы.
Вдали, у кромки леса, где еще несколько минут назад виднелись очертания деревьев, появилась группа всадников порядка двухсот человек. Когда они приблизились, Тит пристально вгляделся в их фигуры: коренастые, сильные мужчины с желтоватой кожей и узкими вдавленными глазами, с лицами, лишенными всякого волосяного покрова; из оружия — одни лишь луки. То были не римляне, то были гунны.
— Всем прижаться к изгороди! — закричал Тит, и приказ его быстро распространился по кольцу защитников. Гунны сменили шаг на легкий галоп. Они выстроились в одну широкую линию, а затем, разлетевшись по сторонам, начали описывать вокруг палисада круги, извергая град стрел. Если бы обороняющиеся не послушались совета Тита прижаться телами к стене из столбов, то они б не избежали увечий, так как почти все стрелы долетали до барьера. Один из жителей деревни все же попытался выглянуть из-за частокола, но, сраженный стрелой, тут же упал замертво.
Первая атака завершилась. Гунны перегруппировались и разбились на несколько отрядов, каждый из которых занял определенную позицию вокруг частокола. Половина отряда, перекинув через плечо верёвки с петлями на конце, приблизилась к ограде, другая натянула тетиву на луках, обеспечив тем самым прикрытие. Несколько гуннов сумели накинуть петли на верхушки кольев, из которых состоял частокол. Конец каждой петли был крепко привязан к задней части седла лошади, которая пыталась, сдвинувшись с места, вырвать кол из земли.
За оградой кучками были рассыпаны камни, которыми Тит со своими людьми закидывал гуннов, заставляя тех держаться на расстоянии. Но когда число погибших достигло пяти человек, а раненых — трех, Тит понял, что нужно отступать к кирхе. Уводя раненых, защищавшиеся поспешили в огромную хижину, присоединившись к уже находившимся там женщинам и детям. Закрывавшую вход в кирху шкуру решено было убрать: она ограничивала обзор.
Выбрав с десяток самых крепких мужчин, Тит с секачом в руке встал с ними у входа. Вскоре он увидел, что гунны проделали брешь в изгороди и, пролезая в нее, направляются к кирхе.
Кучка пеших гуннов с обнаженными клинками ворвалась в здание. Тит забыл обо всём: он видел лишь то, что происходило прямо перед ним. На него бежал, размахивая мечом, кривоногий, широкогрудый гунн. Тит почувствовал тошнотворную вонь немытого тела и грязной одежды; глаза варвара, полные злобы и ярости, смотрели прямо в глаза Тита, который отскочил назад, увеличив тем самым расстояние до противника. Догадавшись о том, что задумал противник, гунн двинулся на него, но было уже поздно. Неловко размахнувшись от плеча, Тит вонзил лезвие в шею варвара. Яркая артериальная кровь фонтаном забила из раны, и, выпустив меч из рук, гунн снопом свалился на землю.
Охваченный безумием битвы, Тит размахивал секачом налево и направо, прорубая себе дорогу к выходу. Варвары отступили. Тяжело дыша, Тит и еще пять выживших воинов с различными ранениями стояли в проходе. Взглянув вниз, Тит увидел глубокую рану на своем бедре; о мелких порезах и ссадинах он предпочел даже и не думать. Тела мертвых и умирающих гуннов загородили вход в хижину — бесстрашие германцев и их умение вести ближний бой сделали свое дело. Седобородый старик, еще недавно сомневавшийся в компетенции Тита, приветствовал его одобрительным кивком.
— Для римлянина ты дерешься очень даже недурственно, — пробормотал он.
Умирающих гуннов было решено добить. Пока женщины ухаживали за ранеными бургундами, количество защищавших вход в кирху воинов пополнилось. Ценой нескольких жизней поселенцам удалось отбить еще одну атаку гуннов. Тит, ослабший от потери крови, отдавал себе отчет в том, что численный перевес — на стороне гуннов, и рано или поздно их штурм увенчается успехом.
Но гунны, больше не желая терять воинов, решили сменить тактику, начав выпускать огненные стрелы, которые, одна за другой, падали на соломенную крышу. Та же, хоть была обильно полита водой, кое-где начала тлеть. Когда стропила уже были в дыму, люди по лестнице и через брешь в соломенном покрытии стали передавать сосуды с водой добровольцам, которые, забираясь на крышу, выливали жидкость в огонь, и тот постепенно угасал. Однако, несмотря на все усилия, крыша все же загорелась, и все попытки потушить ее оказывались тщетными. Хижина быстро заполнилась дымом, и горящая солома начала падать внутрь. Иного выхода, как покинуть хижину и постараться выстоять до конца, у поселенцев не осталось.
Умирать нужно вместе, решил Тит и огляделся в поисках Клотильды и Марка. Не успел он выкрикнуть имя жены, как вниз, с крыши, рухнула стропильная балка с большим тлеющим куском соломы.
— Тит! — услышал он знакомый голос.
Она лежала прямо под упавшей балкой. Марк пытался потушить пламя своей туникой; Тит бросился ему на помощь и сбил огонь. Вместе с сыном он попытался сдвинуть огромное бревно, но то не поддавалось. В отчаянии он звал на помощь, но в хижине остались лишь они втроем. Доносившиеся снаружи крики перекрывали треск горевших соломы и бревен. Поселенцы попали под обстрел.
Затем вдруг Тит услышал чистый, пронзительный звук трубы. Ошибки быть не могло. То трубила lituus римской конницы. Вновь обретя надежду на спасение, Тит стал громко звать на помощь.
В хижину вошли двое, и сердце Тита забилось сильней, но то были не римляне, а гунны. Один из варваров бросился к нему, другой, с оголенным мечом, — к Марку. Издав мучительный крик, Тит рванулся к занесшему над головой его сына меч варвару, но налетел на свисавшую с потолка горящую балку. Оглушенный внезапным ударом, он погрузился в темноту.
Открыв глаза, Тит ощутил пульсирующую боль в голове. Он лежал в палатке, на одной из стоявших в ряд походных кроватей. Он попытался вспомнить, что произошло. Нападение гуннов на деревню, последний отчаянный отпор в кирхе, Клотильда, попавшая под стропильную балку в горящей хижине… Тит привстал и, не обращая внимания на жуткую головную боль, в отчаянии позвал санитара.
В палатку вошел мужчина с окровавленными бинтами в руках.
— Тит Валерий Руфин? — спросил он.
Тит кивнул, и мужчина продолжил:
— Ты находишься в военном лазарете недалеко от Аргентората. Кое-кто тебя хочет видеть. Меня просили доложить, когда ты придешь в себя.
Вскоре санитар вернулся в сопровождении человека в форме римского полководца. То была знакомая форма, у которой полностью отсутствовал стиль — небрежно повязанная лента и выгнутая кираса. Аэций! Тит заметил, что командир поседел, а на лице его появились морщины, которых не было при их последней встрече.
— Клотильда и Марк, господин, что с ними сталось?
Аэций подошел к кровати и взял Тита за руку.
— Твой сын в безопасности, — сказал он. — За ним присматривает одна местная супружеская пара, германцы. Скоро они приведут его к тебе. — Аэций сделал паузу, и с сожалением произнес: — Твоя жена погибла, Тит. Мне жаль, очень жаль, что приходится говорить тебе об этом.
— Что же случилось, господин? — прошептал Тит.
— Я был там, — сказал Аэций. — Война официально прекратилась, когда произошло нападение на твою деревню. Гундогар сдался, а бургунды согласились с условиями перемирия, по которым обязались прекратить практику набегов и нападений, но вряд ли тебе от этого станет легче. Гунны, которые атаковали вас, — это одинокая банда мародеров, боюсь, одна из немногих. После подписания мирного соглашения я проезжал по окрестностям с хорошо вооруженным отрядом, пытаясь предотвратить грабежи и нападения на мирных жителей со стороны никем не контролируемых воинов. К сожалению, в вашу деревню я прибыл слишком поздно. Гунны разбежались сразу, как только мы подошли. Но те двое, что были в кирхе, о нашем появлении не знали. Вероятно, искали чем поживиться. Один их них, тот, что кинулся к твоему сыну, повернулся ко мне, но не успел и пикнуть — я его заколол. Другого я лишь ранил, но он тоже погиб — раздавило рухнувшей крышей.
— А Клотильда?
— Я пытался сдвинуть балку, но… Одному мне было не справиться, а времени на то, чтобы звать кого-то, уже не оставалось… Она умоляла меня убить ее. Даже если б я ее вытащил, спасти ее не удалось бы, — тело было раздроблено, и она умирала. Но я не мог позволить ей умереть в огне. Ну и… сделал, то, что следовало… Так поступил бы и ты. − Аэций сделал паузу. Выражение лица у него стало суровым. − Если возненавидишь меня, винить тебя не стану.
Тит смахнул со щеки покатившуюся по ней слезинку.
— Вы правы, господин. Во мне все-таки течет римская кровь, и я ценю тот милосердный поступок, который вы совершили, — единственное, что можно было сделать. За это, а также за то, что вы спасли жизнь моему сыну, я буду вечно вам благодарен.
— Я заставил Марка покинуть хижину перед тем, — Аэций сделал короткую паузу, затем продолжил, — перед тем, как вытащил тебя. Едва я вынес тебя, как обрушилась крыша. Тебя серьезно ударило по голове, и ты потерял много крови, но врачи говорят, что покой поможет тебе полностью выздороветь.
Наступила короткая пауза, затем Аэций спросил дружеским тоном:
— Ну и как будешь жить дальше, Тит Валерий?
— Наверное, вернусь в Италию, господин, буду управлять фамильным имением.
— Да так ты растеряешь все свои навыки. У меня для тебя есть другое предложение.
— Какое, господин?
— Служи мне. Риму верные подданные нужны, как никогда. Особенно если речь идет о сыне Гая Валерия Руфина — человека, который, возможно, спас Галлию. Я не жду, что ты дашь мне ответ сейчас же. Приду за ним через пару-тройку дней.
Тит вспомнил слова из последнего письма своего отца, в котором Гай советовал нечто подобное. Кроме того, он чувствовал, что Аэций немного изменился. Возможно, он уже не был тем безжалостным честолюбивым борцом и политиком, каким слыл прежде. Тит решился.
— Два дня мне не нужны, − сказал он. — Если вы хотите, чтобы я вернулся, то я готов снова вам служить, господин.
Аэций улыбнулся и взял Тита за руку.
— Добро пожаловать обратно, Тит Валерий. И, как говорится в Священном Писании, служи верно и честно.
Глава 25
Как представляется, благодаря племени нецивилизованных союзников [визиготов] от былого римского могущества вскоре ничего не останется.
— Поздравляю, комит, — сказал Литорию его молодой заместитель, когда объединенная гуннско-римская армия вброд перешла реку Лигер у Цезародуна и, покинув Арморику, двинулась на юг. — Полагаю, не скоро эти ублюдки вновь решат выступить против Рима.
— Слишком много крови пролилось, Квинт, — вздохнул Литорий, качая головой. — Багаудов, конечно же, нужно было унять. И все равно…
— Только не говорите, что вам их жаль, господин, — встрепенулся Квинт. — Они бросили нашей империи вызов и получили то, что заслуживали. Как, впрочем, и бургунды. Полководец Аэций был слишком мягок с бургундами в первый раз, но когда они восстали снова, преподал им хороший урок. Убил — сколько, тысяч двадцать? — а оставшихся угнал в плен в Сапаудию. Вот так нам следует поступить и с визиготами.
— Вам, молодым петушкам, все видится либо в черном, либо в белом цвете, — рассмеялся Литорий. — Если бы все было так просто! Я разговаривал с Тибато, как тебе известно, — задумчиво продолжал он, — сразу после того, как он был пленен, и всего за пару часов до того, как ему отрубили голову. Возможно, его следовало распять, как Спартака, но, ты же знаешь, распятие на кресте как наказание отменил еще Константин, более ста лет назад. Тянулась за ним чернь, за этим Тибато. Образованный был человек. Цитировал мне Тацита: «Похищать, убивать, грабить — это на их лживом языке называется управлением. А когда превратят всё в пустыню, то называют это миром».
— Кто эти «они», господин? — спросил Квинт, озадаченно взглянув на Литория.
— Вам, молодежи, классиков уже не преподают разве? — в притворном гневе воскликнул Литорий. — «Они» — это римляне, а слова эти Тацит вложил в уста Калгака, предводителя каледонцев в битве у Граупийских гор. Почитай «Историю» Тацита.
— И как, победили мы их тогда?
— Ну то, отдельное, сражение мы, может быть, и выиграли, но каледонцы в конечном счете все равно выдворили нас со своих земель — во времена Септимия Севера, две с лишним сотни лет тому назад. Наверное, тогда-то вся эта волна и пошла на Рим.
— Не будьте вы таким пессимистом, господин, — улыбнулся Литорию Квинт. — Тогда пошла на Рим, сейчас пойдет в другую сторону. Как только мы разберемся с визиготами, Галлия вновь окажется под нашим полным контролем.
— Возможно, ты и прав, — повеселел полководец. — В конце концов, багаудов-то мы разбили? Может статься, сокрушим и визиготов.
— Что вы говорите, господин — «может статься»! Непременно сокрушим — раздавим, как жаб, — уверенно заявил Квинт. — Если б вы знали, как я хочу вновь увидеть юг — позагорать на солнце, подышать горным воздухом, вспомнить запах апельсинов и сосен, побродить по оливковым рощицам и виноградникам, выпить какого-нибудь приличного вина, а не этого вашего напоминающего мочу северного пива.
Несколько миль они проехали молча, а затем Квинт предложил:
— Может быть, мне проверить колонну, господин?
— Да, давай-ка, — в голосе Литория прозвучали и облегчение, и благодарность.
Вряд ли это, составлявшее большую часть армии, аморфное полчище гуннов можно считать «колонной», подумал Квинт, направив коня к вершине холма, с которого можно было разглядеть все войско. Последнее время он очень волновался за полководца. Литорий был порядочным человеком и — в обычных обстоятельствах — хорошим солдатом, но, судя по всему, подавление восстания багаудов дурно повлияло на его моральное состояние. Да и неудивительно. Там, в Арморике, признался себе Квинт, действительно происходили страшные вещи: загнав тысячи мятежников и их детей в одну из каменоломен возле Лексовия, лучники-гунны долгие часы упражнялись в искусстве метать стрелы, используя практически безоружных людей в качестве мишеней; в Секване варвары утопили сотни человек, которых просто бросали в воду с привязанными к ногам камнями… Но то была война — да, ты видишь много ужасов, но должен стиснуть зубы и думать лишь о том, как победить противника и выжить. Но к войне комит сейчас, вероятно, испытывает fastidium, отвращение, — слишком уж много крови пролилось во время последней кампании. Если так, то это может ослабить его рассудительность, что, в свою очередь, ставит под угрозу жизни солдат.
Несколько раз Литорий пытался обуздать гуннов — и все впустую: они полностью игнорировали его, подчиняясь лишь приказам собственных командиров. Вне стен городов и за пределами больших поместий они промышляли набегами, убивая всех без разбора. Ладно бы, думал Квинт, проявляли подобную жестокость, лишь подавляя изменников-крестьян, но если продолжат в таком же русле, когда мы уйдем из Арморики, нарвемся на серьезные разногласия с римскими властями. Возглавляя эту «грязную» кампанию, да еще и оказавшись не в состоянии контролировать своих солдат, Литорий испытал такое напряжение, что вскоре перестал напоминать себя прежнего. Временами он выглядел слишком самоуверенным (однажды, например, попал с разведотрядом в засаду, из которой удалось выбраться с большим трудом); временами бывал столь острожным, даже робким, что несколько раз позволял большим бандам багаудов ускользнуть. Квинту оставалось лишь надеяться, что, столкнувшись с грозными визиготами, Литорий вновь обретет былые спокойствие и сноровку.
Продолжая двигаться вперед, армия прошла отмечавший центр Галлии миллиарий и оказалась на Аревернском плато: странном районе, где встречались то покрытые лавой пустыни и потухшие вулканы, выраставшие из земли, словно большие шишки или же огромные купола, то долины, пышущие зеленью, которую с удовольствием поедали лошади. Там, где река Дор сливается с рекой Элавер, армия свернула на Виа Ригордана, по которой галлы водили стада к летним пастбищам. Теперь то была главная римская дорога, ведшая к Немаусу через Цебенну.
Словно рой саранчи, войско покатилось к югу, мимо устроившихся на краю впечатляющего ущелья Тигерн, затем совершило подъем через несколько последовательных лесных площадей: дубовых и каштановых, березовых и буковых рощиц, и, наконец — через узенькую линию купавшихся в жемчужном свете сосен. Далее дорога проходила через вулканические вершины, фантастические горные цепи и черную лаву, неясно вырисовывавшиеся над лесистыми ущельями и крутыми утесами. У Ревессия, там, где Виа Ригордана пересекает Виа Болена, связывая Элавер с Верхним Лигером, армии открылся завораживающий вид огромной Цебенны, подступы к которой были усеяны редкими белыми кустами крестовника. Шарообразная и лишенная растительности, вершина этой горной цепи знаменовала собой южный рубеж Ареверны, образуя водораздел между Атлантическим океаном и Внутренним морем.
Мародерствовавшие в Арморике, гунны стали источником серьезных неприятностей и в Ареверне. Литорию ежедневно приходилось выслушивать жалобы на них от разъяренных земледельцев и глав поселений. Местные жители — потомки драчливых и непостоянных арвернов, некогда с огромным трудом усмиренных Юлием Цезарем, — не относились к тому сорту людей, которые бы стали смиренно сносить беспричинные грабежи. Большую часть истцов римскому полководцу удалось умиротворить — при помощи извинений, обещаний денежного возмещения и выплат компенсаций из собственного кармана. Тем не менее один случай привел к последствиям сколь незамедлительным, столь и далеко идущим.
Когда армия проходила мимо Авитака, имения сенатора Авита, чья помощь не была востребована Аэцием на время ведения бургундских кампаний, один из слуг возмутился поведением гуннов, беззаботно пустивших лошадей через кусты виноградной лозы. Они, естественно, не обратили на мужчину никакого внимания, но тот, набравшись смелости, продолжал упорствовать в своем гневе, и тогда один из гуннов вытащил из ножен клинок и заколол бунтаря. Квинт тут же сообщил об инциденте Литорию, который лишь пожал плечами.
— Такие вещи случаются, Квинт. Я не могу быть повсюду. — Вручив одному из младших офицеров бурсу с золотыми монетами, он кивнул в сторону имения. — Передай это родным слуги с моими извинениями.
Но то был еще не конец. Примерно через час армию настиг сам сенатор Авит; остановив коня рядом с Литорием, он бросил бурсу на землю:
— Оставь свои деньги себе, комит. Они плохо пахнут. Своих людей я обеспечу сам. — Кипя от злости, он продолжил. — Так-то ты поддерживаешь в войсках дисциплину? Понятно, почему варвары нас презирают.
— Гуннов в узде не всегда удержишь, сенатор, — возразил Литорий, краснея.
— Аэций умеет находить с ними общий язык. Если у тебя с этим проблемы, возможно, нам стоит подумать о смене полководца. Мне нужен тот, кто это сделал.
Литорий обреченно кивнул: условия здесь диктовал не он. Пришлось остановиться на привал, а так как недостатка в свидетелях — как римлян, так и гуннов — не было, убийцу вычислили быстро. Подъехав к варвару, Авит обратился к нему по-гуннски, вероятно, спросил, он ли убил слугу. В ответ сидевший на лошади гунн лишь искривил в надменной улыбке губы.
Внезапно выхватив из ножен меч, spatha, Авит нанес рубящий удар, но гунн успел отклониться, и блуждавшая по его лицу самодовольная улыбка сменилась хмурым взглядом. Поспешно обнажив меч, он отразил второй выпад сенатора. Будучи искусными наездниками, соперники закружили друг вокруг друга, нанося и парируя удары, в то время как расположившиеся поодаль солдаты следили за поединком с нескрываемым восторгом. Вскоре стало понятно, что Авит владеет мечом лучше гунна; на третьей или четвертой минуте боя, сделав ложный выпад, он заставил варвара открыться и резким движением воткнул spatha между ребрами противника. Не успел еще гунн свалиться с лошади в предсмертной агонии, как сенатор, не промолвив ни слова, пришпорил коня и унесся прочь.
Это происшествие заметно оживило Литория; на место нерешительности и инертности пришли невиданная доселе активность и холодный расчет. Он был, казалось, везде: инспектировал, выговаривал, подбадривал. Дисциплина и моральный дух римских солдат, не выдерживавшие никакой критики в Арморике, вновь поднялись на должный уровень; гунны, очевидно, находившиеся под впечатлением продемонстрированной Авитом римской власти, больше беспокойств не причиняли.
Перейдя Цебенну, армия вступила в Провинцию: плодородную, урбанизированную, совершенно римскую. У Немауса повернула на юго-запад, выйдя на ведшую к Нарбо-Мартию большую военную дорогу. В двадцати милях от этого города, когда войско встало лагерем на ночь на северном берегу реки Раурарис, Литорий послал за своим заместителем.
— Завтра, Квинт, отдыхаем, — сказал он, подливая воды в серебряный кубок с вином. — Не потому, что устали, а чтобы дождаться прибытия продовольственных обозов.
— Продовольственных обозов?
— Груженых мукой. Отвечающий за обеспечение кампании префект претория заверил меня, что они уже вышли из государственных амбаров в Виеннской и Первой Нарбонской провинциях и прибудут сюда со дня на день.
Он протянул Квинту наполненный до краев кубок.
— Только массильское, к сожалению, — все, что смог достать. План следующий. Эти бедняги в Нарбо умирают от голода; продукты туда не завозятся уже несколько месяцев. Разведчик, которому удалось на днях прошмыгнуть мимо готов в город, доложил, что ситуация критическая и город вот-вот может капитулировать. Если мы сможем переправить туда муку, этого не случится и Нарбо будет спасен. Аэций уже выдвинулся из Бургундии; когда он подойдет, у нас будет значительное численное превосходство над готами и они вынуждены будут снять блокаду. Но мы не можем позволить себе дожидаться Аэция. Муку мы должны доставить в город немедленно.
— Всего один вопрос, господин, — тактично промолвил Квинт.
Литорий вздернул брови.
— Как мы провезем муку через позиции готов? Войско у них — не меньше, чем у нас; узнав о нашем приближении, они, несомненно, приготовятся дать отпор. Кроме того, обозы тяжелы и громоздки; как мы их защитим?
— Я насчитал два вопроса, Квинт, — Литорий подлил в бокалы вина. Вскочив на ноги, он начал мерить палатку шагами; глаза его пылали восторженным огнем. — Но, так и быть, отвечу на оба: во-первых, готы о нашем приближении ничего не узнают, потому что мы подойдем тихо, ночью; во-вторых, муку доставит конница — каждый из всадников прихватит с собой два мешка муки. Разведчик мне тут набросал план вражеских укреплений, так что определим наиболее слабое место — и ударим туда. Люди Марка уже получили указания провести нас в город. Ну, что скажешь?
— Блестящий план, господин, — признал Квинт, — но, по мне, так слишком опасный. Ночью много чего может пойти не так. Но при должном планировании, подготовке и дисциплине, полагаю, это может сработать.
— Сработает, обязательно сработает, — улыбнулся Литорий, — благодаря тебе. — Он похлопал своего заместителя по плечу. — Мой дорогой Квинт, я полностью полагаюсь на твое умение обеспечивать безукоризненное исполнение всего того, что ты только что перечислил. Так что лучше бы тебе приступить к этому немедленно. Но сначала допей вино.
— Прими мои поздравления, комит — блестящая операция, — сказал Аэций Литорию. Они находились в палатке главнокомандующего у Нарбо: десять дней назад с города была снята осада, а накануне приведший гуннов Литорий наголову разгромил готское войско. (Выжившие предпочли удалиться на выделенные им земли, оставив на поле боя восемь тысяч человек убитыми.) — Твои действия в Нарбо — великолепный пример применения двух главных принципов ведения боевых действий — новшества и того, что я называю «оперативным командованием». Удачливый полководец — это тот, кто не боится внедрять оригинальные идеи, кто, контролируя следование армией генеральной стратегии, позволяет своим подчиненным проявлять собственную инициативу и действовать согласно сложившейся ситуации. Ты с блеском использовал и то и другое.
— Благодарю вас, господин, — вспыхнул от удовольствия Литорий. — Но, как я уже говорил, главным образом, успехом сражения мы обязаны не мне, а Квинту, моему заместителю. Я лишь придумал общий план доставки муки осажденным, реализовал же его Квинт со своими людьми.
— Превосходный пример оперативного командования в действии, — улыбнулся Аэций. — Отличная работа, Квинт. Считай, что сделал шаг вверх по служебной лестнице. «Дукс Квинт Аррий» — звучит, согласись, неплохо. Не беспокойся, — рассмеялся он, повернувшись к Литорию, — твое место он не узурпирует. Мне нужно съездить в Италию, так что будешь тут пока единственным полководцем. Есть у меня кое-какие счеты с нашей любимой императрицей. До моего возвращения назначаешься действующим магистром армии.
— Magister militum! — выдохнул Литорий. — Это… это более чем щедро, господин.
— Не думаю, комит. Я бы сказал так — «здраво». Эти визиготы — крепкие орешки. За ними нужен глаз да глаз. Но я знаю, что передаю управление армией в надежные руки. Не волнуйся, возможность доказать, что ты достоин этого титула, тебе еще представится.
Глава 26
Ты не можешь служить двум господам, Богу и мамоне — другими словами, Христу и Цезарю.
— Гай говорит… — Цитируя знаменитые «Институции», защитник продолжал настаивать, что его клиент не только обвинен в совершении преступления незаконно, но и сам является пострадавшей стороной.
— А вот Ульпиан утверждает… — возражал обвинитель.
— Гай…
— Папиниан!..
— Павел!..
— Ульпиан…
— Модестин…
Так и продолжали эти двое, словно дерущиеся на кулаках гладиаторы, обмениваться судебными прецедентами. Дело, спор относительно якобы наличествующего посягательства на чужую землю, затянулось до позднего вечера. Судья, загруженный работой декурион, назначенный правителем входившей в диоцез Семи Провинций Второй Нарбонской провинции defensor civitatis для юрисдикции суда первой инстанции, с нетерпением ожидал того момента, когда можно будет закрыть дело и избежать его отложения на следующий день. Смеркалось: вошедший в обустроенный в главной базилике Немауса зал судебных заседаний раб начал зажигать масляные лампы.
— А что говорит Папиниан? — устало спросил defensor, повернувшись к Криспу, эксперту-консультанту суда. Все магистраты были, как правило, людьми, по уши заваленными другими делами, вследствие чего законы знали слабо, поэтому на всех судебных заседаниях присутствовал эксперт-консультант, дипломированный юрист, выступавший в качестве третейского судьи. В тех случаях, когда очевидный вердикт вынести не удавалось, применялся недавно введенный Закон Цитат, составленный на основе сочинений пяти упомянутых выше классических римских юристов. Если по одному и тому же вопросу между ними обнаруживались разногласия, то судья должен был принять решение, которого придерживалось большинство из них; при равенстве голосов все решало мнение Папиниана.
— Ну, так что же там говорит Папиниан? — раздраженно переспросил defensor, когда, после долгой паузы, Крисп ничего не ответил.
Но эксперт-консультант, молодой адвокат, проходивший обучение в Риме, вопроса не слышал. Крисп был всецело поглощен тем, что с недавних пор беспокоило его столь сильно, что он практически постоянно пребывал в состоянии ужаса: судьбой своей бессмертной души.
Что необычно для христианина, Крисп был крещен еще в детстве, когда заболел и находился при смерти. Большинство откладывали крещение до смертного одра, что позволяло им жить в грехе до самой последней минуты, — обряд этот обелил бы их от всех грехов и их очищенные души попали бы прямо в рай. Проходивший крещение человек обязательно должен был исповедаться. Но случиться подобное могло лишь единожды; будущие грехи оставались не подлежащими прощению, и те, кто умирал в грехе, попадали в ад. Обычному гражданину, особенно тому, кто имел то или иное отношение к армии либо же закону, даже при условии, что он тщательно избегал совершения явных грехов вроде прелюбодеяния и блуда, было очень трудно (если только он не становился отшельником или монахом) остаться не замаранным грехом. «Те, кто получают мирскую власть и отправляют мирское правосудие, не могут быть свободны от греха», — сказал как-то один папа римский.
Все это не сильно беспокоило чувствительного и одаренного богатым воображением паренька, оставаясь лишь набором абстрактных понятий, покоившихся на задворках памяти Криспа; более того, он утешал себя тем, что всегда сможет исповедоваться в старости, когда от ведущих к греху искушений и возможностей не останется и следа. Потому-то он и выбрал карьеру законника, — даже несмотря на то, что на подсознательном уровне понимал, что духовные опасности этой профессии все же свойственны. Будучи парнем добросовестным, Крисп быстро пошел вверх по служебной лестнице, став экспертом-консультантом в том возрасте, когда его сверстники еще зубрили «Ответы» Папиниана. Он так и провел бы всю жизнь за любимой работой, лишь изредка испытывая смутные страхи относительно того, что ждет его в загробном мире.
Но несколько недель назад Крисп испытал травматическое прозрение, которое вытащило все эти страхи на поверхность и заставило их возрасти до такой степени, что теперь они занимали все мысли юноши. В середине воскресной службы, проходившей в небольшой деревенской церквушке недалеко от Немауса (в этой деревне Крисп жил), в храм вошел незнакомец, худой, сумасбродного вида мужчина, с бритой головой и в черном платье. То был один из тех, недавно появившихся, богословов, которых можно было встретить на любой из римских дорог, — странствующий монах. Грубо отодвинув в сторону священника, он повернулся лицом к прихожанам и начал свою речь. Недовольные протесты и возражения священника стихли, едва лишь раздавшись: красноречие монаха и исключительная сила его личности овладели слушателями уже через несколько мгновений.
— У меня для вас простое послание, — заявил монах. — Хотите спасти свои души? Тогда отвергните этот мир и его искушения, оставьте земные занятия. Зачем? — Он посмотрел на аудиторию горящими глазами, и голос его возрос до крика. — Затем, что, выбрав этот мир, вы рискуете навлечь на себя грех, а тот, кто умрет грешником, попадет в ад! — Здесь он понизил голос, и заговорил тихо, здраво. — Сколько здесь тех, кто, полагая, что это — не грех, содержит любовницу или бывает в театре, ходит смотреть бои диких животных на арене или гонки на колесницах в цирке? Вы можете не осознавать этого, но, поступая так, подвергаете опасности свои бессмертные души, ибо все эти поступки греховны. Осмелюсь предположить, что многие из вас посещают термы — само по себе, это, конечно же, не грех. — Он вновь повысил голос. — Тем не менее это потворство своим желаниям, которое может пробудить плотские аппетиты и толкнуть вас на греховную дорогу блуда. Не менее греховно и брачное ложе; гораздо лучше для мужа и жены подавить желание и жить во взаимном целомудрии. Был ли кто из вас солдатом? Если да, то он мог совершить грех убийства, каковым является лишение жизни любого живого существа, пусть даже то был враг. Есть ли здесь юристы или магистраты? Они тоже, безусловно, совершили грехопадение: кто же, положа руку на сердце, скажет, что все вынесенные им приговоры были справедливыми? А если, вынося решение, вы приговорили человека к смерти, то виновны в убийстве в не меньшей степени, как если бы убили его собственными руками. Говорю вам, лишь одна дорога ведет в рай, и…
— Хватит! — перебил его один из прихожан, судя по всему, самый отважный — остальные, в том числе и Крисп, были так запуганы и восхищены выступлением монаха, словно над ними было произнесено заклинание. — Тебе, что, нет дела до благополучия государства? — продолжал говорящий, пышущий здоровьем декурион. — Если мы последуем твоему совету, что будет с империей? Кто защитит нас от варваров, если солдаты сложат оружие? Где Рим найдет сыновей и дочерей, которые так нужны ему в эти кризисные времена, если все будут соблюдать целибат? То, что ты предлагаешь, равносильно измене. Я сообщу о тебе правителю провинции и добьюсь того, чтобы тебя арестовали за подстрекательство.
— Что ж, ты волен поступать так, как того желаешь, друг мой, — в голосе монаха звучало злорадное презрение. Народ относился к подобным праведникам с таким благоговением, что любые попытки светских властей обуздать их активность легко могли спровоцировать массовые беспорядки. — Вы все признаете, что грех ведет в ад, — продолжил он, когда оппонент, прикусив язык, замолчал. — Но знает ли хоть один из вас, на что похож этот ад?
Драматическим жестом монах вытянул руку в сторону, — так, что ладонь оказалась прямо над горевшей на алтаре свечой. В течение нескольких секунд, с невозмутимым видом, он держал ее над пламенем; вздох ужаса пронесся по церкви, когда в помещении запахло паленой плотью. Убрав руку от свечи, монах сказал:
— Даже я, приученный умерщвлять плоть, могу терпеть эту боль не более пары десятков секунд. И если маленькая свеча может вызвать такую боль, подумайте, какую агонию вам придется испытать, когда вы попадете в адское пекло. И агония эта, не забывайте, будет длиться вечно. — К назидательной интонации примешалась гнетущая угроза. — Представьте вечные муки, крики, скорчившиеся от боли тела, которые никогда не будут уничтожены сжигающим их огнем. Минута подобных страданий покажется вам вечностью. Что стоят все мирские соблазны по сравнению со спасением ваших душ? Выбирайте: Христос или Рим — обоим служить вы не можете.
Спотыкаясь, потрясенный и испуганный, брел Крисп домой из церкви. Большинство из тех, кто слушал монаха, недельку-другую будут следовать советам праведника, а затем вновь ударятся в земные радости. Возможно, время от времени их и будет бить нервная дрожь вины, после того как они вернутся со свидания с любовницей, сжульничают на торгах или поставят деньги на одного из возничих; но вскоре мысль о возможном попадании в ад покинет их умы, главным образом потому, что большинство из них еще не проходили обряд крещения, держа этот ритуал про запас, как страховку против рисков грехопадения.
Как бы ему хотелось оказаться в числе этих «других»! Но Крисп знал, что все его грезы несбыточны. По натуре своей он был менее «толстокожим», иначе говоря, более ранимым и чувствительным, чем большинство из прихожан, следовательно — более уязвимым. Казалось, монах пробрался в его голову и открыл ящик Пандоры со всеми его ужасами, и их уже не водворишь на место. Конечно, он еще мог получить отпущение грехов — покаявшись. Но что, если он станет жертвой какого-либо фатального несчастного случая или умрет от какой-нибудь смертельной болезни еще до того, как успеет покаяться? На память ему то и дело приходили упомянутые монахом устрашающие картины ада, и изгнать их он был не в силах. «Выбирайте: Христос или Рим — обоим служить вы не можете». Послание клирика несло в себе категорическое и страшное предупреждение, которому, как бы ему ни хотелось поступить иначе, он должен был внять.
Почувствовав, что кто-то трясет его за плечо, Крисп очнулся от роившихся в голове мыслей. Словно выйдя из транса, он огляделся вокруг: тускло освещенный мерцающими масляными лампами зал судебных заседаний, склонившийся над ним defensor, обеспокоенный и, в то же время, раздраженный, по бокам — защитник с обвинителем и их клиенты.
— Тебе нехорошо? — резковато спросил defensor. — Если так, мы, полагаю, можем отложить дело до завтра.
Крисп покачал головой.
— Нет, я в порядке, господин, — пробормотал он извиняющимся тоном. — Голова что-то вдруг разболелась; но все уже прошло.
— Отлично, тогда продолжим. Освежу немного твою память: похоже, мы зашли в тупик, выйти из которого нам поможет Эмилиан Папиниан. Итак, что говорит по данному вопросу Папиниан?
Не без труда Крисп припомнил детали разбираемого дела. А. обвинял Б. в том, что тот, в то время как А. уезжал куда-то по делам, прибрал к своим рукам небольшой кусок его, А. земли, изменив границы наделов. Б. же обвинение отрицал. В суд были приглашены несколько свидетелей, показания которых оказались диаметрально противоположными. В результате к однозначному мнению суд прийти не смог, и вынесение окончательного решения отдавалось на откуп Папиниану, мнение которого он, Крисп, и должен был огласить.
Во время рассмотрения дела у Криспа появилось стойкое убеждение в том, что Б. показавшийся ему человеком жадным и беспринципным, подкупил как минимум одного из свидетелей, почему его и следовало признать виновным. Был Крисп убежден и в том, что Папиниан поддерживает иск А. Кроме того, — что потенциально представлялось крайне опасным для Б. — во время слушаний было безоговорочно установлено, что со стороны Б. звучали в адрес А словесные угрозы. Можно ли было рассматривать эти высказывания как угрозу насилием или оскорбление? Нет, утверждали двое юристов. Да, — согласно оставшейся паре; и, как знал Крисп, Папиниан склонялся к такому же мнению.
Беда была в том, что Б. тогда бы следовало признать виновным не в присвоении земли, а в latrocinium, краже. Defensor в этом случае будет вынужден передать дело Б. в уголовный суд, а сам Б. несомненно, оставшееся до следующего судебного разбирательства время проведет за решеткой. Условия пребывания заключенных в тюрьме были просто невыносимыми; многие умирали еще до суда. Если то же случится и с Б. то Крисп, в глазах Церкви, будет считаться виновным в смертном грехе убийства, а значит, и душа его попадет в ад.
Сгорая со стыда за то, что приходится предавать профессиональную этику, Крисп прочистил горло и важно произнес сфальсифицированный вердикт: «Согласно Папиниану, в делах, касающихся владения, если вескость конкурирующих претензий определена в пользу одной из сторон, оспариваемая собственность делится между претендентами в равных долях, согласно решению независимого судьи».
— Итак, ты хочешь вступить в наше небольшое братство? — спросил аббат Лерины у стоявшего перед ним взволнованного молодого человека. Будучи человеком добродушным и понимающим, аббат смотрел на Криспа с любопытством и тревогой. По покрою и качеству далматика он определил, что юноша принадлежит к высшим слоям среднего класса, то есть той части общества, откуда лишь единицы добровольно уходили в монастырь. Конечно, случались и исключения — даже один бывший сенатор, Павлин из Нолы, стал монахом, — но подобные примеры были наперечет. Этот же молодой человек, в отличие от тех, кто приходил в монастырь непоколебимым в своих убеждениях, смотрел на него обеспокоенным взглядом, свидетельствовавшим о неких душевных терзаниях.
— Всем сердцем, отец, — в голосе Криспа звучала безысходная пылкость.
— Должен предупредить тебя, что жизнь эта нелегка, — предостерег его аббат, — столь нелегка, что не каждый может к ней приспособиться, и, возможно, сильно отличается от той, которой ты жил прежде. Я должен убедиться, что призвание твое искренне. Ты бы удивился, узнав, сколь многие хотят попасть в монастырь лишь для того, чтобы избежать ответа перед законом либо же просто обеспечить себя предметами жизненной необходимости. — Он окинул Криспа оценивающим взглядом. — Скажи мне, сын мой, почему ты хочешь стать монахом?
— Ничего я не желаю так сильно, как жить жизнью, свободной от соблазнов, ведущих к грехопадению.
— Что ж, здесь их у тебя будет не много, — улыбнулся аббат. — Но ты так молод, чтобы желать уйти от мирской жизни! — Встав с престола, он положил руку на плечо Криспа и подвел юношу к окну. — Посмотри: там, за небольшой полоской моря, находится Гринник — шум и суета большого города, красивые женщины, возбуждение Игр, песни и смех, богатая еда и отборные вина, поэзия, музыка, театр. Действительно ли ты готов отказаться от всего этого? Здесь, на острове, тебя ждут лишь уединение, работа и молитва.
— И единение с Богом, если я останусь безгрешен?
— И это, полагаю, тоже, по милости Божьей, — мягко признал аббат, тронутый искренностью юноши. — Очень хорошо. Будешь пока кандидатом. Не изменишь своего решения — в скором времени станешь послушником.
Испустив вздох облегчения и благодарности, Крисп рухнул на колени и принялся целовать аббату ноги.
Глава 27
Живут там люди, которые избегают света и называют себя монахами; из-за страха своего они избегают того, что есть добро; подобные убеждения есть бред сумасшедшего.
Глаза Валентиниана засветились восторгом, когда два раба внесли в залу и поставили перед ним на цоколь заказанную им лично у одного из римских зодчих модель. Вырезанная из дерева и покрытая штукатуркой для имитации мрамора, она представляла собой триумфальную арку, на рельефном фронтоне которой была изображена скачущая посреди спасающихся бегством бургундов и визиготов победоносная западная конница. На одну из панелей автор поместил и союзников римлян, гуннов, низких и неуклюжих. Что ж, самодовольно улыбнулся Валентиниан, с данным ему поручением зодчий справился просто великолепно: при виде арки ни у кого не возникло бы сомнения, что в представленном на ней сражении победили именно римляне, ведомые своим императором, управлявшим вожжами летящей впереди войска квадриги. Конечно же, армией во всех кампаниях в действительности командовал не он, а Аэций, но ведь именно для того и нужны полководцы! В конце концов, думая о завоевании Британии, люди вспоминают Клавдия, а не Авла Плавтия.
— Прекрасно! — выдохнул император. Кружа вокруг модели, он не переставал удивляться тому, с каким мастерством зодчий изобразил ужас и решимость на лицах, соответственно, варваров и римлян. Воздвигнем ее в Риме, решил Валентиниан (небольшая периферийная Равенна, окруженная окутанными туманами болотами, нравилась ему гораздо меньше, чем Вечный город), и пусть размерами своими и великолепием она затмит арки Тита и Константина.
К несчастью, перед тем, как запустить проект в производство, следовало решить одну крайне утомительную проблему: изыскать денежные средства, необходимые для его воплощения. Вновь эти жуликоватые чиновники из казначейства будут твердить, что в казне — ни солида, с горечью подумал Валентиниан; может быть, мама поможет мне их убедить?
В приемном покое равеннского императорского дворца император и его мать, Августа Галла Плацидия, вели непростой разговор с двумя главными казначеями империи, comites rei privatae и sacrarum largitionum, комитами частного имущества и священных щедрот соответственно. Рядом с тронами, на которых сидели Плацидия и молодой император, стояла модель предполагаемой арки Валентиниана.
— Сожалею, ваша светлость, но мы вряд ли сможем себе ее позволить, — заявило частное имущество. — Столь серьезный проект требует огромных вложений — в разы превосходящих остатки от тех сумм, которые мы получаем со сдаваемых в аренду имперских земель. Я сказал «остатки»? — он устало улыбнулся. — Ваша светлость, у нас ничего не остается. Все эти деньги уходят на содержание вашего двора. По правде говоря, писцам мы еще не выплатили жалованье за позапрошлый месяц. Осмелюсь предположить, что наши дела пошли бы гораздо лучше, если бы мы могли, скажем так, слегка «перестроить» дворцовую смету. Возьмем, к примеру, пиршество, данное пару дней назад для посланников Восточной империи по случаю публикации Кодекса Феодосия. Снег для охлаждения вин, доставлявшийся с Альпийских гор в корзинах дюжинами посыльных; свиные яички из Провинции; сони, фаршированные языками жаворонков… Могли ведь обойтись и без этого, не находите? Устриц, свинины и зайцев, добытых в наших краях — и за совершенно пустячные деньги, — вполне хватило бы.
— Понятно, — фыркнул Валентиниан. — Для того чтобы сэкономить несколько tremisses, ты хочешь, чтобы мы подавали нашим высоким гостям сосиски из Бононии с первоклассной равеннской капустой и заставляли их запивать все это мантуйским уксусом, который у них, в Мантуе, зовется вином. Не сомневаюсь, Катону Цензору твое предложение наверняка бы понравилось. — Он повернулся к другому комиту, коренастому мужчине с румяными щеками. — Частное имущество слишком скупо для того, чтобы позволить нам прославлять наши победы. Может, государство окажется более щедрым?
— Ваша светлость, забудьте даже думать об этом, — резко заявил комит священных щедрот. — Каждый полученный с налогов nummus нужен казне для того, чтобы содержать хотя бы стоящую в Галлии армию.
— Да как ты смеешь так разговаривать со своим императором! — завизжал Валентиниан, брызжа слюной. — Да я тебя на острова сошлю! Жизнь среди коз Кефалонии вмиг излечит тебя от твоей дерзости.
— Даже если не брать в расчет тот факт, что Кефалония теперь подпадает под юрисдикцию Запада, — спокойно, не обратив на гневную тираду императора, казалось, никакого внимания, ответил комит, — что это вам даст? — Он отлично знал, что без поддержки Плацидии и Аэция Валентиниан и шагу ступить не сможет, и все его угрозы — не более чем пустые слова. Даже могущественным императорам, вроде первого Валентиниана или Феодосия Великого, не удалось устрашить или манипулировать бюрократией, которая с первого же дня своего возникновения при Диоклетиане становилась все более и более влиятельной и независимой. Не смогли они, несмотря на все прилагаемые усилия, и избавить систему от величайшей ее болезни: коррупции. Все это, в сочетании с разворовыванием солдатских жалований налоговыми служащими и чиновниками всех уровней, привело к тому, что деньги в казну текли крайне жидким ручейком.
— Похоже, вы, ваша светлость, не отдаете себе полного отчета в том, сколь плохи наши дела, — продолжал комит. — Кроме как в Италии, Нарбонской провинции и центральной Галлии, налоги брать негде. Африку и Британию мы потеряли. Не все спокойно в Испании: то и дело туда вторгаются визиготы, свевы захватили земли в Галлеции, крепчают багауды. Федератам мы разрешили налоги вообще не платить, а Арморика хорошо если восстановится лет так через…
— Но у дяди Гонория была своя арка, — оборвав комита, Валентиниан повернулся к матери.
— Да, была; но, если мне не изменяет память, не успел он ее построить, как Рим был разграблен, — рассмеялись священные щедроты. — И готов — да всех, кто умел читать, — наверное, очень забавляла надпись: «Подчинен на все времена. Готский народ». Возводить другую такую — лишь искушать провидение.
— Мой единокровный брат, вероятно, действительно не смог бы себе позволить столь дорогой монумент, — попыталась успокоить Валентиниана Плацидия. Она повернулась к комиту священных щедрот. — А не пойти ли нам на компромисс: триумфальные Игры в обновленном Колизее? Они ведь не опустошат нашу казну, правда?
Переглянувшись между собой, комиты кивнули в знак согласия.
— Полагаю, это, может быть, нам и удастся устроить, — недовольно произнес комит частного имущества. — Но придется экономить буквально на всем, — и он многозначительно посмотрел на Валентиниана.
— И произвести проверку налоговых списков, — подхватили священные щедроты, — чтобы убедиться, что никто не пытается улизнуть от уплаты пошлин.
— А что, есть и такие, кто не платит? — спросил Валентиниан.
— Ну если не считать то и дело ударяющихся в бегство декурионов и coloni, находящих убежище в крупных имениях, а также багаудов Арморики, чей мятеж нам все-таки удалось подавить, — ответил комит, — есть еще и монахи — большой и растущий класс тунеядцев, которые думают не о благополучии империи, а о спасении собственных душ. Они, мало того что не платят налоги и не работают, так еще и придерживаются целибата, вследствие чего в империи наблюдается уменьшение численности населения и становится все меньше и меньше налогоплательщиков и рекрутов для армии.
— Мы должны остановить это разложение! — воскликнул Валентиниан, довольный, что нашлась цель, на которую он может излить свое разочарование. — Я попрошу сенат утвердить указ, запрещающий любому вести монашескую жизнь без полученного на то разрешения. — Ища поддержки, он взглянул на Плацидию. — Хорошая мысль, мама?
— Замечательная, — подтвердила императрица, наградив сына снисходительным взглядом.
— Должен напомнить вашим светлостям, что подобный закон уже существует, — едко заметил комит священных щедрот. — В нем говорится, что никто не может оставить землю, на которой работает, чтобы стать монахом, без разрешения на то своего господина — а разрешение это дается лишь в самых исключительных случаях.
— Ну, так значит, этот указ не работает! — закричал Валентиниан, топнув ногой. — Его нужно обновить, ужесточив наказания для тех, кто не желает его соблюдать[630]. — Он пристально посмотрел на комитов, лицо его исказилось злобой. — Как тут можно быть императором? Мои подданные мне не подчиняются, мои советники мной пренебрегают, даже Августа отмахивается от меня при помощи льстивых слов. Подхалимы, изменники — убирайтесь отсюда! Вон! Вон!
Когда все вышли, Валентиниан схватил стоявшую перед ним модель и с силой швырнул ее на мраморной пол, — вместе с макетом разбились и его мечты о собственной триумфальной арке.
Глава 28
Гордый Литорий направил скифских всадниковна ряды готов.
«Преторий магистра армии, Равенна, провинция Фламиния и Пицен, диоцез Италии [написал Тит в “Liber Rufinorum”], год консулов Флавия Плацидия Валентиниана, Августа (его пятое консульство) и Анатолия, ноябрьские иды[631].
Аэций был близок — очень близок — к достижению того, чего желал всем своим сердцем: восстановлению доминирующего господства Рима в Галлии. Тогда объединенные префектуры Галлии и Италии стали бы базой для начала кампаний по возвращению потерянных диоцезов Испании и Африки, а возможно — даже и Британии. При возрожденном римском правлении бремя налогов вновь бы распределялось на справедливом основании, коррупция была бы искоренена, государственные доходы стали бы тратиться эффективно, и мы бы пришли к эре стабильности и процветания. Затем, следуя примеру подчиненных королевств прошлого, племена федератов через одно-два поколения постепенно влились бы в жизнь и культуру Римской империи и стали бы лояльными римлянами — как испанцы, галлы, бритты, иллирийцы и прочие до них. Увы, сбыться этому было не суждено.
А ведь еще летом прошлого года все выглядело так многообещающе! Восставшие во второй раз бургунды были подавлены столь жестоко (их король, Гундогар, был убит), что уже не представляли угрозы для Рима. С не меньшей суровостью были усмирены багауды, и Арморика вернулась в лоно Рима. Разбитые у стен Нарбо-Мартия визиготы понесли серьезные потери и теперь зализывали раны; военное искусство и опыт поставленного присматривать за ними полководца, Литория, позволяли рассчитывать на то, что они больше не покинут дарованных им территорий. И начало проявляться — по крайней мере, для меня это было очевидно — нечто даже более важное, неуловимое, но судьбоносное: ощущение общей цели среди римских армий. Солдаты смотрели в глаза опасности — и победили; и пережитый опыт превратил их едва ли не в братьев, объединенных под командованием харизматичного и вдохновленного лидера. Скажете, я подменяю действительное желаемым? В какой-то степени, возможно, так оно и есть. Но подобные настроения действительно витали в воздухе и вполне могли перерасти в настоящий костер патриотизма не только в армии, но и среди обычных граждан. Нарбо мог стать еще одной Замой, где Сципион окончательно сокрушил главного врага Рима, Ганнибала.
Тем летом единственным облачком на горизонте стало непоступление денежного довольствия для войск, гуннов и действующей римской армии, в связи с чем Аэций вынужден был отправиться в Италию искать причину задержки. В день своего отъезда (я уезжал с полководцем), он не выглядел серьезно обеспокоенным; все выглядело как еще один пример неэффективного ведения государственных дел Валентинианом, теперь — несносным юнцом лет двадцати, или, скорее, его матерью, Галлой Плацидией. Аэций предоставил подробный, тщательно выверенный счет префекту претория, и не было причин предполагать, что указанная им сумма не будет полководцу выдана в полном объеме.
К тому времени я уже полностью залечил свои раны. Заботу о Марке я доверил одной супружеской чете, coloni в нашем семейном имении, достойным людям, коим Бог не даровал собственных детей. Сам же я вернулся на службу Аэцию и был восстановлен в прежней должности agens in rebus, что официально подразумевало работу курьера, при которой, правда, часто случалось выполнять дипломатические, разведывательные и даже шпионские функции. Приятно было вновь облачиться в униформу: особый головной убор, портупею и тунику с длинными рукавами и круглыми правительственными нашивками цвета индиго. (В целях экономии, туники теперь производились не из шерстяных тканей алого цвета, а из неокрашенного льна.)
По приезде в Равенну Аэций поручил мне определить местонахождение пропавших денег. По своему простодушию я полагал, что легче задания не бывает. Как же я заблуждался! По сравнению с Sacrae largitiones, имперским финансовым ведомством, где я пытался добыть интересующую меня информацию, хождение Тесея по критскому лабиринту вслед за распущенным клубком ниток любому показалось бы детской забавой. Из одного департамента я переходил в другой, переговорил с кучей numerarii, или финансовых служащих, их помощников, счетоводов и казначеев; досконально исследовал отчеты различных carae epistolarum, лиц, отвечающих за финансовую отчетность. Как бы то ни было, вооруженный предписанием Аэция, я не встретил на пути своего расследования особых препятствий и, спустя десять дней самой утомительной и сложной работы, какой мне когда-либо приходилось заниматься, выяснил наконец судьбу исчезнувших денежных средств.
Выводы, к коим я пришел, оказались крайне печальными. Деньги наши, наряду с другими доходами, были «направлены» (то есть, растрачены) на воплощение в жизнь чудовищной прихоти Валентиниана: грандиозного обновления Колизея[632], вслед за которым в амфитеатре Флавия прошли самые неумеренные за последние лет пятьдесят Игры (с охотой на диких животных и т. п., но, конечно же, без гладиаторских боев). Чего ради, спросите вы? Так Валентиниан решил отпраздновать свой триумф в Галлии! Словно успехом этих тяжелейших кампаний Рим обязан императору, а не его магистру армии! (Как тут не вспомнить о Клавдии, «присвоившем» себе завоевание Британии!) Тщеславие, зависть, мания величия Валентиниана и его интриганки-матери, иллюстрируемые этим актом безрассудного расточительства, переходят все мыслимые и немыслимые границы. Но император, возразите вы, не стал бы сознательно ставить под удар империю лишь ради того, чтобы удовлетворить свое желание и вызвать возмущение человека, правящего государством от его имени. Что ж, вы вольны думать, что угодно, но, в таком случае, скажу я вам, вы совсем не знаете Валентиниана.
Безусловно, это стало сильнейшим ударом по Аэцию. Деньги для армии, конечно же, так или иначе, он бы отыскал: в крайнем случае изъял бы из res privatae, личного дохода императора, поступлений из императорских имений и владений от конфискации общих земель и собственности языческих храмов и т. д. Будучи патрицием и магистром армии, Аэций, несомненно, имел возможность (если не право) именно так и поступить — и, судя по всему, к такому решению как раз и склонялся, — но тут среди ясного неба разразился гром.
Сначала пришла шокирующая весть о том, что Гейзерих завладел Карфагеном, столицей римской Африки, и землями, на которых выращивалось все имперское зерно. Четырьмя годами ранее, когда Галлию накрыла волна кризиса, Аэций, во избежание неприятностей, которые могли бы прийти с тыла, заключил соглашение с Гейзерихом, предоставив вандалам статус федератов. Теперь же, после того, как они захватили Карфаген и прилегающие территории, надежды на достижение компромисса между Римом и вандалами улетучились. Гейзерих провозгласил себя правителем независимого королевства, начав отсчет годам своего правления от въезда в Карфаген. Африка оказалась отрезанной от империи, а вместе с этим прекратились и поставки в Рим зерна.
Но худшее было еще впереди. Не успели мы переварить известие о падении Африки, как пришло письмо от остававшегося в Галлии Авита; то, о чем он писал, было просто ужасно…»
Окинув взором кипы документов, которыми был завален разместившийся неподалеку от Равенны штаб Аэция, Тит тяжело вздохнул. Новая должность — а теперь он был curoisus, инспектором имперской почты — обязывала его заниматься проверкой предписаний тех, кто пользовался услугами ведомства. Обнаружить необходимые документы в том хаосе, в котором постоянно пребывал tablinum магистра армии, было совсем не просто. Венчали общий беспорядок два бронзовых бюста, Валентиниана и Плацидии, помещенные в противоположных концах комнаты. Они пришли на смену другому бюсту, Бонифация, но установлены были с той же целью и под тем же лозунгом: «Знай врага своего». Как обычно, Аэций расхаживал взад-вперед по комнате, просматривая тут же летевшие на пол свитки пергамента, в то время как едва поспевавший за ним нотарий вынужден был на ходу записывать распоряжения полководца.
Возникший на пороге раб объявил, что из Галлии прибыл курьер с письмом, требующим немедленного ознакомления патриция.
— Пусть подождет, — бросил в ответ Аэций, но тут же замедлил шаг. — Из Галлии, говоришь? Что ж, проводи его ко мне.
Лениво потянувшись, Тит наблюдал за тем, как Аэций развернул протянутый посыльным свиток и начал его читать. Внезапно лицо полководца побелело, и он покачнулся.
— Передай Авиту, что я выезжаю в Галлию завтра на рассвете, — прохрипел Аэций, взмахом руки указал курьеру и нотарию на выход и застыл посреди комнаты, вперив взор в письмо и шепча себе под нос:
— Так и знал, что произойдет что-либо подобное.
— Дурные вести, господин? — поинтересовался Тит.
Аэций окинул его рассеянным взглядом.
— Хуже и быть не может. Катастрофа, настоящая катастрофа! Похоже, Литорий потерял Провинцию. Послушай, что пишет Авит.
— «В последнее время Литорий стал крайне неуравновешенным, — возможно, так на него повлияли кровавые события в Арморике. Вы, несомненно, слышали и о случившемся в моем имении инциденте. Все это, конечно же, отнюдь не свидетельствовало о неустойчивости комита, — лишь о том, что он испытывает определенные трудности со сдерживанием гуннов, а дело это, признаемся честно, совсем не простое. Но после того как Квинт, его заместитель, явился ко мне в частном порядке и поделился своими насчет Литория опасениями (не из вероломства — преданнее подчиненного, чем Квинт и не сыщешь, — а из искреннего беспокойства), я и сам глубоко встревожился. Но затем была блестяще проведенная операция по снятию осады с Нарбо-Мартия, на всех нас произведшая огромное впечатление, и я решил, было, что поспешил с выводами. (Оглядываясь назад, должен признать, что присутствовал во всей этой акции какой-то элемент безрассудной бравады; и нам еще повезло, что все так удачно закончилось.) Когда же вы назначили его, на время своего отсутствия в Италии, главнокомандующим, страхи мои и вовсе успокоились. В конце концов, задача, которую вы поставили перед Литорием, вряд ли относилась к числу невыполнимых. Визиготам так сильно от нас досталось, что им не оставалось ничего другого, как попрятаться по норам и зализывать свои раны. Литорию же, как вы правильно тогда ему сказали, нужно было лишь выступить в роли бдительного надзирателя.
Вот почему, когда комит заявил, что намерен занять выделенные варварам Констанцием земли и окружить их столицу, Толозу, я был просто-напросто ошарашен. Попытался, было, урезонить его, указывая на то, что подобная выходка приведет лишь к ненужной вражде с племенем, которое хоть и выглядит усвоившим урок, но, будучи спровоцированным, все еще может оказаться крайне опасным. Но Литорий меня и слушать не стал; сила — единственное, что понимают варвары, сказал комит, и он собирается обойтись с готами так, как вы когда-то поступили с бургундами. Тому факту, что вы истребили это племя лишь тогда, когда оно восстало во второй раз, он не придал значения. Думаю, после успеха в Нарбо у Литория слегка закружилась голова, породив иллюзию непобедимости.
В общем, взял он гуннов и отправился в Толозу. (К счастью, мне удалось убедить комита оставить основную часть действующей римской армии в Галлии, под моим присмотром.) Придя в Толозу — не поверите! — Литорий совершил жертвоприношение языческим богам[633] (там были даже авгуры, предсказывающие победу на основании изучения внутренностей животных!). Не знаю уж, что там подумали о нем гунны, но присутствовавшие при этом римляне явно, должно быть, решили, что полководец сошел с ума. Знали ли вы, что человек этот — скрытый язычник? Я, естественно, даже и не подозревал об этом. Посланники короля Теодорида — епископы, не меньше — умоляли Литория принять их мирные предложения. Но тот был неумолим, и, как и следовало ожидать, готы были доведены до отчаяния.
Терять им было уже нечего: в одну из ночей они напали на лагерь комита, в безрассудстве своем не позаботившегося даже выставить часовых. Приготовьтесь, мой дорогой друг, к тому, что сейчас прочтете. Литорий показал себя вторым Варом, попавшие в засаду легионы которого были полностью уничтожены. Из многотысячного гуннского войска выжили лишь единицы, Литорий был пленен; жив ли он сейчас, я не знаю. Ситуация критическая. Готы, вновь обретшие уверенность в себе и требующие отмщения, вот-вот вторгнутся в Провинцию. Какие бы дела ни держали вас в Италии, умоляю вас оставить их. Соберите, какое сможете, войско и немедленно выступайте в Галлию. Я укрепляю стены Арелата и, со своей действующей армией, постараюсь продержаться до вашего прихода».
Скрутив свиток, Аэций наградил Тита безрадостным взглядом.
— Потерять шестьдесят тысяч гуннов, — прошептал полководец, и в глазах его Тит прочитал доселе невиданное отчаяние. Внезапно Аэций показался ему усохшим, постаревшим.
Но лишь на секунду. Расправив плечи, полководец решительно заявил:
— Я отправляюсь в Галлию. Ты же, Тит, поезжай к Аттиле как мой эмиссар. До границы доскачешь, пользуясь услугами имперской почты, а там купишь самого быстрого скакуна, какого сможешь достать. Расскажешь Аттиле, что случилось, ничего не утаивая — недомолвки и извинения он терпеть не может. Скажи ему, что я делаю все возможное для того, чтобы вернуть ему тот долг, который за мной остается, и заверь его, что вскоре, как только улажу дела в Галлии, я сам к нему приеду. Возможно, нам еще удастся выйти из этой передряги с наименьшими потерями. Но теперь речь идет уже о выживании, а значит, Западу никак не обойтись без помощи гуннов. Все понял?
— Конечно, господин. Но… не лучше ли просто послать письмо?
Аэций покачал головой.
— Не забывай, Аттила — варвар. Они не доверяют обещаниям, написанным на пергаменте. Поверь мне, навести мосты мы теперь сможем лишь посредством личных контактов. — Сжав Титу плечо, Аэций слабо улыбнулся. — Я надеюсь на тебя, мой мальчик. Однажды ты уже спас жизнь римскому полководцу. Теперь же от твоей встречи с Аттилой зависит судьба самого Рима.
— … и обещал приехать лично, ваше величество, как только урегулирует дела с визиготами, — закончил Тит. Затаив дыхание и чувствуя, как сбегает по шее струйка пота, он застыл в ожидании ответа Аттилы. Тот, приземистый, мощный мужчина с большой головой, в одеждах из шкур животных, сидел на стоявшем в другом конце приемного покоя королевского дворца деревянном троне, и за спокойствием его угадывались огромные резервы скрытой энергии. Монгольское лицо Аттилы осталось невозмутимым.
— Скажи своему хозяину, патрицию Флавию Аэцию, — произнес Аттила протяжно, глубоким голосом, — что я не желаю его видеть. Между нами все кончено. Я поверил ему, предоставив в его распоряжение цвет своей армии. И чем он отплатил мне? Умудрился потерять такое войско! Ты говоришь, он вернет мне долги. Как намеревается он возвращать мне шестьдесят тысяч воинов? Сея драконьи зубы? — Он горько рассмеялся. — Я думал, Аэций относится к тому редкому сорту римлян, для которых слово чести — не пустой звук. Теперь же я вижу, что обещания его ничего не стоят. В память о связывавшей нас когда-то дружбе я разрешаю его сыну Карпилиону, моему заложнику, вернуться с тобой. Иди же, римлянин, и скажи своему хозяину: если мы когда и встретимся, то как враги, а не друзья.
Когда Тит и Карпилион уехали, Аттила сел на коня и ускакал в безграничную степь: его душили злость и печаль. Злость — потому, что доверие его было предано, печаль — из-за того, что окончилась старая дружба, отношения, которыми он дорожил; и оба чувства — из-за потери десятков тысяч прекрасных воинов и крушения планов по строительству Великой Скифии. Будь они с Аэцием единственными игроками в этой игре, возможно, их дружба жила бы и поныне. Возможно. Но он должен держать ответ перед Советом, а подобного рода отношений старейшины теперь просто не поймут. Не сомневался Аттила и в том, что Бледа постарается извлечь из кризиса максимальную для себя пользу и сделает все возможное для того, чтобы подорвать позиции брата. Они и так уже не очень прочны, а когда до гуннов дойдет весть о случившемся в Толозе, последуют взаимные обвинения, Совет распадется на фракции и группировки, разногласия и разобщенность распространятся среди его народа, словно рак. Если только…
Аттила интуитивно почувствовал, что ему следовало предпринять. В этот критический момент его народу нужен, прежде всего, твердый и решительный вождь — и он, Аттила, им станет. Если он не может дать своим людям величие, то должен хотя бы обеспечить их тем, чего они жаждут больше всего. Золотом. А что является источником золота? Империя римлян.
Когда Аттила вернулся во дворец, в голове его роились десятки планов и идей. На которую из империй напасть: на Восток или на Запад? Пожалуй, Запад стоит пощадить — в память о дружбе с Аэцием. К тому же казна Западной империи пуста, на большей части ее территорий живут федераты-германцы, которые не платят налоги. Восток же богат сверх меры, города его многолюдны, церкви и соборы ломятся от сокровищ. Самое время начать подготовку к нападению на Восточную империю. Ее император, Феодосий II, слаб и нерешителен. Кроме того, Востоку придется сражаться на два фронта. У восточных своих границ он ведет войну с персами, а не занятые в этой кампании легионы ушли в Сицилию, помогать Западу возвращать занятую Гейзерихом Африку. Король вандалов, непримиримый враг Рима, уже присылал к Аттиле эмиссаров с предложениями вандало-гуннского союза, но Аттила, надеявшийся в то время установить хорошие отношения с римлянами, предложение это проигнорировал. Теперь такой альянс будет весьма кстати, решил король гуннов и послал за Орестом, своим молодым нотарием-римлянином[634].
Пока Аттила дожидался Ореста, на память ему пришли слова, которыми Ву-Цзы описал вторую часть своего видения: «А вот осел преследует второго орла и ранит еще до того, как тот успевает взлететь». Как и раньше, когда он посылал гуннов на помощь Аэцию, смысл пророчества стал ему ясен. Диким ослом степей были гунны, вторым орлом — Второй Рим: гуннам следовало напасть на Восточную империю. Предсказание пророка — не более чем совпадение, попытался убедить себя Аттила, но так и не смог избавиться от дурного предчувствия.
«…Вот так Фортуна, еще недавно улыбавшаяся Аэцию [писал Тит, возобновляя свой рассказ], закрутила колесо против полководца. В мгновение ока все его завоевания оказались под угрозой. Галлии вновь грозит опасность: визиготы не сломались, а, набравшись сил и амбиций, устремили свой взор в сторону Провинции; на северо-восток посягают франки.
Катастрофически не хватает денег: наличные нужны на выплату жалованья солдатам, пополнение запасов провианта, оружие и обмундирование. Действующая римская армия по-прежнему является противником, ни в чем не уступающим врагам империи, но месяцами не получая денежного довольствия, солдаты все чаще не видят необходимости сражаться за Рим. А казна пуста. Африка, некогда главная жемчужина имперской короны, чье зерно и подати наполняли как живот Рима, так и его денежные сундуки, безвозвратно утеряна (хотя на Сицилии сейчас готовится объединенная западно-восточная экспедиция, перед которой ставится цель вернуть империи самую богатую ее провинцию).
Серьезно ударило по полководцу массовое истребление гуннов в Толозе. Безрассудное поведение Литория стоило ему жизни, а Аэцию — дружбы и поддержки Аттилы, давнишнего и наиболее влиятельного его союзника. Без помощи гуннов Запад вряд ли справится со своими врагами. А что, если Аттила пойдет против нас?..
Лишь один солнечный луч пробивается сквозь сгустившиеся тучи: Аэций и Теодорид, король визиготов и сын великого Алариха, примирились. Когда, после возвращения Аэция из Италии в Галлию, римская и готская армии сошлись лицом к лицу, два полководца решили, что кровавая схватка, исход которой вряд ли кто-либо смог предсказать, не представляет интереса ни для одной из сторон. Обозначенные Авитом условия мирного соглашения устроили как готов, так и римлян.
Бонифаций и Литорий вполне могут стать для Аэция карающей Немезидой. Не обрати он во врага первого и не доверься второму, Африка и Галлия, чьи судьбы, возможно, решат жребий Запада, и сейчас, наверное, оставались бы в составе империи, которой бы ничто не угрожало».
Глава 29
Легкие и подвижные, они [гунны] вдруг специально рассеиваются и, не выстраиваясь в боевую линию, нападают то там, то здесь, производя страшное убийство. […] Они заслуживают того, чтобы признать их отменными воителями, потому что издали ведут бой стрелами, снабженными искусно сработанными наконечниками из кости, а сойдясь врукопашную с неприятелем, бьются с беззаветной отвагой мечами и, уклоняясь сами от удара, набрасывают на врага аркан, чтобы лишить его возможности усидеть на коне или уйти пешком.
Декурионы, собравшиеся на экстренное собрание городского совета в базилике Сирмия, могущественного иллирийского города, где размещался штаб первого Валентиниана во время его кампаний против германцев и где великий Феодосий был провозглашен императором, пребывали в предпаническом состоянии. Когда все расселись по своим местам и обменялись надлежащими приветствиями, на трибуну поднялся председатель, добродушный круглолицый мужчина, который тут же был атакован валом вопросов: «Правда ли, что гунны захватили Сингидун и направляются в нашу сторону?.. Что делает армия?.. Где были limitanei?».
Подняв руки, президент призвал декурионов к порядку, и мало-помалу в огромном зале воцарилась тишина.
— С сожалением должен признать, господа, — заявил он успокаивающим тоном, — что Сингидун действительно пал. — Но произошло то, — продолжал он, когда поднявшийся гам утих, — исключительно по вине самих сингидунцев. Мало того, что гунны застали жителей Сингидуна врасплох, так последние даже и не подумали о том, чтобы как-то попытаться договориться с врагом. Мы, в Сирмии, находимся, по сравнению с ними, в гораздо лучшей позиции. Наши стены, крепчайшие в Иллирии, практически неприступны. У нас превосходная система оповещения и десятки наблюдательных пунктов. На случай же, если гунны придут сюда, предлагаю наделить нескольких членов нашего внутреннего комитета, principales, полномочиями вести переговоры с гуннскими вождями. Все мы знаем, как сильно они любят золото. Если мы задарим их ценными подарками и пообещаем щедрые субсидии в дальнейшем, думаю, они оставят Сирмий в покое.
Получив надежду на то, что визита гуннов можно избежать — а именно это и хотели услышать все до единого члены совета, — декурионы с радостью поддержали предложение главы совета. Тут же была выбрана депутация, возглавил которую, с общего одобрения, сам председатель. Вскоре пришли сообщения, что гунны приближаются к городу, и делегация решила направиться к главным воротам. Но едва она покинула базилику, как была окружена разгневанной, испуганной толпой горожан, которым о плане декурионов стало известно от любопытного привратника базилики. Обычные горожане, давным-давно потерявшие право избирать городской совет, заподозрили, что делегаты, ради спасения собственных шкур, решили сдать город гуннам. Подозрения их лишь усилились, когда у обысканных и слегка побитых членов совета обнаружились дорогие подарки.
То, что начиналось как гневная демонстрация, быстро переросло в полномасштабный бунт из числа тех, которые так не любят все римские консулы, чья власть поддерживается зачастую недостаточными полицейскими силами. Сирмий из их числа располагал лишь отрядами ночной стражи и небольшим гарнизоном limitanei, но ни тех, ни других, как водится в подобных случаях, поблизости не оказалось. Агрессивная кучка граждан в мгновение преобразовалась в бушующую толпу, которая, после избиения делегатов и лишения их приготовленных для гуннов подарков — так декурионы распрощались с мечтами о покупке собственной безопасности, — перешла к штурму базилики и преследованию оставшихся советников.
Будучи человеком мудрым и хитрым, председатель городского совета еще в начале волнений спрятался за рядом кресел. Теперь же, под прикрытием побоища и общей сумятицы, он выскользнул в боковую аллею и, крадучись, направился к городским стенам. Вытащив из-под далматика тяжелый ключ, чиновник отворил задние ворота и лицом к лицу столкнулся с шестью конными воинами из передового гуннского отряда, посланного произвести разведку в окрестностях города. Напустив на лицо заискивающую улыбку, с ключом от городских ворот в одной руке и набитой монетами тяжелой сумой — в другой, председатель направился в сторону всадников.
Первая стрела пронзила его грудь, вторая — горло. Какое-то время глава горсовета еще бился в агонии, затем затих. Подобрав ключ и суму с solidi, один из разведчиков ускакал прочь с донесением командиру, другие продолжили обход городских окрестностей.
Несмотря на массивные укрепления, Сирмий продержался против гуннов еще меньше времени, чем Сингидун. Не прошло и часа с момента появления их у крепостных стен, как город, словно скала в бушующем море, оказался окруженным кружащей в водовороте гуннской ордой. С мужеством, основанном на страхе, горожане, используя импровизированное оружие — кухонные ножи, садовые инструменты, даже выбитые из мостовых булыжники, — сбрасывали вниз возникавших на крепостном валу гуннов. Несколько часов жителям Сирмия удавалось отбивать наскоки врага. Зараженные настроениями лихорадочного триумфа, они удвоили свои усилия, сталкивая вниз лестницу за лестницей, сражаясь с такой отчаянной яростью, что даже беспощадные варвары вынуждены были отступить.
Но оптимизм горожан оказался преждевременным. Внезапно они обнаружили, что сражаются на двух фронтах: гунны, проникшие в город через задние ворота, пробрались на вал по лестничным пролетам с внутренней стороны стены. Недолго жившая в сердцах жителей Сирмия вера в победу быстро иссякла, и через считаные минуты они были окружены.
Горожан вывели на близлежащую равнину и разделили на три части. Первая состояла из гарнизонных солдат и мужчин, способных носить оружие. Образовав вокруг них кольцо, конные гунны закидали их градом стрел. Вторая группа, куда вошли молодые привлекательные женщины и ремесленники, вроде кузнецов и плотников, была распределена между гуннами по жребию. Остальных — людей, не представлявших ни пользы, ни угрозы для кочевников, — варвары отпустили; многие из них умерли от голода на сожженных дотла землях северной Иллирии. Разграбив город, гунны сравняли его с землей, подтвердив справедливость бывшей в те годы в ходу поговорки: «Трава не растет там, где ступила лошадь Аттилы».
Сгорая от ярости и нетерпения, Аспар, сын великого Ардавура, ветеран кампаний против Иоанна (удачной) и Гейзериха (неудачной), а теперь командующий объединенной западно-восточной армией, собранной на Сицилии с целью возвращения Риму Африки, расхаживал взад-вперед у колоннады своего штаба в Неапольском квартале Сиракуз. Наверное, в десятый уже раз за утро он бросил взгляд на заполненную экспедиционными военными судами Большую Гавань, в надежде увидеть прибытие какой-нибудь быстроходной галеры — Аспар ожидал вестей из Константинополя. Пару недель назад в Сиракузах узнали о вторжении Аттилы в Иллирию, и приготовления к экспедиции были немедленно приостановлены, но ожидаемого всеми императорского приказа о возвращении в столицу для противостояния гуннской угрозе все не поступало.
Военно-морские силы обеих империй давно были готовы выступить против тирана-вандала. А Теодорид, король визиготов, неожиданно отказавшийся от антиримских операций и предложивший Риму свою помощь в предстоящей экспедиции, так и вовсе жаждал этого всем сердцем! (Его выданная замуж за сына Гейзериха дочь была заподозрена в вынашивании заговора против короля вандалов и отослана Гейзерихом отцу с отрезанными ушами и носом.) Но Гейзерих оказался сколь жестоким, столь и коварным: опередив римлян и их новых друзей готов, он заключил союз с Аттилой, который тут же вторгся в Восточную империю.
«Жаль, что я лишен свободы действий, — вздохнул Аспар. — Такой, какая была у меня, к примеру, шестнадцать лет назад, когда нужно было приструнить узурпатора Иоанна». Тогда он уже загнал Аэция в угол и готов был его сокрушить, но вынужденно вернулся на Восток для разрешения небольшого конфликта у границ с Персией. А затем в Африке начались беспорядки, и командовавший расквартированными там имперскими войсками Бонифаций, потеряв самообладание, позволил вандалам в пух и прах разбить объединенную армию обеих империй. Окажись на его месте я, говорил себе Аспар, результат был бы прямо противоположным. (Конечно, тот факт, что Аспар был арианином, практически не оставлял ему шансов на получение звания магистра армии.) И вот теперь, когда безопасность северных диоцезов Восточной империи зависит от того, как скоро там окажется его армия, он вынужден сидеть на Сицилии, позволяя Аттиле продолжать разграбление Иллирии.
«Во всем виноват Арнеглиск, новый магистр восточной армии», — с горечью подумал Аспар. Арнеглиск, тщеславный, грубый и бестолковый германец, убил предыдущего Magister Militum (к слову сказать, соплеменника) и узурпировал его пост. Убедить императора, слабого и податливого Феодосия, в том, что он, Арнеглиск, умертвил лишь заговорщика, планировавшего сместить Его Августейшую Светлость с престола, труда германцу не составило. А то, что Арнеглиск заручился поддержкой цирковой фракции Зеленых (низшие слои населения), дало Феодосию, желавшему во что бы то ни стало избежать массовых беспорядков, лишний повод для утверждения германца в этой должности. К тому моменту как ограниченный тевтонский ум Арнеглиска решит, что делать с гуннами, Аттила, должно быть, уже будет стоять у ворот Константинополя.
Впрочем, будучи человеком справедливым, Аспар, после непродолжительных раздумий, вынужден был признать, что он, возможно, зря вешает всех собак на Арнеглиска. Охваченный разочарованием и нетерпением, он был не совсем объективным в своей оценке германца. Каким бы некультурным и ограниченным Арнеглиск ни был, все же он, безусловно, обладал двумя важнейшими для полководца качествами: храбростью и задатками лидера. В противном случае, легионы просто его не приняли бы. По той же причине Аспар не мог считать его и глупцом: глупцы командующими армиями не становятся. По личному опыту Аспар знал и то, что не становятся таковыми и люди чересчур благосклонные и снисходительные. В жестоком мире римской политики Арнеглиск просто вынужден был избавиться от своего предшественника, иначе тот первым устранил бы того, кого опасался как соперника. Да, Арнеглиск, несомненно, приукрасил ситуацию, описывая ее Феодосию, но разве не играли в подобные игры все удачливые римские полководцы и политики, от Перикла до Константина?
Внезапно сердце Аспара забилось быстрее. С блестящими на солнце веслами, со стороны небольшого островка Ортигия в Большую Гавань влетела быстроходная галера. Мерными гребками отсылая воду назад, она приблизилась к молу и пришвартовалась у причала. Наконец-то он дождался приказа о возвращении экспедиции в Золотой Рог! Аланский полководец замер на месте в ожидании курьера. Возникший несколькими минутами спустя перед ним biarchus вручил Аспару связку свитков. С растущим нетерпением и беспокойством полководец просмотрел их, один за другим: поступление фуража в новые казармы конницы в Никомедии; жалоба на плохое качество наконечников целой серии дротиков, поступивших с государственной фабрики по производству оружия в Ратиарии; просьба об увольнении из армии по случаю полученной инвалидности…
— Уверен, что нет ничего из дворца? — спросил он.
Заглянув в сумку, biarchus отрицательно покачал головой.
— Сожалею, господин. И хотел бы сказать, что есть, но…Нет такого солдата в империи, который бы не желал, чтобы вы и армия вернулись домой… Это самое… — замялся он, — считайте, что вы этого не слышали, господин.
— Не слышал чего? — улыбнулся Аспар. Вдруг он решился; довольно с него этого фарса: — Куда держит путь твой корабль?
— В Кирену, господин.
— Уже нет. Скажи капитану, что я реквизирую судно, и мы немедленно отправляемся в Константинополь.
— Да, господин! — С довольной улыбкой biarchus отдал Аспару честь и поспешил донести приказ полководца до капитана.
Феодосий — второй из носивших это имя, — Император Восточных римлян, Каллиграф (из всех своих титулов, этим он гордился больше всего), отложив в сторону перо, прервал свое любимое занятие — копирование (на сей раз он воспроизводил «Третью атаку на пелагианскую ересь» Жерома).
— Что скажешь, сестра? — поинтересовался он у вошедшей в scriptorium привлекательной, но неряшливо одетой женщины лет тридцати с небольшим.
— Уверена, что монашенкам моего нового монастыря она бы понравилась, — устало заметила Августа Пульхерия. — Есть, впрочем, и другие мирские дела, заслуживающие твоего внимания, — немного нетерпеливо продолжила она. — Напомню тебе, брат, что те полководцы дожидаются тебя уже более часа.
— Ох, дорогая, так долго? — сокрушенно прошептал император. — Что ж, полагаю нужно их принять. — Он встал из-за стола; два раба принесли Феодосию пурпурное платье и тапочки, и водрузили на его голову императорскую диадему, после чего он смиренно проследовал за Пульхерией по веренице коридоров в приемный покой, представлявший собой огромную, украшенную колоннами залу, под окнами которой каскадом спускались вниз, к Пропонтиде, величественные, но несимметричные строения — прочие части константинопольского императорского дворца.
Двое мужчин, низко поклонившихся — «в почитании Священного Пурпура» — императору и Августе, внешне являли собой полные противоположности друг другу. Аспар, аланский полководец, был худощав, строен и выделялся орлиными чертами лица и оливкового цвета кожей. Арнеглиск же, магистр армии, высокий и скрепко сбитый германец с длинными, до плеч, соломенного цвета волосами и светлой кожей, мог служить примером мужественности. Одеяния полководцев лишь усиливали существующий между ними контраст. На Аспаре была простая туника и гамаши, все еще носившие следы путешествия (он прибыл во дворец прямо из доков Золотого Рога). Германец, облаченный в серебристую кирасу и обитую бронзой pteruges — кожаную ленту, защищающую плечи, — был при всех регалиях римского полководца.
Феодосий и Пульхерия уселись на троны.
— Аспар, — провозгласил император, — мы оскорблены тем, что ты не только взял на себя смелость вернуться в Константинополь без нашего на то разрешения, но и реквизировал флотское судно, следовавшее с важной миссией в Кирену. — Он повернулся к Пульхерии. — Непростительная самонадеянность, не так ли, сестра?
— Прежде, чем судить его, давай послушаем, что он имеет нам сказать, — ответила Пульхерия. — Мы все внимание, Аспар.
— Прошу ваших светлостей извинить меня за то, что я буду говорить прямо, без обиняков, — начал Аспар. — Ситуация, на мой взгляд, близка к критической. Наша армия отсутствует и разделена — половина находится у границ с Персией, другая — в Сицилии. Тем временем Аттила неистовствует в Иллирии: разрушает города, убивает или превращает в рабов людей. То, что войска — не здесь, лишено всякого смысла. Я настаиваю на том, что, в порядке первой срочности, мы должны вернуть в Константинополь обе наши армии. — Неожиданно Аспар понял, что ни один его призыв к здравому компромиссу услышан не будет. Для того чтобы его точка зрения превалировала, ему следовало демонизировать стоявшего рядом большого германца. Продолжил он свое наступление уже неохотно: — Честно говоря, я не понимаю, почему магистр армии этого уже не сделал.
Несмотря на то что Аспар считал женщину и политику вещами несовместимыми, в глубине души он был рад присутствию Пульхерии. Странно, подумал он, что каждой из частей империи правит волевая женщина, командующая слабым императором. Но где Пульхерия была благоразумной и решительной, Плацидия оказывалась неуместной и заблудшей; если Феодосий был лишь неумелым правителем, то Валентиниан — правителем порочным.
— Арнеглиск? — вопросительно посмотрела на германца Пульхерия.
Командующий армией пожал плечами.
— Наступит осень, — медленно проговорил он, — и Аттила вернется на свои становища за Данубием. Его лошадям нечего будет есть; они выщипали в Иллирии все пастбища.
— А на следующий год? — фыркнул Аспар. — Думаешь, обнаружив, что империю так легко можно обворовывать, Аттила не вернется? И что не будет возвращаться год за годом — пока не нарвется на решительное сопротивление? А, может, ты, Арнеглиск, просто боишься сразиться с гуннами? — Аспар, конечно же, знал, что Арнеглиск трусом не был; таковых среди германцев еще нужно было поискать. Но, решил он, если нужно пойти на конфронтацию ради того, чтобы покончить с бездеятельностью германца, — что ж, пусть так и будет.
Арнеглиск попался на удочку.
— Лжец тот, кто утверждает, что Арнеглиск боится, — прорычал он.
— Превосходные слова! — парировал Аспар. — Но — дешевые. Не подкрепленные поступками, они ничего не стоят.
От злости щеки германца запылали румянцем.
— Время действовать, возможно, еще не настало. Вступив в бой с Аттилой сейчас, мы рискуем потерять наши армии. Я так думаю — пусть уж гунны разоряют Фракию, Дакию и Македонию — бедные, малонаселенные провинции. Богатые восток и юг — Малую Азию, Сирию, Палестину, Египет, Ливию — вот что мы должны оберегать в первую очередь.
В том, что говорит Арнеглиск, есть здравое зерно, признался себе Аспар. Крепкие стены Константинополя могли выдержать любой штурм Аттилы, а пока стоит столица, пребывает в безопасности и весь центр Восточной империи. Но отдать иллирийские провинции на растерзание Аттиле? Немыслимо. Но так ли это? Впервые у Аспара мелькнула мысль о том, что может Арнеглиск прав и не стоит пока выступать против Аттилы — по крайней мере пока армии Востока не выработают эффективную тактику против ужасных лучников кочевой орды. Но отступать теперь было уже поздно.
— Так ты предлагаешь, чтобы армия отсиделась за константинопольскими стенами, — презрительно бросил он, — и пальцем о палец не стукнула, пока дикари Аттилы будут грабить и сжигать города Иллирии, Фракии и Македонии? Вести постыдную политику умиротворения могут лишь трусы.
— Хватит! — резко сказала Пульхерия. — Чем драться друг с другом, лучше подумайте, как совладать с Аттилой. Аспар прав. Так дальше жить нельзя. Нужно отозвать легионы из Сицилии и с востока; ситуация в этих регионах далека от критической, и разрешить ее мы сможем после того, как будет устранена существующая угроза. — Она повернулась к Феодосию. — Согласны, мой повелитель?
— Да-да, конечно, — пробормотал Феодосий. Затем, чтобы ни у кого не сложилось впечатления, что он позволил себя убедить, император резко выпрямился на троне и громко объявил: — Наше слово и наше приказание таково: африканская экспедиция и войска, служащие на персидской границе, должны немедленно вернуться в Константинополь. После приведения в боевую готовность они выступят маршем против гуннов. На тебя, Арнеглиск, я возлагаю верховное командование, Аспар же будет твоим заместителем.
Оглядев римские диспозиции с расположенного позади стоявшей на левом фланге армии конницы небольшого холма, Аспар испытал ощутимое беспокойство. Выбранная Арнеглиском местность была сухой, лишенной растительности и пыльной; вдали, у голубых вод Геллеспонта, приютился маленький торговый порт Каллиполь. Очередная прихоть императора привела к тому, что они упустили возможность проверить Бича Божьего, как стали называть Аттилу в последнее время, в настоящем бою.
После отзыва имперских войск с Сицилии и персидского фронта Аспар, с согласия Арнеглиска, выиграл для Востока небольшую передышку, заключив с Аттилой перемирие, по условиям которого Константинополь обязывался вернуть гуннам всех беженцев и выплатить часть задолженностей по дани, указанной в Маргском договоре. Передышка эта была необходима восточным римлянам для превращения двух частей армии в обученное, единое войско, способное противостоять незнакомому и страшному противнику. Но, к ярости Аспара, все его усилия оказались напрасными. Обретя, по возвращении легионов, ложную уверенность в своих силах, Феодосий вынудил его отказаться от данных королю гуннов обещаний. Не получив ни беглецов, ни податей, Аттила, как и следовало ожидать, пришел в бешенство и ответил наступлением своей орды на восточные провинции, захватив Ратиарию (важнейшую государственную фабрику по производству оружия и военного снаряжения и базу данубийского флота), Наисс, Сердику и Филиппополь. Когда гунны очутились в опасной близости от столицы, Феодосий дал указание нерасположенному к этому Арнеглиску выдвигать армию им навстречу. В том, что неподготовленное восточное войско потерпело два поражения, не было ничего удивительного. Вынужденное под напором победоносных гуннов отойти еще дальше на восток, лишенное — за счет того, что Аттила обошел оба фланга восточной армии — возможности отступления, оно остановилось у Херсонеса Фракийского, на узком полуострове, служащим границей северного побережья Геллеспонта.
Никогда еще наше положение не было столь безнадежным, думал Аспар, глядя на то, как расположил Арнеглиск армию. Пехота была собрана в огромный, глубиной в двадцать пять шеренг, блок; по бокам его стояла конница. Размещенное таким образом войско походило на пухлую куропатку, которую вот-вот должны были ощипать. Два недавних столкновения с гуннами напоминали скорее небольшие стычки, нежели полномасштабные сражения. Теперь же, запертые в Херсонесе, римляне знали, что их ждет ожесточенная битва. Но знакомо ли вообще Арнеглиску понятие «тактика»? Собирая солдат в единую, плотную массу, германец, по всей видимости, полагал, что повышает тем самым их эффективность. Возможно, такое построение и выглядело бы дееспособным во времена македонских фаланг, но против крайне мобильного и значительно превосходящего римлян численно противника, вооруженного к тому же оружием дальнего действия, подобная недальновидность представлялась просто самоубийственной. Впрочем, большая часть вины за это лежит на нем самом, признал Аспар. Возможно, не следовало так рьяно костерить Арнеглиска и убеждать императрицу сразиться с гуннами…
Арнеглиск разместил римское войско на открытой местности; вспомогательные и продовольственные обозы остались в тылу. Одного он не понял: тыла как такового его армия не имела. Он предлагал гуннам использовать их излюбленную тактику: обогнув противника с флангов, взять его в плотное кольцо оцепления. Если не попытаться что-либо исправить, сражение у Каллиполя вполне может стать вторым Адрианополем. Нет, он, Аспар, не будет стоять в стороне и не позволит германцу, пусть тот и является главнокомандующим, погубить армию. Отправив посыльного за Ареобиндом — командиром той из конниц, что стояла на правом фланге, — Аспар пришпорил коня и помчался к установленной позади позиций пехоты палатке Арнеглиска. Спешившись, он шагнул внутрь.
Арнеглиск сидел за столом, усыпанным картами и документами; здесь же стояли и бутыль с кубками. Смерив Аспара раздраженным взглядом, германец все же оказался столь любезным, что предложил аланскому полководцу вина.
— Спасибо, но я предпочитаю сохранять голову ясной, — отодвинул кубок Аспар. — Мы должны кое-что поменять в расстановке нашего войска.
— Должны? — прорычал Арнеглиск, и его голубые глаза расширились. — Ты, похоже, забыл, кто здесь командует.
— Да, «должны», — отрезал Аспар. В этот момент в палатку вошел Ареобинд, высокий германец с коротко, на римский манер, подстриженными волосами. — Если оставим все, как есть, — продолжал гнуть свою линию Аспар, — непременно потерпим поражение. Твои фланги открыты, что дает гуннам возможность без труда тебя окружить. Пехота стоит столь глубоко, что задние шеренги ничем не смогут помочь передним. — Он повернулся к Ареобинду. — Хоть ты-то это видишь?
— Полагаю, Аспар прав, — тактично заметил Ареобинд. — Наш фронт будет более эффективным, если растянуть его вширь; думаю, достаточно будет и восьми шеренг. Кроме того, предлагаю передвинуть обозы ближе к основному войску. Тогда они будут защищены и смогут, если возникнет такая необходимость, выступить в качестве своего рода защитного щита. Останутся там, где стоят — несомненно, будут разграб-лены и уничтожены.
— Прежде всего ты должен защитить фланги, — посоветовал Аспар. — Всего в миле отсюда есть долина с откосными склонами по бокам; там гунны окружить нас не смогут. — Аспар понимал, что то, что он предлагает, было довольно-таки отчаянной альтернативой; выстройся армия вдоль всей долины — и линия римского фронта стала бы крайне тонкой, что было очень опасным. И все же практически любой план выглядел предпочтительным по сравнению с нынешним построением армии.
— Я полагал, защита флангов — обязанность конницы, — кисло заявил Арнеглиск. — Должно быть, я ошибался.
Из последних сил стараясь сохранять самообладание, Аспар холодно произнес:
— Будем считать, что ты этого не говорил. Теперь о другом. Люди много часов простояли под палящим солнцем, еще чуть-чуть — и начнут умирать от жары и жажды. Прикажи дать им еду и воду и разреши передохнуть до прихода гуннов. Сам знаешь, сытые солдаты и дерутся лучше. Кроме того, не мешало бы тебе и выступить перед ними — для поднятия боевого духа.
— Это можно, — согласился Арнеглиск. — И, как вы и предлагаете, я растяну линию фронта. Обозы тоже передвинем поближе к войску. Это были здравые предложения. Но других изменений не будет. Армия останется там, где стоит.
Дальнейшие споры ни к чему не приведут, понял Аспар. Он взглянул на Ареобинда, но тот лишь покорно пожал плечами.
— Пусть это будет на твоей совести, — сказал Аспар Ареобинду. — Если год консулов Максима и Патерия[635] останется в римских летописях как новые Канны, Рим будет знать, чья это вина. — Отдав честь, он вышел из палатки, вскочил на коня и поскакал к позициям своей конницы.
Когда на горизонте возник скачущий во весь опор разведчик, по римским шеренгам пронесся легкий ропот. Пару минут спустя командиры подразделений объявили своим солдатам, что враг приближается; отныне все должны соблюдать тишину, слушаться приказов и держать строй.
Вдали показалась полоса то ли тумана, то ли дыма. Становясь с каждым мгновением все больше и больше, она быстро катилась на застывших в ожидании римлян. Задрожала земля и, вылетевшие из облака пыли, их взорам предстали скачущие галопом всадники.
— А теперь, парни — наш barritus, — призвал один из primicerius. — Да не жалейте своих глоток.
Застучав копьями о щиты, римляне издали боевой клич, начавшийся со слабой ноты и закончившийся оглушительным ревом. Предполагалось, что он поднимет солдатский дух, но на сей раз barritus стих уже через мгновенья: вместо того чтобы атаковать первые ряды римлян, гунны разделились и разлетелись в стороны за считанные шаги до выставленных вперед копий, пронеслись мимо римских флангов и соединились позади вражеского войска. И почти тут же на окруженных римлян посыпался град стрел.
Передние и задние шеренги, стоявшие в которых солдаты были как в шлемах, так и в доспехах и имели возможность беспрепятственно поднять щиты, остались относительно невредимыми. Основной удар приняли на себя солдаты средних шеренг, защищенные лишь шлемами и лишенные — в силу плотного прилегания центральных рядов друг к другу — возможности защищаться щитами. Лево- и правофланговый конные отряды, состоявшие, за исключением разведчиков и застрельщиков, из панцирных всадников, чья броня делала их практически неуязвимыми для гуннских стрел, попытались оказать врагу сопротивление, но гуннов было так много, что все усилия конных римлян не возымели должного эффекта.
Римляне попытались перейти в наступление, но гуннам неизменно удавалось держать их на расстоянии, к тому же римский строй постепенно начал терять единство, что привело восточную армию к еще большим потерям. Сражение продолжалось долгие часы, за которые римские шеренги значительно поредели, что — по мрачной иронии — пошло римлянам лишь на пользу; теперь они могли свободно поднимать щиты, защищая свои тела. Лишь с наступлением темноты окруженная армия получила долгожданную передышку.
Измученные жаждой и кровоточащими ранами, римляне ждали рассвета с ужасом, но вставшее солнце осветило лишь пустую равнину. Гунны ушли.
Решение Аттилы позволить остаткам разбитой восточной армии уйти гуннские командиры восприняли как достойное одобрения презрение к не принимаемому в расчет противнику. Да и могло ли прийти им в голову, что вызвано оно было тем, что Аттила испытывал отвращение к самому себе? Для своих людей он был героем-победителем, принесшим гуннам несметное количество золота и трофеев, заставившим бояться их весь мир. Для самого же Аттилы то был пустой триумф. Не этого он желал для своего народа. Мечты о Великой Скифии разбились вдребезги; присланных Аэцием советников он отправил восвояси. Будущие поколения будут помнить Аттилу не как второго Цезаря или нового Александра, а как Бича Божьего, варвара, повсюду сеявшего смерть и разрушения в невиданных доселе масштабах.
Глава 30
Мы не знали, где находились — на небесах или на земле, так как на земле не бывает такого великолепия или такой красоты.
— Золото, много золота… Пошлем туда посольство за богатыми дарами… На них со всех сторон наседают враги — персы, исаврийцы, сарацины, даже темнокожие народы из далекого южного Аксума, поэтому они дадут нам все, о чем мы попросим… Золото, золото… — Совет, собравшийся для того чтобы определить дальнейшую политику племени в отношении Восточной Римской империи, превратился в балаган: жадность и возросшая после ошеломительного разгрома римлян под Херсонесом самоуверенность побуждали гуннов требовать от проигравших все больших и больших податей. После битвы Анатолий, военный командующий восточного диоцеза, вынужден был просить Аттилу о мире. В итоге римляне и гунны пришли к соглашению, условия которого оказались гораздо жестче условий Маргского договора, но не принять их Восток не мог.
«Дикари, — подумал Аттила с презрением, — самые настоящие дикари. Недальновидные варвары». Пожелав навязать Восточной империи столь унизительные условия, его люди забыли о главном правиле кочевого племени: поверженного врага не уничтожают, с ним водят дружбу и его поддерживают, становясь, в процессе этого, еще сильнее и могущественнее. Гунны изменились, а жаль. В головах теперь у них только одно — золото. Оно сделало их жадными, и, победоносно шествуя на запад, гунны окончательно ушли из родных степей. Чем дальше они продвигались на запад, тем меньше попадалось на их пути пастбищ, на которых мог бы пастись их скот, и в конечном счете прежняя свободная кочевая жизнь канула в лету. Вот еще одна причина, с грустью подумал Аттила, по которой следовало бы примириться с римлянами, а не обирать их до нитки.
Но будучи вынужденным играть роль могущественного завоевателя, вселяющего ужас во врагов и надежду на светлое будущее в свой народ, он заверил Совет, что отправит в Константинополь несколько посольств, якобы для наблюдения за исполнением условий договора. Запуганный имперский двор, решил Аттила, сочтет за благо успокоить своих завоевателей, одарив посланников ценными подарками, подтвердив тем самым свою слабость и превосходство гуннов.
— Сайгаки! — закричал конюх Ульдина, указывая на медленно перемещавшиеся по пыльной долине крошечные точки. Когда-то эта земля была частью Дакии, провинции, оставленной римлянами более полутора десятков лет тому назад. «До чего ж острое у парня зрение — как у ястреба, — восхищено подумал Ульдин, — надо же, узнал антилопу с такого расстояния!» Едва разменявший пятый десяток лет, Ульдин был уже старейшиной гуннского Совета и отличался недюжинной прозорливостью, здравомыслием и умением со всеми, даже с римлянами, находить общий язык. Именно за эти качества Аттила включил его в состав первого гуннского посольства в Константинополь, откуда Ульдин сейчас и возвращался. Впереди, на небольшом отдалении, ехал второй посол, молчаливый человек, предпочитавший уединенность. Позади Ульдина, окруженный конюхами, слугами и переводчиками из посольской свиты, следовал продовольственный обоз, доверху груженый ценными дарами имперского двора.
«Но гораздо менее ценными, чем то, что неуклюже бежит рядом со мной», — с гордостью подумал Ульдин. Во время своего пребывания в Константинополе он как-то раз, гуляя по дворцовому саду, повстречал человека, ведшего на поводке некое неизвестное ему животное. Покрытое короткой темно-желтой, с черными пятнами, шерстью, с головой кота и длинным хвостом, животное это чем-то походило на леопарда, но имело длинные ноги и сильную грудную клетку, какие бывают у гончих собак. Сгорая от любопытства, Ульдин спросил у дрессировщика, пожилого гота, которому, как выяснилось, удалось избежать высылки из империи во время осуществленного предыдущим императором Великого Изгнания готов, что это за животное. Старик отвечал, что это youze или chita, гепард, привезенный из Персии и развивающий невероятную скорость. «Блиц — так я его зову», — сказал гот, — «на моем языке это значит “молния”».
Существо это так понравилось Ульдину, что, когда настало время уезжать, он попросил императора разрешить ему взять с собой Блица взамен всех прочих подарков. Феодосий был против, но его сестра, Августа Пульхерия, с мнением которой императору, судя по всему, приходилось считаться, проявила неожиданную щедрость, дозволив Ульдину забрать и гепарда, и остальные дары.
На обратном пути — а от Константинополя до Трансильвании не менее тысячи миль — у Ульдина было достаточно времени для более близкого знакомства с Блицем; он часами разговаривал с гепардом и кормил его с рук. Такое внимание не осталась без ответа: Блиц часто вызывался сопровождать своего нового хозяина во время конных прогулок и спал рядом с ним по ночам.
Теперь же, чувствуя, как закипает в предвкушении погони кровь, Ульдин слез с лошади и надел на голову гепарда кожаный колпачок. Прикрепив к серебряному ошейнику Блица длинный повод, он вновь запрыгнул в седло и, приказав конюху следовать за ним, направил коня к стайке сайгаков. Быстро покрыв большую половину разделявшего их расстояния, Ульдин повернул влево, во фланг, чтобы не спугнуть антилоп, готовых при малейшем намеке на опасность сорваться с места.
В пятистах шагах от сайгаков Ульдин спешился и накинул поводья на голову лошади, подав тем самым ей знак стоять тихо. Он уже наметил цель: желтовато-рыжий сверху, кремово-белый снизу, с причудливо расширенным горбатым носом — сайгак-самец, определил по лировидной формы рогам Ульдин, — безмятежно щипал траву в стороне от общей группы. Отстегнув поводок и держа Блица за ошейник, Ульдин снял с его головы колпак. Напрягшись, гепард едва не вырвался из ослабленной хватки.
— Давай, Блиц, — прошептал Ульдин и отпустил ошейник. Гепард медленно пополз — нет, поплыл! — по земле в направлении антилопы, используя каждую кочку, каждый куст в качестве своего преимущества. Навострив уши, сайгак учуял наконец приближающуюся опасность и успел предупредить о ней стаю, которая тут же с грохотом унеслась прочь, но сам спастись не сумел — стремительно рванув вперед, гепард настиг жертву в доли секунды. Сбив антилопу с ног одним ударом лапы, Блиц распорол ее глотку и начал высасывать хлынувшую из разорванных артерий кровь.
— Молодчина, Блиц! — прискакавший на место расправы Ульдин не скрывал своего восторга. После того как с помощью лежавшего наготове в седельной сумке куска мяса ему удалось отвлечь гепарда от трупа, он приказал конюху оттащить тушу к стоявшему чуть поодаль обозу. «Друзья мои, — расплывшись в довольной улыбке, подумал Ульдин, — умрут от зависти, когда увидят, на что способен Блиц». Плохо лишь одно: Аттила может забрать гепарда себе. В порядке любезности ему придется предложить вождю полученные от императора подарки; остается надеяться, что Аттила, правитель справедливый и великодушный, не лишит любимого советника самого ценного из даров. Не без удивления Ульдин осознал, что расставаться с Блицем ему не хочется.
— Да это же леопард! — ужаснулась жена Ульдина, когда тот, сопровождаемый Блицем и несшими привезенные из Византии подарки слугами, показался на пороге дома, стоявшего на окраине королевской деревни Аттилы. (Как и предполагал Ульдин, верховный вождь гуннов милостиво разрешил посланникам оставить себе все дары римлян, за исключением одного — кубка, сделанного из рога единорога, который, по словам прибывших, обладал ценной особенностью: менял цвет, когда в нем оказывалась отравленная жидкость.)
Не без труда Ульдину удалось убедить жену и многочисленных родственников, что Блиц не является леопардом и что эта милая пятнистая кошечка вполне миролюбива и любит, когда ее ласкают и балуют. (Многие гунны, особенно молодые, леопардов никогда не видели. Но от своих дедов и прадедов, когда-то кочевавших по степям Азии, они слышали, что животное это чрезвычайно опасно и может за несколько секунд разорвать человека на части.) А уж после того как Блиц оставил позади себя всех конных участников организованного Ульдином забега на короткое расстояние, гепард и вовсе стал всеобщим любимцем.
Когда стрелка поплавка клепсидры достигла отметки, обозначающей час, «устроившаяся» рядом с выпускным отверстием цистерны маленькая позолоченная птичка раскрыла клюв и вывела веселую трель.
— Ах! — от удивления отец Ульдина открыл рот, глаза его светились восторгом. — Вот уж действительно бесценный подарок. Спасибо, сын!
Ульдин не сдержал улыбки. Все его попытки объяснить принцип действия водяных часов, хитроумной штуковины из бронзы и слоновой кости, не увенчались успехом. Время старик определял, исходя из позиции солнца на небе, и любая другая, более замысловатая форма его, времени, измерения была выше понимания пожилого гунна. Но это не имело значения: отец Ульдина находился в плену красоты причудливого механизма и его казавшегося магическим хода. Заполнившей фамильную юрту изумленной и обрадованной родне Ульдин раздал остальные привезенные из Константинополя «сокровища». Женщины и девочки получили шелка, серебряные зеркальца и ювелирные изделия, мужчины — кинжалы с украшенными драгоценными камнями рукоятями, серебряные конские сбруи и золотые кубки. После раздачи подарков в центр юрты были вынесены большие плоские блюда с жареным мясом и чаши с кумысом, и посыпались вопросы о чудесах и диковинах большого города.
— Может ли пасть Константинополь? — спросил один суровый пожилой воин.
— Поверь мне, дядя, захватить его нам не удастся ни за что на свете, — заявил Ульдин.
— Почему? — агрессивно наступал тот. — Вимитакий, Марг, Сингидун, Сирмий — эти и многие другие города пали под нашим натиском.
— Согласен, дядя, — уступил Ульдин, поглаживая по голове Блица. — Но взяли мы их лишь с помощью плененных римских инженеров, научивших нас сооружать и применять осадные башни. Константинополь стоит на выступе и с трех сторон окружен бурными водными потоками и волноломами, поэтому атаковать город с моря вряд ли возможно, да мы этому и не обучены. С суши же город защищен огромной стеной, простирающейся с юга на север.
— Стены можно преодолеть.
— Только не эти, дядя. Видел бы ты их — ничего бы не спрашивал. По сравнению с ними укрепления Сирмия выглядят как обычный частокол. Константинопольские стены — высокие и толстые. Они буквально усеяны громадными башнями с платформами для катапульт, так что любое приблизившиеся к ним войско непременно попадет под самый настоящий огненный град и будет наполовину разбито еще до того, как дойдет до самого бастиона.
— А большой это город? — спросил пучеглазый мальчуган.
Ульдин кивнул.
— Да, сынок, большой. Очень большой.
— Больше, чем наша столица?
Ульдин улыбнулся.
— В Константинополе двадцать таких поместилось бы и еще бы место осталось. Если же говорить о людях… — Ульдин замялся: как понятным языком объяснить, что такое полмиллиона человек, он не знал. Наконец, он нашелся: — Их там так же много, как скота на наших пастбищах.
Ульдин почувствовал, что его слова произвели впечатление: будучи человеком честным, он не имел склонности хвастаться или преувеличивать, и все это знали.
— А какой он, Константинополь? — застенчиво спросила молодая матрона.
— Вы себе и представить не можете, сколь красив и прекрасен этот город, — с чувством ответил Ульдин. — Попасть туда можно через пять ворот. Если пройти через северные либо же те, что ближе к югу, то по двум широким улицам (обе они называются Мезе) — по пути вам будут встречаться большие цистерны, огромный акведук, множество монастырей и храмов — можно выйти к громадной открытой площади, Амастриану. Сердце города лежит позади Амастриана, в восточной части полуострова — город в городе, можно сказать. Там находятся большой императорский дворец, казармы императорской гвардии, канцелярии советников императора, величественный храм Святой Мудрости и ипподром, на котором проводятся гонки на колесницах. Императорская ложа — кафизма — размерами превышает иные городские строения; венчают ее четыре огромные бронзовые лошади.
— Из того, что ты нам поведал, Ульдин, складывается впечатление, что жители этого города не пасут стада, — заметил его отец, — и что среди них не много найдется воинов. О чем же тогда, кроме гонок на колесницах, ведут они разговоры?
Ульдин сделал паузу: он понимал, что ответ может завести его в словесный лабиринт, и сожалел, что так и не научился приводить убедительные доводы, как какой-нибудь грек.
— Ну, отец, — начал он, вспоминая страстные теологические дебаты, которые ему доводилось не раз слышать в столице Восточной империи, и суть которых объясняли ему переводчики, — когда константинопольцы не обсуждают торговлю или дела, они беседуют о своем Боге.
— И какой он, этот их Бог?
Ульдин тяжело вздохнул. Будучи человеком смышленым и по природе своей любознательным, он, как старейшина гуннского Совета, счел своим долгом как можно более подробно познакомиться с нравами и убеждениями римлян. Но как объяснить соплеменникам такое абстрактное, к примеру, понятие, как Троица? Божество гуннов, Мурдука, бога войны, символизировал Священный Скимитар Аттилы, вещь видимая и осязаемая. Могли гунны его и слышать: разве не Мурдука голос раздается, когда в небе грохочет гром?
— Они полагают, что Бог один, но представлен он в трех ипостасях — отца, сына и существа, называемого Святым Духом.
— Не забыть бы мне это к тому дню, когда будет проходить ежегодная меновая торговля, — серьезно заявил один из гуннов. — Как вам известно, за одного жеребенка там дают трех телок. Так я теперь буду предлагать одну, а тем, кто на такой обмен соглашаться не станет, скажу: «Это христианская корова, дружище; возможно, она и выглядит как одно животное, но на самом деле их — три».
Когда стих смех, Ульдин продолжил — бодро, но с осознанием того, что слова его вряд ли дойдут до понимания слушателей.
— Одна женщина, которую звали Марией, зачала от Святого Духа, то есть Бога, ребенка. После того как этот, названный Иисусом, ребенок — который тоже Бог — вырос, римляне распяли его за его учения. Тогда они считали, что он представляет опасность для государства, теперь же они его почитают как своего Бога. Культ его проходит в храмах — домах, где живет их Бог.
— Но ты говорил, что в том городе много храмов, — возразил один из пастухов. — Как же он умудряется жить во всех сразу, даже если и умеет принимать три ипостаси?
Ульдин пожал плечами.
— Не знаю, — признался он, устало улыбнувшись. — Это — загадка.
— А что они делают, эти христиане, когда поклоняются своему Иисусу?
— Выходит какой-нибудь шаман в белых одеждах и произносит колдовские слова над хлебом и вином, превращая их в тело и кровь Иисуса.
— Вот бы все было наоборот! — прошептал сын Ульдина сидевшему рядом товарищу. — Положили бы перед нашим шаманом какое-нибудь убитое на охоте животное — представляешь, сколько бы вина получили из его крови?
— А что потом происходит с телом и кровью этого Иисуса? — спросил седовласый гунн, чья коричневая морщинистая кожа походила на скорлупу грецкого ореха.
— Римляне их съедают и выпивают.
В раздавшихся в юрте возгласах прозвучало глубокое отвращение.
— Людоеды — вот они кто, эти римляне, — заявил кто-то. — А еще нас называют дикарями! Мы-то, по крайней мере, человеческую плоть не едим.
— Христиане называют это превращение «трансубстанциацией», — продолжал Ульдин, отдавая себе отчет в том, что лишь толчет воду. — Под этим они понимают — по крайней мере, я так думаю, — что, хотя и хлеб и вино по-прежнему выглядят как хлеб и вино после того, как шаман произнес свое заклинание, каким-то, только их Богу известным путем …
— Довольно, — тихо похлопал Ульдина по плечу отец. — Пусть уж римляне сами разбираются в этих проблемах, раз уж им это нравится. Смотри-ка, даже Блиц уснул — вот до чего ты его довел своими заумными речами.
Глава 31
Светловолосые воины отважны и неустрашимы в бою; яростно сражаясь в рукопашной, они невозмутимо презирают смерть.
— Проблем возникнуть не должно, господин, — бодро рапортовал Аэцию Констанций, только что вброд перешедший Фрудис и присоединившийся к спешившимся западным конникам, наспех завтракавшим bucellatum, жестким печеньем, выдаваемым бойцам во время полевых кампаний. — Франки перепились, как свиньи, и лыка не вяжут, — даже стража. Не сомневаюсь, они уверены, что ни одного римского солдата и за тысячу миль не отыщется. — Он взял протянутые Аэцием печенье и бокал вина. — Спасибо, господин. Думаю, у нас получится. Пусть мы и легкая конница, но за нас должен сыграть эффект неожиданности и… полагаю, лучшей возможности у нас может и не быть. — Сделав большой глоток, он обезоруживающе улыбнулся. — Что скажете, господин? Рискнем?
Если судить по его тону, то может сложиться впечатление, что Констанций предлагает всего лишь поохотиться на зайцев в своем родовом имении в Провинции, криво ухмыльнулся Аэций. Ему нравился этот энергичный молодой парень, в один прекрасный день появившийся в лагере западной армии в сопровождении полудюжины бандитского вида bucellarii и предложивший свои услуги. Отказываться от них было просто глупо — в армии людей и так не хватало, — и Аэций сделал Констанция своим трибуном, с испытательным сроком, — до тех пор, пока назначение это не будет согласовано с консисторией. За исключением легкого намека на то, что в родных краях он стал persona non grata (вследствие скандала, вызванного обольщением жены одного местного сенатора), Констанций о себе ничего не рассказывал, но признал очевидное: что он происходил из богатой и знатной семьи. Но под его веселой беззаботностью — в этом Аэций не сомневался — скрывался человек жесткий, независимый и не по годам мудрый. Великолепный наездник и прирожденный лидер, казалось, незамедлительно ставший своим как среди офицеров, так и солдат, Констанций — как, впрочем, и вся его свита — уже вскоре на деле продемонстрировал свою полезность.
Легкие конные подразделения действующей армии Аэция должны были выяснить, что намереваются предпринять франки. Те, номинально будучи федератами, ушли под предводительством короля Клодия с предоставленных им у нижнего Рейна территорий и, согласно поступившим сообщениям, двинулись по провинции Вторая Белгика на запад, в направлении реки Фрудис. После того как разведка донесла Аэцию, что франки разбили лагерь у небольшой деревушки Хелена в окрестностях Неметака, Констанций вызвался проверить полученные сведения. Действуя в одиночку, заявил новоиспеченный трибун, он сможет подобраться к франкам поближе и рассмотреть их диспозиции в мельчайших подробностях.
Аэций ему доверился, и Констанций не подвел.
— Численность? — спросил полководец.
— Точно не скажу: их палатки стоят на довольно-таки большом участке земли. Примерно между пятью и десятью тысячами человек.
— Расстояние?
— Немногим более двадцати миль отсюда. На всем протяжении пути — низина, так что часа за три доберемся.
— Хорошо вооружены?
— Не думаю, господин. Мне вообще показалось, что у них там — всего лишь большая пирушка.
— Пирушка! Да будет тебе заливать, Констанций!
— Нет, серьезно, господин, все выглядит так, будто они собрались что-то отпраздновать. Вырядились в лучшие свои одежды; повсюду расставили большие тенты, вокруг которых суетятся повара и кашевары. И, — сделав многозначительную паузу, Констанций продолжил, — вот что может быть важно: над одним огромным, ярко раскрашенным шатром реет какой-то флаг.
— Клодий?
Улыбнувшись, Констанций пожал плечами.
— Если так, то нам очень повезло, господин.
— Так чего же мы ждем? Найди себе свежую лошадь; я немедленно прикажу bucinator трубить общий сбор.
Теодеберт чувствовал себя абсолютно счастливым. Растроганный до глубины души, он оглядел собравшихся за длинным столом товарищей: все, как один, надели поверх плотно облегающих ноги брюк свои лучшие, нарядные туники, а некоторые — еще и крученые золотые браслеты и ожерелья, полученные в подарок от короля Клодия за верную службу или беспримерное мужество. Сам он, в знак признания почтенного возраста и совершенных в боях геройских поступков, сидел рядом с королем, по его правую руку. Все как прежде, подумал Теодеберт, и глаза его затуманились от слез, когда он вспомнил, как почти шестьдесят лет тому назад, будучи еще совсем молодым воином, присягал на верность еще прежнему правителю франков.
Хорошие то были времена — времена сражений, пирушек и приключений. В первом своем сражении, против алеманнов — ему тогда едва исполнилось шестнадцать, — у него были лишь щит и копье. В тот день он впервые убил и снял со своей жертвы великолепный Spangenhelm, каркасный шлем с наушами, назатыльником и личиной. Позже, когда прошли годы, и он уже стал прославленным и доблестным воином, появилось у него и другое военное обмундирование: francisca, или метательный топорик, кольчуга, лошадь, пика и — лучшее из всего — тяжелый обоюдоострый меч со стальным острием, подарок короля Маркомира.
А затем к ним пришел Стилихон, вандал, стоявший во главе римских армий, который и убедил франков стать союзниками, foederati Рима, — в обмен на полосу земель по римскую сторону Рейна. Земель, которые франки получили бы в любом случае, — столь слабым был тогда Рим, с досадой подумал старый вояка. И что получил его народ от этого альянса? Верные своему слову, франки отважно сражались против вандалов, свевов и бургундов, то и дело переходивших замерзший Рейн и устремлявшихся в Галлию. Много бесстрашных воинов потерял франкский народ, но — что было еще хуже — по условиям foedus франки вынуждены были обосноваться на этих землях как мирные землепашцы, что представлялось чудовищным позором для гордых воинов, — занятием, подходящим лишь для женщин и немощных стариков.
И вот теперь король Клодий, как истинный франк, собрал вокруг себя могущественный comitatus, поклявшихся ему в верности безрассудно смелых молодых людей, и увел свой народ с назначенных ему территорий во Второй Германии, приведя его в Римскую Галлию. И вновь вернулись славные дни сражений и грабежей! Ржавевшие на протяжении многих лет в ножнах мечи вновь обагрились кровью! Турнак и Камбрак первыми пали под натиском неустрашимых воинов, принеся франкам богатый урожай из золотых и серебряных изделий, стеклянных чаш и россыпей solidi… Сам-то он, в силу своего возраста, конечно же, не принимал участия в сражениях, но разделил славу со своими сыновьями, преподнесшими отцу усыпанные драгоценными камнями кубки и поразительной красоты, из прозрачного стекла, рог для вина.
Для того чтобы отпраздновать последние победы и свадьбу собственного сына, король и организовал этот роскошный пир. Огромные столы в расставленных по всей возвышенности вдоль берегов тихой речушки шатрах ломились от всевозможных яств и напитков. Молоденький поваренок предложил Теодеберту вина, но тот послал паренька за элем, которым намеревался наполнить свой рог. Пусть вино пьют женщины и римляне, подумал он с презрением, отрезая кусок оленины от стоявшей на столе филейной части. Эль — вот напиток, достойный настоящего воина.
Внезапно, откуда ни возьмись, в шатер ворвались всадники в римских шлемах; круша и переворачивая рядами стоявшие столы, они рубили и резали застигнутых врасплох гостей. Оказавшиеся по случаю праздника без оружия франки пытались дать римлянам достойный отпор с помощью всего, что попадалось под руку — ножей, деревянных ножек столов, кувшинов и подносов. Схватив вертел, пожилой Теодеберт с силой бросил его, словно пику, в летевшего на него всадника, и увидел, как острие пронзило глаз солдата и вышло из его затылка, чуть ниже обода шлема. Не успел римлянин выпасть из седла, как франка атаковал другой всадник; spatha глубоко вошла в спину Теодеберта, перерубив сонную артерию, из которой тут же хлынули струи крови. «Сегодня я буду пировать в Валгалле, — довольно подумал старый воин, — так как пал в бою».
Битва закончилось, едва начавшись. Во избежание еще более массовой гибели своих подданных, готовых пойти на смерть ради спасения своего господина, король Клодий вскинул вверх руки, показывая, что признает свое поражение, и призвал своих людей последовать его примеру.
Сняв шлем, Аэций выступил вперед и обратился к королю со следующими словами:
— В память о верной службе твоего народа Риму, Клодий, я готов — сейчас и никогда больше — во второй раз предложить тебе foedus. Принимаешь ли ты мое предложение?
Клодий, высокий, ладно скроенный мужчина с длинными светлыми волосами, в наброшенном поверх белой тунике зеленом плаще, смерил полководца высокомерным взглядом.
— Твои условия, римлянин?
Аэций покачал головой — невозмутимость короля франков заслуживала восхищения. Он вспомнил, что, оказавшись в схожей ситуации, первый Валентиниан умер от разрыва кровеносного сосуда.
— Ты не в том положении, чтобы торговаться, Клодий, — спокойно ответил полководец, — и, думаю, сам это понимаешь. Условия мои таковы. Отведи свой народ за Скалдис. По этой реке, а также Мозе, будет отныне проходить граница между франками и римлянами. Тот из франков, кто появится западнее этой линии либо же южнее Ардуэнна Силва без соответствующего на то разрешения, будет убит без предупреждения. Кроме того, ты должен дать мне слово, что никогда более не пойдешь с оружием на римлян и будешь воевать на стороне Рима, когда возникнет такая необходимость. Клянешься ли ты в этом?
Клодий едва заметно кивнул.
— Клянусь, — заявил он таким тоном, словно делал одолжение своим победителям.
— В таком случае, можешь забрать своих мертвых. Все же прочее является военными трофеями и должно быть оставлено на поле боя. У тебя есть два дня, чтобы вернуться на свои земли.
— Примите мои поздравления, господин. Блистательная победа, — сказал Констанций Аэцию, когда последний из франкских обозов скрылся за восточным горизонтом.
— Еще пара-тройка подобных — и некого будет выводить на поле боя, — уныло проворчал Аэций. — Три сотни человек положили. Таких потерь мы себе позволить не можем.
— Но у франков счет убитых идет на тысячи. Уверен, что…
— Франки свои потери быстро возместят, мы же — вряд ли. — В голосе полководца прозвучала нотка полной безы-сходности. — Франки — нация воинов. Вся их молодежь — потенциальные солдаты; нам же взять новых рекрутов уже негде. Одному лишь Богу известно, сколько еще времени мы сможем содержать и снаряжать наши войска, — а их ведь еще и кормить чем-то надо. Равеннская казна пуста — там нет и солида. Недавняя — неудачная, к слову — экспедиция в Африку высосала из нее последние деньги.
— Неужели все так плохо, господин? — сочувственно пробормотал Констанций. — Вот уж не думал. Хорошо еще, что Галлия — под нашим полным контролем. Бургундов и визиготов, а сейчас и франков, нам удалось поставить на место. Галлия — все еще римская.
— Надолго ли? Если федератам вновь вздумается показать свой норов… Рим сейчас похож на человека, пытающегося весной перейти замерзшее озеро. В любой момент лед может треснуть, и человек этот утонет. Эх, если бы нам удалось призвать на помощь гуннов…
— Может, получится их переубедить?
Аэций покачал головой.
— Едва ли, — мрачно заметил он. — Если только… — Этот парень, подумал вдруг Аэций, даже на летающих вокруг птиц без труда произвел бы нужное впечатление. Если кто и сумеет уговорить Аттилу, то это — Констанций.
— Все готово, господин, — почтительно отсалютовал подошедший centenarius.
— Пойдем, Констанций. Отдадим души убиенных римских солдат Богу. — Повернувшись, они уже собирались покинуть поле боя, когда взгляд Аэция остановился на валявшемся на земле стеклянном, в форме рога, кубке для вина. Прекрасная работа, восхитился про себя Аэций, удивительно, что не разбился. Подняв рог, он вручил его молодому трибуну.
— Хотелось бы мне знать, кому он принадлежал, — задумчиво произнес патриций. — Сохрани его, мой друг, — пусть служит тебе напоминанием о твоем первом сражении.
«Преторий магистра армии, Равенна, провинция Фламиния и Пицен, диоцез Италии [написал Тит в “Liber Rufinorum”], консульство Августа Флавия Феодосия (восемнадцатое) и Альбина, IV, августовские иды[636].
В Галлии вновь все спокойно. Аэций вернулся в Италию, оставив Авита — теперь префекта Галлии — присматривать за обоими галльскими диоцезами. Аэций полагает, что, находясь в Равенне, сможет лучше отслеживать ситуацию в Африке. К вопросу о ее возвращении решено было вернуться позже, и Гейзерих вновь решил поиграть мускулами; будучи единственным из варваров, в чьем распоряжении имеется флот (состоящий из захваченных римских судов), он захватил Балеары и Сардинию, создал морскую базу в Сардинии и угрожает уже самой Италии.
Нам сейчас как никогда нужны деньги на содержание армии, но взять их некуда. Правительство доведено до такого отчаяния, что вынуждено было ввести в этом году новую торговую пошлину, siliquaticum, подразумевающую уплату в казну одной двадцать четвертой части дохода с продаж. В надежде возместить нехватку рекрутов за счет возрождения былого союза с гуннами, патриций направил на переговоры с Аттилой молодого трибуна, Констанция. Должен признаться, у меня его кандидатура вызвала возражения. Констанций, несомненно, обладает целым набором прекрасных качеств: в битве с франками у селения Хелена он показал себя человеком храбрым и находчивым; ему не откажешь в такте, обаянии и самонадеянности (в хорошем смысле этого слова); он происходит из приличной семьи и свободно чувствует себя в присутствии сильных мира сего — в принципе, именно такими свойствами и должен располагать посол.
Что же заставляет меня в нем сомневаться? Есть, знаете ли, у меня ощущение, что, несмотря на все свое очарование, Констанций всегда будет ставить собственные интересы выше прочих приоритетов. Ввиду важности его миссии (от успеха которой, скажу без преувеличения, зависит, выживет ли Запад), я поделился своими опасениями с Аэцием, но тот в ответ лишь отшутился. Полагаю, он считает, что я завидую Констанцию — моя-то поездка к Аттиле увенчалась полным провалом, а новый посланник может оказаться более удачливым. Что ж, время нас рассудит».
Глава 32
Тот, кто низмен дома, не сможет с честью выполнять функции посланца за границей.
Констанций нервничал, что было ему совсем не свойственно. Он уже начал сожалеть о том, что продал предназначавшиеся Аттиле подарки. Но возможность получить наличные для оплаты стремительно растущих долгов и прийти к компромиссу с сенатором, чью жену он соблазнил, была слишком заманчивой — даже с учетом того, что ростовщик-сириец в Арелате предложил ему лишь малую часть от реальной стоимости врученных ему Аэцием ценностей. Зато теперь он мог вернуться домой с высоко поднятой головой и зажить привычной жизнью. Парочку менее ценных предметов, вроде стеклянного рога для вина, найденного Аэцием на поле битвы у селения Хелена, он все же сохранил. Возможно, пытался успокоить себя Констанций, подобные, ничего не стоящие безделушки впечатлят этого дикаря Аттилу гораздо больше, нежели какое-нибудь украшенное изысканным узором серебряное блюдо.
Надев свой лучший далматик, Констанций вышел из своего жилища в гуннской столице, огромной, расползшейся на многие мили деревне, где большинство населения жило в шатрах и лишь некоторые знатные гунны — в топорно сбитых деревянных домах. Выделялось на общем фоне одно поражавшее своей неуместностью строение — огромное каменное здание, построенное в чистом греко-римском стиле, которое возвышалось над непрочными крышами из парусины или шкур животных, словно военная галера над лодками рыбаков. То была баня Онегесия, сооруженная греком, плененным во время вторжения Аттилы в Восточную империю. Получив статус вольноотпущенного, грек этот сделался банщиком у Онегесия, фаворита Аттилы, и прислуживал во время мытья ему самому и его родственникам. Чем дальше Констанций шел по петлявшим грязным тропам, считавшимся у гуннов улицами, тем больше вокруг него собиралось детворы. За те три недели, в течение которых римлянин ожидал аудиенции у Аттилы, он успел заслужить необыкновенную популярность у мальчишек — благодаря дару подражания и знанию множества фокусов. Сегодня Констанций изображал медведя. Он носился между маленьких гуннов, ревя и из стороны в сторону качая головой, скрючив, наподобие когтистых медвежьих лап, руки, в то время как дети пронзительно визжали от восторга и, изображая испуг, бросались врассыпную.
Дойдя до подножия высокого холма, на котором стоял деревянный королевский дворец, Констанций разогнал малышню и остаток пути проделал уже в одиночестве. Взойдя на вершину, римлянин сделал небольшую остановку, пытаясь восстановить дыхание, но и этих нескольких секунд ему хватило для того, чтобы оценить всю красоту открывавшегося внизу пейзажа: бескрайняя зеленая рябь бегущих к голубым вершинам Сарматских гор травяных полей — с одной стороны, блестящие воды описывающей причудливые петли Тисы — с другой. Вдали, медленно, словно дрейфующие тени, скользили по земле пасущиеся овцы. У ворот украшенного башнями палисада, окружавшего дворцовый комплекс скорее красоты ради, нежели в целях безопасности, стоял караул. После того как Констанций назвался и сообщил стражникам, что ему назначено, посланника проводили — мимо домов, в которых проживали многочисленные жены Аттилы — к главному строению, огромным хоромам, построенным из бревен и хорошо выструганных досок. Король ожидал Констанция в приемном покое.
В одеждах из звериных шкур, Аттила сидел на простом деревянном троне. Неподвижный, с непомерно большой головой и светящимися умом глубоко посаженными глазами, он походил на хищника, отдыхающего, но в любой момент готового броситься на жертву и разорвать ее в клочья. Убедить его в том, что принесенные безделушки имеют хоть какую-то ценность, мне не удастся, понял Констанций. Сгорая от стыда, он выставил дары на стол — оловянный кубок, украшенный «камнями» из цветного стекла, эмалированную бронзовую брошь, небольшой серебряный дискос, стеклянный рог для вина — и, отвесив низкий поклон, объявил:
— Мой господин, Аэций, Патриций и Магистр Армии Валентиниана Августа, Императора Восточных римлян, приветствует Аттилу, Короля гуннов, Правителя всех земель и народов от Германского океана до Каспийского моря, и просит его принять эти жалкие дары как знак уважения. — Облизав губы, он добавил: — Прошу прощения, ваше величество, за эту безвкусную мишуру — вот все, что мне удалось спасти из моего багажа, унесенного бурными водами Тисы. — Ничего лучшего Констанций придумать не смог.
— Неважно, — бросив косой взгляд на украшенный вышивкой далматик посланника, сказал низким голосом Аттила. — Рад, что твоя одежда не пострадала. Скажи мне, римлянин, зачем прислал тебя ко мне твой господин?
— Ваше величество, патриций уполномочил меня заявить от его имени, что он желает — со всем смирением и искренностью — возобновить ту дружбу, которая вас когда-то связывала.
— То есть ему снова нужны солдаты, — прорычал Аттила. — Что может он предложить взамен? Мои осведомители сообщают, что западная казна не менее пуста, чем черепа тех римлян, что полегли в битве у Херсонеса Фракийского.
— Он полагает, господин, что с вашей помощью сможет возродить Запад — вернуть Африку и Британию, сокрушить свевов в Испании, вынудить федератов в Галлии сложить оружие и зажить мирной жизнью, уплачивая, наряду с прочими гражданами, налоги и сборы. Если в империи воцарятся мир и стабильность, а в казну вновь потекут деньги, Запад быстро исцелится от всех своих болезней. И тогда Аэций сможет предложить вам титулы не только патриция и Magister militum, которые вы сможете разделить с ним, но и соимператора Запада, которым вы будете править вместе с Валентинианом, а также половину всех доходов империи. — Обретя прежнюю самонадеянность, Констанций, со свойственным ему красноречием и энтузиазмом, принялся рисовать яркие и соблазнительные картины римско-гуннской конфедерации, простирающейся от Атлантического океана до предгорий Имая, — величайшего политического образования в мировой истории, включающего в себя даже больше земель, чем их было в империи Александра. Почувствовав себя в своей стихии, Констанций вышел далеко за пределы данных ему Аэцием полномочий. О соимператорстве полководец не говорил ни слова; Аттиле посланник уполномочен был предложить лишь пятую часть от всех доходов империи; в конфедерацию, в которую Констанций в порыве вдохновения включил еще и всю Восточную империю, на самом деле должны были войти лишь Запад и владения Аттилы. Ничего, решил посланник, главное для меня сейчас — заинтересовать Аттилу, детали же можно будет обсудить и потом.
Впрочем, определить, какой эффект — если таковой вообще имелся — возымели его слова на короля, было невозможно. Аттила оставался бесстрастным и неподвижным на всем протяжении выступления Констанция.
— Мы подумаем над словами Аэция, — сказал он, когда римлянин закончил. — А пока соизволь быть моим гостем — до особого распоряжения.
После ухода Констанция Аттила долгое еще время не вставал с места, взвешивая, оценивая, сравнивая все «за» и «против» предложения Аэция… Присланный полководцем молодой римлянин — человек беспринципный и эгоистичный, на этот счет у него сомнений не было. Рассказ Констанция об утонувшем в Тисе багаже — явная ложь; с того самого момента как римское посольство оказалось на гуннской территории, Аттила был в курсе каждого шага Констанция и о подобном инциденте ничего не слышал. Но над сделанным Аэцием предложением, пусть даже Констанций его и приукрасил, следует серьезно поразмыслить. Возможно, в конце концов, подумал Аттила, моя мечта о Великой Скифии все же сбудется. Сам по себе план этот выглядел весьма заманчивым, но Аттила по собственному горькому опыту знал, что не все мечты сбываются. Но что есть человек без грез? Ничто — животное, дикарь. Что ж, он все обдумает и решит.
Между тем от Констанция может быть польза. Возможно, этот молодой римлянин себялюбив, но он умеет четко выражать свои мысли, любезен и искушен в делах житейских и, вероятно, принесет гораздо больше пользы в качестве посланника, чем все те воинственные и неотесанные гунны, которых он посылает в Костантинополь следить за выполнением условий Мира Анатолия — договора, заключенного с Восточной империей в прошлом году. А условия были суровыми: мало того, что ежегодная дань удвоилась и достигла двух тысяч ста фунтов золота, так римляне обязывались немедленно выдать гуннам шесть тысяч фунтов золота согласно прежним условиям; за каждого римского военнопленного, бежавшего и перешедшего без выкупа в свою землю, гунны должны были получить по двенадцать золотых, а в случае неуплаты принявшие беглеца обязаны были выдать его; римляне не должны были принимать ни одного бежавшего к ним варвара. Переговоры вели Скотта, представитель Аттилы, и Анатолий, один из ведущих восточных полководцев. Во избежание задержек в выплатах Аттила вынужден был то и дело отправлять в Константинополь посланников, которые на месте следили за тем, как исполняются условия договора. Представительный и обладающий даром убеждения Констанций идеально подходил на роль человека, который смог бы стать своим в высшем константинопольском свете и выяснить намерения Востока в отношении гуннов. «Позову-ка я нотария, Ореста, — решил Аттила, — пусть напишет письмо с требованием встречи между Констанцием и Хрисафием, коварным евнухом, имеющим не меньшее влияние на Феодосия, нежели сестра императора, Пульхерия».
Когда Бледа узнал о том, что Констанций не только включен в состав следующего посольства, отправляющегося в Константинополь, но и должен будет встретиться там с Хрисафием, его охватило крайнее возбуждение. Оставив свои расположенные к северу от Понта Эвксинского земли, он поспешил в столицу брата, — вроде как повидать одну их жен, которая жила в соседней деревне. Бледа и сам уже какое-то время вел интенсивную переписку с Хрисафием, вынашивая мысль о том, что должно было принести пользу им обоим, — убийстве Аттилы. Десять лет Бледа жил в его тени, всеми презираемый и игнорируемый. В один прекрасный день ему, человеку сколь ограниченному, столь и тщеславному, сносить подобное унижение стало совсем невмоготу, и в коварном и заблудшем мозгу Бледы начал зреть план избавления от нелюбимого брата. Хрисафия же убийство Аттилы вообще могло возвести в ранг спасителя Восточной империи, наделив его властью уже не просто огромной, но практически безграничной.
Теперь они были заняты поиском исполнителя, человека отважного и готового ради денег пойти на убийство. По причинам безопасности и гарантии от возможного предательства посланники-гунны в качестве претендентов на его роль даже не рассматривались. Но в лице Констанция, решил Бледа, они могут получить нужного человека. Об этом свидетельствовало все, что Бледе довелось услышать о новом после Аттилы. Будучи римлянином, ничем Аттиле не был обязан: в родстве с правителем гуннов он не состоял, клятву верности ему не давал. И, если правдивы были ходившие слухи о том, что Констанций присвоил подарки Аэция Аттиле, шансы на то, что римлянин клюнет на взятку, возрастали многократно. Кроме того, поговаривали, что Констанций неплохо себя проявил в недавней битве, в которой римляне разгромили франков, из чего Бледа сделал вывод, что этот молодой римлянин — парень хладнокровный и способный на убийство. Бледа знал, что Хрисафий разбирается в людях лучше, нежели он сам. Вот после встречи с Констанцием евнух пусть и решает, можно ли на него положиться, а уж за вознаграждением дело не станет. Все свои мысли Бледа изложил в письме, которое и отослал Хрисафию с самым быстрым из своих курьеров.
— Говорят, мир — круглый, Баламир, — сказал Аттила.
Этого молодого гунна он вытащил из Данубия незадолго до своего восхождения на трон, и с тех пор Баламир был самым надежным и преданным из всех слуг Аттилы; теперь, спустя десять лет, он выступал скорее в роли спутника и доверенного лица, нежели прислужника. Решив дать лошадям передышку, мужчины остановились на вершине одного из хребтов Сарматских гор, разглядывая волнообразные зеленые луга, словно море катившиеся к линии горизонта. Аттила завел Баламира так далеко в горы, потому что хотел переговорить с ним наедине, там, где никто не мог их услышать.
— Господин, один мудрый грек по имени Эратосфен, полагавший, что земля круглая как шар, вроде бы даже сумел высчитать длину ее окружности. — Из бесед с вольноотпущенником Онегесия и прочими пленными восточными римлянами Баламир набрался полезных и не очень знаний о греко-римской культуре и представлений о мире. (Способный к языкам, Баламир понимал греческий ровно настолько, что мог ухватить суть большинства разговоров.)
— И какова же она, по мнению этого грека?
— Около восьми тысяч лиг[637], господин, если мне не изменяет память. Но, конечно, все это может оказаться лишь теорией. Отсюда, по крайней мере, она выглядит плоской.
— Да, выглядит, но, думаю, вполне возможно, что устами этого грека глаголит истина. Видел ли ты когда-нибудь появляющийся на горизонте корабль? Ах да, забыл — ты же никогда не был на море. Хорошо, тогда едущий по степи обоз. Сначала появляется тент, затем — каркас, еще позже — колеса… Не будь земля выгнутой, так бы не происходило.
— Может, она и выгнутая, господин, но все равно не круглая. Как, скажем, яйцо.
— Но тень, отбрасываемая землей на луну, представляет собой часть идеального круга. Вот видишь, мой друг, благодаря простому наблюдению каждый может понять, что земля — круглая. И для этого не нужно быть философом или математиком. Знаешь, в чем секрет моей власти, Баламир? Я скажу тебе: в наблюдении. Удачливый охотник месяцами наблюдает за преследуемой добычей. Изучает, когда опасно, а когда можно к ней приближаться, когда она ведет себя самоуверенно, а когда осторожничает, как во время гона, и так далее. Вот так и я: изучая людей, узнаю их сильные и слабые стороны, и знание это позволяет мне играть на их чувствах и держать их под контролем. Какую часть из восьми тысяч лиг этого грека составляют мои владения, как думаешь?
— От Паннонии до Имая, господин? Сколько это — около тысячи лиг? Восьмая часть окружности земли — если верить его подсчетам, конечно.
— А теперь удвой эту цифру. Если Констанций не врет, Аэций предлагает мне стать соправителем Западной империи. Подумай только, Баламир, две тысячи лиг. А если допустить, что все, что лежит между Китаем и Геркулесовыми Столпами — океан, то, получится, Аттила будет править почти половиной мира.
— Головокружительная перспектива, господин. Даже Александру не удалось достичь такого.
— Но могу ли я доверять Аэцию? Когда-то мы были очень близки; да ты и сам помнишь, как мы спускались по порогам Данубия у Железных Ворот. Лучших друзей, чем Аттила и Аэций, не сыскать было во всем мире. И хоть наша дружба осталась в далеком прошлом, наверное, еще можно все исправить. Как бы мне хотелось ему верить! А вот его посланнику, этому Констанцию, я не совсем доверяю. Что-то их с моим братом Бледой часто видят в последнее время вместе. А там, где Бледа, жди неприятностей — он словно бородач-ягнятник, преследующий стадо… Хочу тебя попросить об одном одолжении. Только учти: дело опасное, так что соглашаться ты не обязан.
— Разве я отказал вам, господин, когда вы попросили меня проследить за Бледой? — горячо воскликнул Баламир. — Опасность, насколько я помню, была и тогда.
— Да, Баламир, ты ничуть не изменился, — рассмеялся Аттила. — Прости — мне не следовало в тебе сомневаться. Что ж, тогда слушай: вот что ты должен будешь сделать…
Глава 33
Атилла просил нас передать императору, чтобы тот дал Констанцию богатую жену, которую обещал, и поручил Максимину передать императору, что Констанций не должен быть обманут в поданной ему надежде, так как царю не приличествует лгать.
«Вот это жизнь», — думал Констанций, подъезжая вместе с другими посланниками к Константинополю. Дела его шли в гору: в Константинополь он ехал в ранге специального представителя Аттилы, а если удастся заключить нерушимый мир, получит от восточного императора обещанную награду — богатую и знатную жену. Глядишь, через год-другой вернется домой не лишенным отцовской милости нищим искателем приключений, а преуспевающим и известным человеком.
Вдали показались стены Константинополя: огромный, в сорок футов высотой, с большими квадратными башнями, отстоящими друг от друга на двести футов, бастион, простирающийся почти на пять миль между Золотым Рогом и Мраморным морем. Яркое, незабываемое впечатление произвела на Констанция пестрая кладка из чередующегося с красным кирпичом белого камня. Он напомнил себе, что видит уже новую Стену (первичная была разрушена). Лет сорок назад, после разграбления Рима Аларихом, весь римский мир охватила самая настоящая паника, и нынешний восточный император — а тогда шли первые годы его правления — приказал воздвигнуть эту твердыню более чем в миле к западу от старых стен, благодаря чему защищенными оказались крупные цистерны и множество предместий Константинополя.
Въехав в город по Виа Ауреа, «Золотой дороге», с ее четырьмя бронзовыми слонами и гигантской статуей первого Феодосия, послы и их свита проследовали по главной городской артерии, Мезе, мимо форумов Аркадия, Бычьего (с большой бронзовой фигурой быка, в честь которого он и был назван), Феодосия, Амастриана и Константина — к внушительному комплексу строений, включающему в себя ипподром, императорский дворец и храм Святой Мудрости[638]. От изобилия великолепных публичных зданий — терм, портиков, базилик, храмов и т. д. — и пьянящего смешения старого и нового у Констанция закружилась голова. Бескомпромиссные сооружения династий Константина и Феодосия (многие из них украшали статуи, «позаимствованные» из обеих империй) дисгармонировали с древними постройками времен Септимия Севера, когда сегодняшняя громадная столица была лишь небольшим греческим городком Византием.
Помещенный на квартиру в один из многочисленных блоков императорского дворца, Констанций испытал истинное наслаждение от роскошного римского образа жизни, ни в какое сравнение не шедшего с условиями его проживания в гуннской деревне. Какое же это блаженство, думал он, спать не на куче зловонных шкур, а на настоящей перине; вкушать не жирную баранину, к которой подают скисшее кобылье молоко, а политого медом молочного поросенка, которого ты запиваешь отборным вином. Дни проходили на редкость приятно: релаксация в термах, посещение проходивших на ипподроме гонок на колесницах, заигрывание с придворными дамами, ухаживание за знатной вдовушкой, выбранной в качестве его невесты — женщиной сколь привлекательной, столь же и богатой. Прочие послы для разговоров с хозяевами вынуждены были прибегать к услугам переводчиков; Констанций же, в юные годы изучавший греческий, со всеми общался легко и непринужденно. Знание этого языка помогло ему и в плане сбора информации для Аттилы. Прислушиваясь к бессистемным разговорам и случайным ремаркам, он постепенно составил обширный список лиц, бежавших или дезертировавших из-под юрисдикции Аттилы и нашедших убежище в Восточной империи. Кроме того, Констанцию удалось выяснить, что благодаря усилиям Нома, блестящего магистра оффиций, у северных границ империи появились новые укрепления, а на место погибших солдат прибыли новые гарнизоны. Наконец, на утро шестого дня, на пороге его комнаты возник прибывший из канцелярии главного нотария курьер, который протянул Констанцию перетянутый шелковой лентой свиток. Послание было от Хрисафия: он предлагал специальному представителю Аттилы явиться к нему, во дворец, для беседы к восьми часам следующего дня.
Присутствовать на встрече Констанция с Хрисафием собирался и Баламир. Поселенный, как и большинство сопровождавших послов лиц, в той части дворца, где жили слуги, он быстро завязал знакомство с гунном по имени Эскам, одним из толмачей, переводивших речи чужеземных посланников. Люди эти относились к категории подчиненных Нома, с которым тесно сотрудничал Хрисафий, поэтому, решил Баламир, Эскаму не составило бы труда узнать распорядок дня евнуха. Он честно сказал Эскаму, что Аттила поручил ему трудную и опасную миссию — подслушать, о чем будут говорить Констанций с Хрисафием (а в том, что такой разговор состоится, Аттила был уверен, так как сам ходатайствовал об этой встрече) — и попросил нового знакомого помочь ему. Испытав чувство гордости за то, что он, простой переводчик, может оказаться полезным великому лидеру его народа (а возможно, и потому, что предложенное Баламиром вознаграждение оказалось весьма значительным), Эскам согласился.
Гунны разработали дерзкий, но простой план. На полученные от Баламира деньги (Аттила позволил тому тратить столько, сколько потребуется), Эскам подкупил одного из дворцовых служащих, поручив тому узнать, где, когда и в котором часу состоится встреча. Страх, который внушало имя Аттилы всем, кто его слышал, был столь велик, что Эскам был убежден в том, что клерк его не предаст. Кроме того, он договорился о том, чтобы Баламира провели в комнату евнуха в то время, когда там никого не будет.
Главной особенностью этого tablinum был огромный шкаф с двумя парами дверец — сверху и снизу. В верхней секции, за открытыми дверцами, хранились всякого рода справочные документы частого пользования: отчеты нотариатов, имперских курьеров, дворцовой стражи и т. д. В нижней части шкафа, за прочными дверцами, пылились тексты, с которыми сверялись очень редко, вроде Кодекса Феодосия, недавно обновленного сборника имперских законов. Решено было поступить так: убрать — на время — все эти редко используемые труды, высвободив тем самым место для Баламира, который, сидя в шкафу, смог бы дышать через щели и слышать все, что говорилось бы в комнате. Конечно, существовала вероятность и того, что во время беседы с Констанцием Хрисафию вздумается поискать какую-либо информацию в одном из лежавших в нижнем отделении томов. Это означало бы разоблачение и неминуемый провал миссии, но Баламир и Эскам решили рискнуть.
В назначенный день, рано утром, до прихода слуг, делавших уборку в комнате, нижняя часть шкафа была очищена от пыльных томов, которые перебрались в ближайшую кладовую, и место их занял Баламир. Устроившись удобнее — насколько позволяло ограниченное пространство, — он тяжело вздохнул; ждать оставалось еще несколько часов.
Констанция провели в просторную комнату, где на небольшом раскладном стуле сидел неимоверно тучный коротышка, смотревшийся крайне нелепо. Грушевидная, с многочисленными подбородками, голова Хрисафия плавно переходила в бочкообразное тело, — вид евнуха воскресил в памяти Констанция стоявшую в его родительском доме круглую статую из слоновой кости, привезенную, вроде бы, из Китая и изображавшую одного азиатского мудреца, некого Будду.
— Господин, — начал молодой римлянин, поклонившись, — не могу выразить своими скудными словами, как я почтен, что вы снизошли до встречи со столь скромной персоной, каковой, безусловно, я являюсь. — Констанцию все же удалось произнести эту напыщенную и абсурдную фразу, — с обмена подобными, как он уже понял, начинались практически все официальные процедуры восточного двора. К удивлению римлянина, Хрисафий остановил его нетерпеливым взмахом руки.
— Да-да, конечно. Скажи-ка мне лучше, — евнух окинул Констанция оценивающим взглядом, — вдова Арматия, довольно-таки состоятельная женщина, между нами говоря, она тебе как — нравится?
Констанций расслабился: судя по всему, перед ним сидел человек бывалый.
— Очень, господин. И она, и ее деньги, — ответил он с улыбкой.
— Надеюсь, их хватит для ведения той жизни, к которой ты привык, — сухо заметил евнух. — Но перейдем к делу. Думаю, тебе хотелось бы и самому иметь какую-то сумму в кармане, чтобы ни от кого не зависеть, поэтому готов сделать тебе предложение, от которого ты вряд ли сможешь отказаться. Оно таково: ты выполняешь для меня одно, скажем так, «поручение» — и я щедро оплачиваю твои труды. Очень щедро.
— Вы не могли бы уточнить, что значит «очень щедро», господин? — спросил Констанций, заинтригованный. Он-то полагал, что его ждет нудная беседа о приведении в исполнение условий Мира Анатолия, но разговор пошел в другом, неожиданном, направлении, и направление это с каждой минутой нравилось ему все больше и больше.
— Если ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу, Константинополь увидит величайшие Игры за всю историю существования этого города. Сумма, которую в обязательном порядке дает на проведение Игр тот из сенаторов, которого избирают консулом, обычно равна двум тысячам фунтов золота. Все они будут твоими. По-моему, вознаграждение более чем достойное.
У Констанция голова пошла кругом. Две тысячи фунтов золота. Баснословное богатство. С такими деньгами он бы до конца жизни купался в роскоши и мог бы не думать о состоянии вдовы, которое с юридической точки зрения и так бы стало его после того, как они бы поженились.
— Как… что я должен буду сделать за эти деньги? — прохрипел Констанций, моментально потеряв самообладание. Какими же талантами я обладаю, спрашивал он себя, если мне готовы платить столько?
— Учитывая твои обстоятельства и опыт, ничего сложного. Убивать приходилось?
Констанций кивнул — у деревушки Хелена он перерезал немало франков.
— И сможешь убить снова? Я имею в виду, убить хладнокровно.
Значит, убийство. Пытаясь взять себя в руки, Констанций сделал глубокий вдох. Должно быть, убийство политическое. За смерть обычных людей такие деньги не предлагают. На одной стороне — две тысячи фунтов золота, на другой — человеческая — не важно, чья — жизнь. Но коль скоро предполагаемая жертва — не друг… Он кивнул.
— Человек этот тебе знаком и не имеет причин не доверять тебе. Возможность остаться с ним наедине у тебя будет. Трудностей возникнуть не должно. Фактически, единственная проблема — выбрать подходящий момент.
— Это — Аттила, не так ли? — выдохнул Констанций.
— Да, Аттила, — подтвердил Хрисафий, — Бич Божий. Не думаю, что, убив его, ты испытаешь сильные угрызения совести, а вот услугу всему миру окажешь величайшую. И не беспокойся: тебе ничто не грозит. Бледа эту… скажем так, «ликвидацию», одобрил. Думаю, он тебе еще и доплатит. Ну что, по рукам?
— По рукам, — сказал Констанций, и все его сомнения улетучились. Аттила для него ничего не значил. Сожалел римлянин лишь об одном, — что подставляет Аэция, человека, которого он уважал и который ему нравился. Но в этом мире каждый должен думать о своих собственных интересах, потому что больше о них думать не будет никто. Такой шанс выпадает не часто. Ответа требовал лишь один вопрос: хватит ли ему смелости и решимости довести все до конца? О, да. Ведь на кону стояли две тысячи фунтов золота!
— Отлично, — оживился евнух. — Обговорим детали. Ты останешься в Константинополе с другими послами до конца дипломатического визита. Веди себя, как обычно, не делай ничего такого, что могло бы привлечь к тебе лишнее внимание. Следуй всем данным тебе Аттилой инструкциям, но запомни: мы с тобой не виделись и не разговаривали. Теперь — твое вознаграждение. Половину получишь вперед, остальное — по выполнении работы. Приемлемо?
— Вполне.
— Тогда золото будет готово ко дню твоего отъезда, вместе с мулами, которые его повезут. Тысяча фунтов, половина от того, что должен пожертвовать на Игры сенатор, желающий стать консулом. — Сделав паузу, евнух нахмурил брови. — Уверен, что так оно и есть… Нет, сверюсь-ка я лучше с «Реестром сенаторов», он у меня в шкафу лежит, где-то внизу.
— Не стоит, господин… в этом нет необходимости, — запротестовал Констанций. Теперь он мог позволить себе проявить пренебрежение к подобным мелочным спорам. — Достаточно и вашего слова.
— Что ж, замечательно, — воскликнул Хрисафий, вставая. — Желаю приятно провести время в Константинополе. — Разговор был окончен.
Несколько часов спустя, окостеневший и потрясенный, Баламир выбрался из своего убежища. В голове занозой сидела одна мысль: как сохранить услышанное в тайне на протяжении остававшихся до конца визита нескольких дней?
Глава 34
Не желаешь, чтобы тебя обманывали? Так не обманывай других.
— Превосходно, посланник, просто превосходно, — тепло и сердечно произнес Аттила, когда Констанций поделился с ним добытой в Константинополе информацией. — Всего за пару недель тебе удалось добиться большего, чем сделали все прочие мои представители с того самого дня, как был заключен мир. Поэтому, в знак моей глубокой признательности, изволь принять небольшой подарок, — с этими словами Аттила протянул римлянину массивную золотую цепь, с которой свисал огромный рубин, отбрасывавший во все стороны красноватые блики, словно вечный огонь.
«Лучшей возможности уже не представится, — подумал Констанций. — Как только цепь окажется у меня в руках, я стану полностью беззащитен и не смогу отразить внезапный удар». Настал момент проявить решимость и бесстрашие. У деревушки Хелена, в пылу битвы, он убивал легко и без промедления. Но заколоть человека хладнокровно, лишить жизни того, кто к тебе благоволит и тебе доверяет — совсем другое дело. Сложность еще заключалась и в том, что за все время беседы Аттила ни разу не повернулся к нему спиной, а в честном бою, лицом к лицу, Констанцию убивать не доводилось.
— Ты кажешься обеспокоенным, мой юный друг, — добродушно заметил Аттила. — Что привело тебя в такое волнение?
— Все в порядке, господин, — прохрипел в ответ Констанций внезапно осипшим голосом. — Просто… просто вы слишком добры ко мне, господин. — Теперь или никогда. Ладони его вспотели, сердце рвалось из груди. Констанций сделал несколько шагов в направлении короля. Склонив голову, словно в ожидании того, как на шею опустится цепь, он выхватил из-под далматика кинжал и резко выкинул руку вперед, целясь Аттиле в живот. К ужасу и удивлению Констанция, в ту же секунду он услышал, как хрустят его пальцы; боковым зрением, не находя себе места от боли, заметил, как куда-то в сторону летит его клинок. Забыв о цепи, Аттила медвежьей хваткой сжал запястье римлянина, выворачивая тому руку. Кинжал еще продолжал бряцать по полу, а Аттила уже кричал: «Стража!» В мгновение ока в комнату ворвались вооруженные воины, и уже через несколько секунд Констанций лежал ничком перед Аттилой со связанными за спиной руками.
— Кольчуга, которую делают мастера-оружейники в Ратиарии — а такую теперь ношу и я, — прекрасного качества. Я давал тебе шанс, римлянин, — пророкотал Аттила, с сожалением качая головой. — Был бы ты честен со мной — сохранил бы золото Хрисафия, получил мое благословение и вернулся на Запад с невестой, живой и невредимый. Как видишь, мне известно о твоем уговоре с Хрисафием. Две тысячи фунтов золота — неужели ты, Констанций, ценишь мою жизнь так дешево? Тебе следовало запросить впятеро большую сумму — и ты получил бы ее без вопросов. — Гунн невесело рассмеялся. — Зря ты не позволил Хрисафию заглянуть в шкаф.
— Так значит, за мной следили? — прохрипел Констанций.
— Ну а как же! Тот, кто хочет обмануть Аттилу, должен быть гораздо лучше обучен искусству предательства, нежели ты, мой друг. Не желаешь ли ты поведать нечто такое, что смогло бы убедить меня сохранить тебе жизнь?
— Я лишь орудие в чужих руках, господин, молю вас, верьте мне, — в отчаянии воззвал к Аттиле Констанций. — Я ничего не знал о заговоре до тех пор, пока Хрисафий не заговорил со мной. То была его идея — его и вашего брата Бледы.
— Это мне уже известно, — произнес Аттила тем тоном, каким снисходительный землевладелец выговаривает не выполняющему своих обязательств арендатору. — Расскажи мне о том, чего я не знаю.
— Аэций, господин, — он тоже хотел бы видеть вас мертвым, — пробормотал Констанций, хватаясь за соломинку. — За этим и послал меня к вам.
— Ты лжешь, римлянин. Аэций никогда не возжелал бы моей смерти. Без моих солдат ему не сдержать федератов. Даю тебе последний шанс.
— Но это правда, клянусь! — вскричал Констанций, судорожно пытаясь отыскать в закромах своей памяти то, что могло бы послужить подтверждением его слов. — Он убежден в том, что, закончив опустошать восточные земли, вы обратите свой взор на запад. Федератов он боится гораздо меньше, чем гуннов. По его словам, несмотря на то, что федераты могут быть неуправляемыми и вероломными, они, по крайней мере, не вырезают целые селения и не превращают целые провинции в выжженные пустыни. «Если Аттилу не остановить, города Италии и Галлии повторят судьбу Сирмия и Сингидуна», — видит бог, такими были его слова, господин.
«А что, похоже на правду», — подумал Аттила; мозг его разъедали черви сомнения. Откуда Аэцию знать, что лишь обстоятельства вынудили его пойти войной на Рим, вынудили против его воли? Откуда ему знать о том, что лишь ради спасения их давней дружбы он вторгся в Восточную империю, оставив в покое Запад? По всей вероятности, Аэций, пребывавший в блаженном неведении о попытках Бледы узурпировать власть брата, усмотрел в нашествии гуннов на Восток ничем не вызванную агрессию, а не то, чем в действительности оно являлось, — актом политической необходимости, к которому Аттилу подтолкнула борьба за лидерство. Любой сторонний, более или менее знакомый с военным делом наблюдатель мог бы решить, что вторжение гуннов на Запад — лишь вопрос времени, и не более того.
— Я склонен верить тебе, римлянин, — медленно, растягивая слова, произнес Аттила. — Но то, что ты мне поведал, тебя не спасет. Впрочем, тебе, возможно, приятно будет узнать, что я намерен пожаловать тебе ту же смерть, которой умер ваш христианский бог. Когда тебя прибьют к кресту, подумай над словами, которые, по-моему, именно он и сказал: «Кесарю — кесарево». Распните его, — приказал он стражникам, устало улыбнувшись.
Тоска и печаль обуяли оставшегося наедине со своими мыслями Аттилу. Так вот, оказывается, как все обстоит, думал он. Зная о том, как сильно я хочу видеть Скифию сильной и могущественной, Аэций — а я еще считал его своим другом! — воспользовался этим со всем присущим ему хладнокровием и расчетливостью. Они с Констанцием, этим мелким, продажным тваренышем, вдребезги разбили мои грезы, несбыточные уже, увы, мечты о величайшей империи на земле. И я, Аттила, Бич Божий, чьи хитрость и коварство сравнимы с моими триумфальными победами, клюнул на его удочку! Лишь чудо — хоть что-то римляне умеют делать! — спасло меня, потерявшего бдительность и как нельзя невовремя снявшего охрану, от клинка Констанция, не позволив сбыться коварным планам римлян, кои столь топорно пытались провести в жизнь Бледа и Хрисафий.
Теперь уж не до мечтаний! Иллюзии лишь расслабляют и отвлекают — довольно! Война — вот что, отныне и впредь, ждет римлян! Смерть и разрушение, грабежи и подати — таков теперь мой девиз! Рим дорого заплатит за вероломство. Когда Восток отдаст всю дань, настанет очередь Запада!
Дикими криками оглашал степь Констанций, когда в него, один за другим, вбивали гвозди — в плечи, запястья, бедра, лодыжки. После того как крест вкопали в землю, он уже не кричал. Тело его обвисло, грудь сжалась настолько, что он едва мог дышать. Взывая к матери, Констанций начал отходить в иной мир.
Глава 35
Аттила убил своего брата Бледу и завладел его землями.
По возвращении посланников из Константинополя Бледа счел за благо укрыться в расположенной неподалеку от главного поселения гуннов деревне своей жены, денно и нощно ожидая сведений о смерти брата, после которой он смог бы провозгласить себя полноправным и единственным правителем. Хрисафий заверил его как в надежности Констанция, так и в страстном желании того претворить задуманное в жизнь. Вот почему, узнав о том, что Аттила желает видеть его в своем дворце, причем немедленно, Бледа ощутил сильную тревогу: стало быть, их заговор раскрыт или потерпел неудачу и о его участии в комплоте Аттиле известно. Но затем, поразмышляв немного, он решил, что беспокоиться все же не о чем: по всей видимости, Констанцию просто-напросто еще не представилось подходящей возможности умертвить Аттилу. «Если бы брат действительно подозревал меня в том, что я хочу его убить, — думал Бледа, — здесь бы уже было полным-полно стражников, готовых его арестовать. И уж, конечно же, мне не следует вести себя так, как ведут себя люди виновные, которые в каждом незначительном происшествии видят доказательство того, что их преступление раскрыто. В любом случае, не исполнить требование Аттилы я не могу. Не откликнусь на его просьбу — сразу же возникнут подозрения, а вот этого-то мне и не нужно».
Аттила оказал брату столь теплый и сердечный прием в своих покоях, что опасения Бледы рассеялись окончательно. Удобно устроившись на мягких сиденьях, попивая римское вино и поедая сочнейшие персики из фруктовых садов Колхиды, братья долго говорили о последних решениях Совета, выгоне стад на новые пастбища, мерах, которые следовало принять для приведения в исполнение условий Мира Анатолия. В конце беседы Бледа, убежденный в том, что Аттиле о заговоре ничего не известно, почувствовал себя в такой безопасности, что рискнул расспросить брата о Констанции — вроде как непроизвольно.
— Как там поживает твой молодой римский посланник, брат? Если не ошибаюсь, на его переговоры с Хрисафием ты возлагал определенные надежды?
— А, ты имеешь в виду Констанция? Да, он блестяще со всем справился. Кстати, — Аттила щелкнул пальцами, словно только что о чем-то вспомнив, — я позаботился о том, чтобы ты мог с ним встретиться.
Слова брата привели Бледу в полное замешательство. О его связях с Констанцием Аттила не должен был даже и догадываться. Зачем же брат решил устроить их встречу?
— С чего ты взял, что я хочу его видеть — или он меня?
— Ну а почему бы вам и не встретиться? — загадочно произнес Аттила, отворяя закрывавшие окно ставни. — К сожалению, почтить нас своим присутствием ему вряд ли по силам, но с того места, где я стою, ты сможешь сказать ему все, что захочешь.
Внезапно Бледу обуял дикий страх; подскочив к раскрытому окну, он выглянул наружу. Внизу, в покрытом травой загоне, обычно объезжали лошадей. Сейчас же в самом центре огороженной площадки высился деревянный крест, на котором был распят корчившийся от боли и слабо стонавший юноша — Констанций.
— Зачем ты мне это показываешь? — закричал Бледа, в ужасе отпрянув от окна.
— Думаю, ты и сам знаешь ответ, брат. Не думал же ты, что, будучи уличенным в измене, Констанций станет тебя покрывать?
— Покрывать меня, брат? — прокричал Бледа, отчаянно пытаясь справиться с накатившим на него страхом. — Не знаю, что там он наплел тебе про меня. Скажу лишь одно: что бы это ни было — все это ложь.
— Избавь меня от твоих оправданий, — устало произнес Аттила. — О вашем с Хрисафием заговоре мне известно все. Когда посланники ездили на Восток, один из моих шпионов слышал, как он уговаривал Констанция убить меня. Знаю я и том, какова была твоя роль во всем этом. Кстати, последнее письмо евнуха, содержание которого неоспоримо свидетельствует о твоей вине, я прочел еще до того, как ты его получил. — Подойдя к сундуку, Аттила вынул из него небольшой флакон и причудливой формы стеклянный сосуд, наподобие бараньего рога. Вылив содержимое флакона в рог, он поместил сосуд на стоявшую на столе специальную подставку. — Даю тебе шанс, брат. Ты еще можешь умереть достойно, и о твоем предательстве никто не узнает. Впрочем, если хочешь, можешь попытаться опровергнуть обвинения в измене — тогда мы созовем Совет, который тебя и выслушает. Не думаю, правда, что это будет иметь какой-то смысл: мы оба отлично понимаем, что уйти от наказания у тебя не получится, а каким оно будет, догадайся сам.
Перед глазами встала сцена, свидетелем которой ему доводилось быть не раз: между выстроившихся в два ряда, вооруженных дубинками воинов бегает приговоренный к смертной казни преступник, чье тело уже через несколько секунд начинает походить на кровавое месиво.
— Выбор за тобой, брат, — тихо сказал Аттила, направляясь к двери.
— Что там? — прохрипел Бледа, указывая на рог, примерно на четверть наполненный полупрозрачной жидкостью.
— Болиголов. По сравнению с распятием на кресте или прогоном сквозь строй приносит милосердную и, что немаловажно, безболезненную смерть. Сначала ты почувствуешь слабость, попытаешься идти — не будут слушаться ноги. Потом у тебя начнут неметь конечности, еще через несколько минут паралич охватит все тело, легкие перестанут работать, и ты умрешь от удушья. К подобной смерти был приговорен один грек, некто Сократ — его обвиняли в развращении юношества. Вполне подходящая смерть для тебя, человека, толкнувшего на преступление Констанция. Завтра, когда вернусь, надеюсь обнаружить тебя мертвым либо умирающим — иначе тебе придется предстать перед Советом. Бежать даже не пытайся; комната будет заперта. Пусть твоя последняя ночь принесет тебе мир и покой, брат.
После ухода Аттилы Бледа долго еще сидел, завороженно пожирая глазами оставленный на столе рог. Часы шли за часами, ярко светившее днем солнце уступило место на небе неярко мерцавшим звездам, тихо стонал за окном Констанций, а Бледа все не мог принять какое-либо решение. Несколько раз он приближался к столу с протянутой рукой, но каждый раз в ужасе отдергивал ее в последнюю секунду. Страх и напряжение давили на него столь сильно, что в конце концов его склонило ко сну. Спал Бледа беспокойно и проснулся с первыми серыми лучами света, проникшими в комнату сквозь закрытые ставни. Крики Констанция к тому времени уже смолкли. Умер, подумал Бледа, а значит, обрел покой. Покой. Можно, конечно, продлить жизнь на несколько часов, долгих, ужасных часов, отказавшись пить болиголов, но что это даст?.. Так или иначе, мне конец, подумал Бледа. Решившись, он закрыл глаза и, схватив рог, осушил его одним махом. Вскоре во всех его членах началось неприятное покалывание, сменившееся повсеместным онемением…
Оплакивать Бледу не стали. Его вклад в достижения двойной монархии был незначительным и не шел ни в какое сравнение с выдающимися подвигами брата. Тем не менее, пусть при жизни Бледа и был никчемным правителем, похоронили его со всеми подобающими королю гуннов почестями. Даже если кто-то и подозревал о том, что Аттила приложил руку к смерти родного брата, вслух об этом не говорили — скорее не из страха наказания, а из обычного безразличия. Ни любовью, ни уважением соплеменников Бледа не пользовался, а факт обладания Священным Скимитаром ставил Аттилу в один ряд с небожителями.
Так Аттила стал единственным правителем гуннов, бесспорным властелином государства, простиравшегося от Визургиса на западе до Окса на востоке, от Скандии на севере до Персии на юге. Теперь он, казалось бы, мог спокойно наслаждаться своей властью. Но удовлетворения Аттила не чувствовал — его мечты о величии гуннского народа потерпели крушение, и надежд на то, что что-то еще можно исправить, он уже не питал.
Глава 36
К Эгидию[639], трижды консулу, взывают бритты.
Буря, на протяжении многих дней бушевавшая над Британией и вынудившая двух орланов сорваться с насиженных мест над камбрийскими клифами и долететь почти до побережья Галлии, наконец угомонилась. Порывы ветра утихли; орланы вновь обрели способность камнем падать вниз и воспарять. Поймав струю постоянного воздуха в нескольких тысячах футов от узкого Галльского пролива, соединявшего берега Галлии и Британии, они повернули на северо-запад и, медленно, величественно помахивая огромными крыльями, полетели обратно, к своим гнездам.
С высоты их полета легко можно было бы разглядеть все британское саксонское побережье, с его цепью фортов и укреплений, тянувшихся от Эстуария Метариса до острова Вектис: Бранодун, Гараннон, Регульбий, Рутупие, Порт Дубрис, Андериду и огромный Порт Адурни. Более полутора сотен лет эти массивные сооружения сдерживали наскоки голубоглазых язычников-пиратов со всего Германского океана. Теперь же, за исключением малочисленного и давно не получавшего жалованья контингента limitanei, отбивать атаки морских разбойников было некому. Эти второсортные пограничные войска представляли собой все, что осталось от британской армии после того, как узурпатор Константин (самопровозгласивший себя Третьим) увел более полувека назад легионы в Галлию; увел, чтобы уже не вернуть.
Лишившись единого командующего, в роли которого выступал назначаемой Равенной комит саксонского побережья, форты стали не более чем изолированными укреплениями, между которыми налетчики-саксы могли беспрепятственно проводить свои суда в бухты и эстуарии, что позволяло им разорять уже и удаленные от моря территории страны. Организовать сопротивление оказалось некому, и расположенные у прибрежной полосы земли быстро поросли вереском и кустарниками, так как люди покидали этот район, мигрируя на запад или находя убежище за крепкими стенами городов. На прекрасных дорогах, по которым некогда эхом разносилась тяжелая поступь римских когорт, теперь росла трава; лисы и барсуки обустраивали берлоги в покинутых усадьбах, а на мозаичных полах покосившихся вилл разводили костры случайно забредшие туда бандиты.
Если бы орланы посмотрели вниз, то увидели бы, как, вслед за ними, ползут по беспокойному морю в направлении британского побережья три маленькие точки.
«Флавия Аэция, Патриция, Магистра Армии всей Галлии, трижды Консула, приветствует Амвросий Аврелиан. Будучи вашим другом и согражданином, смиренно прошу вас внять моей просьбе, с коей обращаюсь я от лица несчастных жителей нашего острова, беззащитных овечек, изводимых саксонскими волками….».
Амвросий с отвращением отложил стиль в сторону. И это все написал он? Тупым концом стиля он стер все, что было написано на вощеной дощечке. В поисках вдохновения Амвросий начал расхаживать взад-вперед по верхней комнате одного из постоялых дворов Новиомага, который он, будучи consularis провинции Максима Цезарейская, превратил в свой штаб. Амвросий рассмеялся про себя. Consularis Максимы Цезарейской! Бессмысленный эвфемизм, выдернутый из имперского прошлого и дарованный ему оставшимися декурионами Новиомага, означал, что он является правителем области, занимающей весь юго-восток Британии. По сути, конечно, он был всего лишь удачливым военачальником, чьи владения, в зависимости от обстоятельств, простирались от Галльского пролива до Тамесы (если смотреть на север) и от Кантия на востоке до расположенных неподалеку от Сорбиодуна древних Висячих Камней[640] на западе. Своим положением, судя по всему, он был обязан как тем способностям и умением, которые он проявил сначала на посту советника, затем — мэра, и позднее — лидера оппозиции, так и таинственности, которую ему придавала принадлежность к сенаторскому сословию, и тому факту, что он был римлянином из прославленной консульской фамилии — настоящим римлянином, а не каким-то кельтским вождем с показным Romanitas.
Взор его обратился к северу, где над красными крышами аккуратных городских домов, на горизонте, уходили ввысь, к небу, меловые вершины горной цепи, купавшиеся в теплых лучах летнего солнца. Но за этой идиллической картиной скрывалась мрачная реальность. За крепостной стеной — там, где раньше были лишь гравийные карьеры и кладбища, — простиралась широкая полоса возделываемых земель; вследствие того, что сельское население все больше и больше стремилось в город, центры производства и распределения продовольствия переместились с вилл практически к городским воротам. Те же далекие горные склоны, на которых когда-то мирно щипали траву овцы, были теперь обезображены ползучими кустами папоротника-орляка и дрока.
Возникший в дверном проеме слуга, сопровождаемый незнакомцем в одеждах церковника младшего ранга, вывел Амвросия из задумчивости.
— Вам сообщение, господин, — объявил слуга на путаной латыни и удалился. Амвросий вздохнул. Жаль, что Британия, почти четыре столетия бывшая частью империи, столь стремительно отказывается от наследия Рима. Тот, кому бы довелось теперь услышать на улицах латынь, по праву мог бы считать себя счастливчиком; все вернулись к родному британскому языку, разговаривать на котором до потери диоцеза избегал всяк имевший социальные или политические амбиции. Римская одежда тоже оказалась фактически забытой — наряду с такими «изысканностями», как купальня, центральное отопление, обед из трех блюд и чтение классиков. Показательно, кисло подумал Амвросий, что он даже не может найти нотария, которому мог бы диктовать письма на языке Цицерона и Клавдиана.
Улыбаясь, Амвросий вопросительно взглянул на церковника.
— Ваша честь, меня прислал епископ Аутиссиодора, — сказал тот, — которому я служу в качестве простого чтеца. Епископ, который находится сейчас с официальным визитом в Британии и будет в ближайшие часы в этих местах, интересуется, может ли он воспользоваться вашим гостеприимством.
Герман здесь, в Британии! У Амвросия голова пошла кругом от радости: вскоре он снова увидит своего старого друга и согражданина! Но уже в следующую секунду Амвросий пришел в оцепенение. Как же он будет встречать столь высокого гостя и его неизбежную свиту? С Германом, несомненно, приедет множество священников, диаконов, иподиаконов, псаломщиков, заклинателей, чтецов и певчих.
Отпустив церковника с приветственным посланием епископу, Амвросий начал налево и направо раздавать приказы: следовало позаботиться о еде и квартирах для гостей. Сам он жил в условиях, которые скорее подходили человеку военному, нежели высокому представителю Церкви; тем не менее он должен был сделать все возможное для того, чтобы не осрамиться перед своими гостями. Амвросий с тревогой взглянул на свою одежду: мешковатые британские брюки (не очень чистые), грубая туника с пестрым узором… Приветствовать епископа Аутиссиодора — к тому же, сенатора — в подобном виде он не может. Но ото всех своих далматиков он отказался, так как они рвались, будучи абсолютно непрактичными для той активной солдатской жизни, которую он вел. Тут у Амвросия немного отлегло от сердца: он вспомнил, что сохранил свою сенаторскую тогу, за ненадобностью отложенную много лет назад в сундук. Отшлифовав щеки пемзой из последней партии товара, прибывшего из Галлии за пару дней до того, как торговля была закрыта, он облачился в благородное, хотя и архаичное, одеяние, и, тщательно разгладив все складки, приобрел вид внушительный и степенный.
— Герман, друг мой! — к горлу Амвросия подкатил комок, когда они тепло обнялись с епископом. — Давно же мы не виделись! Лет семнадцать? Помнишь, как в свой первый приезд сюда, после того, как ты доказал ложность пелагианской ереси, во главе британского войска пошел ты против пиктов и саксов? Один громоподобный ваш крик «Аллилуйя» обратил их в бегство! — Внешний вид друга немало поразил Амвросия. Когда он видел Германа в последний раз, тот был дородным и румяным, то есть выглядел, как и подобало выглядеть правителю провинции, пусть и бывшему. Теперь же перед Амвросием стоял человек, исхудавший до истощения, что, несомненно, являлось результатом той аскетической жизни, которую вел теперь Герман. Вместо богато украшенного епископского облачения, которое Амвросий полагал узреть, друг его носил порыжевшее черное платье, а на смену прежним грубовато-сердечным манерам пришла самоуничижающая кротость.
— Той победой мы обязаны, скорее, местности, где все происходило, нежели моим действиям, — скромно отвечал епископ. — Понимаешь, я заранее знал, что окружающие холмы обеспечивают впечатляющее эхо. И когда мы все, в едином порыве, закричали «Аллилуйя», бедные варвары, наверное, решили, что численно мы многократно их превосходим, и решили в сражение не вступать. Но все это — в прошлом. — Он печально улыбнулся. — Хоть я и вижу, что вера в людях по-прежнему сильна, многое в Британии изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз. Тогда во всех городах были свои декурионы и епископы, благодаря которым работали, хоть и небезупречно, публичные службы. Теперь же ничего этого нет. Просвети меня, друг мой.
— Старая имперская система больше не функционирует, — подтвердил Амвросий, протягивая Герману наполненную до краев чашу. — Британское пиво; вина из Галлии, боюсь, здесь теперь не достанешь. Много раз я обращался в Равенну с просьбой вернуть в диоцез армию, но в Галлии сейчас такое творится, что, похоже, свободных войск у них просто нет. По крайней мере, пока. Все здесь вернулось к полуклановой системе автономных регионов, только теперь ими управляют не наследственные вожди, а местные военачальники. — Он криво улыбнулся. — Я, например. Севером и Камбрией правит Кунедда. Его сыновья Кередиг и Мейрон тоже получили по куску земли. В Кантии господствует Вортигерн. Тот еще глупец — обратился к саксонским вождям Хенгесту и Хорсе с просьбой помочь ему разобраться с его врагами. — Амвросий безнадежно подернул плечами. — Все равно, что просить волков защитить овец.
— Ну а если б вы объединились и вместе выступили против общего врага?
— Тогда б мы без труда выдворили саксов отсюда, — с чувством сказал Амвросий. — Не говоря уже о каледонских пиктах или скоттах из Гибернии. — Он вздохнул. — Но этому никогда не бывать. Разобщенность всегда была ахиллесовой пятой кельтов, от Верцингеторикса и Будикки до наших дней. — Помолчав, он мрачно продолжил. — В любом случае, думать об этом уже поздно. То, чего мы так боялись, уже началось.
— Правильно ли я тебя понял — adventus Saxonum?
Амвросий кивнул.
— Да, нашествие саксов. И это не просто набеги, они скоро будут жить на наших землях. Позволь, я расскажу тебе о том, что случилось в Андериде.
Патрульные из Numerus Abulcorum, размещенного в Андериде подразделения limitanei, недобрым словом поминали начальство: накануне им выдали хранившиеся прежде на складе тяжелые и непривычные шлемы и кольчугу, — по случаю участившихся набегов саксов. Молчал лишь пожилой Людвиг, жесткий и крутой нравом германец; когда-то он был laetus, военнопленным, но получил свободу и небольшой надел земли в обмен на военную службу под знаменами Рима. Людвиг своими глазами видел, как уходили с этих земель легионы при узурпаторе Константине, и был убежден, что в один прекрасный день они вернутся. «Орлы вернутся, парни, — говорил он время от времени. — Возможно, не в этом году, но скоро. Вернутся — попомните мои слова».
Заметив, что солдаты разбрелись вдоль береговой линии, кто куда, biarchus приказал подать сигнал к возвращению: в форт патруль должен был вернуться, хотя бы изображая полную боевую готовность. Но не успел трубач поднести рог к губам, как из соснового бора выскочил солдат из передового отряда разведки. Энергично размахивая руками, он призывал к тишине.
— Саксы! — выпалил он, добежав до патруля. — Приближаются к берегу на трех баркасах, примерно в миле от-сюда.
Biarchus тут же отдал необходимые распоряжения: убрать патруль с побережья — чтобы враг не заметил; а затем подойти к месту высадки с той стороны, где густо растет папоротник. Так и поступили. Три большие клинкерные весельные лодки со степсами, в которые при желании и наличии оных можно было вставлять мачты, причалили к берегу. Взорам патруля предстало на удивление домашнее зрелище: несколько мужчин, помогающих сойти на берег женщинам и детям; мальчики с плетеными из корней растений мячами; корзины с провизией; связанные в узел инструменты труда; пронзительно лающий щенок.
— Выглядят вполне… невинно, — пробормотал юный солдатик.
— Выглядят невинно, согласен, — ответил biarchus. — Но не факт, что они такие на самом деле. С набегами мы еще как-то справляемся — пока. Но поселенцы — совсем другое дело. Эти люди хотят забрать нашу землю. Вскоре полные саксов лодки будет приносить сюда любой дующий с востока ветер. Вопрос стоит так: или мы, или они — иного не дано.
— То есть… мы их всех убьем? Даже женщин и детей? — выдохнул солдатик в ужасе.
— Именно так, парень, — мрачно улыбнулся biarchus. — Буду с тобой честен: мне это нравится не больше, чем тебе. Но не забывай: маленькие волчата вырастают в волков.
Жестами biarchus приказал патрулю рассредоточиться по берегу, образуя полукруг, затем скомандовал наступление.
Бойня была скорой и тотальной. Окруженные, застигнутые врасплох саксы не имели ни единого шанса и погибли там, где и стояли. Единственным выжившим оказался щенок, которого молодой солдатик спрятал под своей туникой. Лодки закидали камнями и потопили.
— Мы что, их даже не похороним? — послышался чей-то нерешительный голос. — Может, они и не были христианами, и все же…
Biarchus покачал головой.
— Оставьте их. Разбросанные вдоль берега волнами, их тела будут служить предупреждением вновь прибывшим.
Патруль был уже у Андериды, когда один из солдат заметил в небе две точки, медленно перемещавшиеся на северо-запад.
— Людвиг, ты был прав, — рассмеялся он. — Твои орлы вернулись.
— Начать следует с чего-то сильного и понятного, — сказал Герман, помогавший Амвросию переписать письмо, которое тот собирался послать Аэцию. — Вот, послушай, — предложил он после небольшой паузы. — «К Аэцию, трижды консулу, взывают бритты…».
Глава 37
Даже Афина Паллада вряд ли смогла бы воздвигнуть столь несокрушимую твердыню.
— Хорошо, — проворчал стоявший рядом с Аспаром Арнеглиск, когда vexillatio тяжелой конницы, альбигойские катафрактарии, прогромыхали мимо. То было последнее из подвергнутых в тот день инспектированию подразделений восточной армии, собравшейся в полном составе на безбрежной равнине у Маркианополя, столицы провинции Вторая Мезия и одного из крупнейших городов Фракии. — По правде говоря, должен признать, очень хорошо, — сухо добавил он. — Поздравляю, ты отлично поработал.
— Благодарю вас, господин, — ответил Аспар, правая рука магистра армии. Перемены, произошедшие с Арнеглиском после поражения у Херсонеса Фракийского, не могли его не радовать. Судя по всему, этот высокий германец сделал из допущенных им в той битве ошибок кое-какие выводы; выслушав порцию беспощадной критики, на которую Аспар и Ареобинд, еще один из заместителей главнокомандующего, не поскупились, он позволил им самим заняться строительством новой армии из остатков того, что уцелело в той кровавой бойне.
Потерпев поражение, восточные римляне вынуждены были просить Аттилу о мире. Все три следующих года после того, как Анатолию, восточному ветерану-полководцу, удалось склонить вождя гуннов к подписанию мирного договора, Аспар и Ареобинд творили самые настоящие чудеса в наборе рекрутов и их обучении, практически с нуля создав армию, уже сейчас готовую оказать гуннам достойное сопротивление. Во всех же прочих отношениях — даже если не считать огромной дани, которую Восток выплачивал гуннам по условиям соглашения, — то были ужасные времена. Зима того года, когда был заключен Мир Анатолия, выдалась столь суровой, что перенесли ее не все; в Восточной империи значительно сократилось как поголовье скота, так и численность населения. За холодами последовали сильнейшие наводнения, смывавшие целые деревни; в столице начались волнения, чума и перебои с поставками продовольствия. Восточным и южным границам империи угрожали персы, исаврийцы, сарацины и эфиопы. Тем не менее, несмотря на природные катаклизмы, набеги гуннов и враждебно настроенных соседей, Восток устоял. У империи появилась новая, хорошо обученная и оснащенная армия; благодаря Ному, магистру оффиций, у берегов Данубия, на иллирийском направлении, возникли новые укрепления и дополнительные гарнизоны. Крестьяне и лавочники (не испытывающие такого давления со стороны сборщиков налогов, как их западные собратья), столкнувшись с чередой катастроф, проявили похвальную устойчивость и прочность. Возможно, с надеждой подумал Аспар, худшее уже позади, и этот год, год консульства Аэция (третье) и Симмаха, станет переломным в судьбах Востока. Но этим надеждам не суждено было сбыться.
Ближе к концу года по империи поползли слухи, что на северо-западе собираются штормовые тучи; поступали донесения, что Аттила готовит своих воинов ко второму вторжению на Восток. Затем, двадцать шестого января нового[641] года, разразилось самое настоящее бедствие: в ночь, когда за окном бушевала ужасная буря, жители Константинополя проснулись от сильнейшего землетрясения.
Константин, префект претория, в ту ночь не спал, — рассматривал в своем кабинете во дворце один запутанный правовой вопрос. Оглушенный страшным грохотом, он увидел, как под ногами его вздымается мозаичный пол; оказавшись выброшенным из-за стола, префект больно ударился о стену. Не веря своим глазам, Константин наблюдал за тем, как, словно деревья в бурю, гнутся украшавшие залу колонны. Выбравшись из здания за секунды до того, как оно превратилось в груду камней, Константин с ужасом осознал, что спасся лишь чудом. При лунном свете и стеной стоявшем дожде, представшая его взору картина напоминала описанную Вергилием в «Энеиде» преисподнюю: внизу, прямо под ним, трясся, и все же стоял огромный ипподром, но дальше, у порта Юлиана на Пропонтиде, строения качались и опрокидывались, словно сооруженные неумелыми детскими руками кирпичные домики, и повсюду, где падала каменная кладка, раздавались дикие крики и стоны погребенных под обломками людей. Борясь с инстинктивным стремлением тут же начать организовывать спасательные команды, Константин побежал на запад, к волноломам, — ввиду отсутствия на его пути крупных построек, продвижение к ним представлялось префекту относительно безопасным. Как городской глава, Константин отвечал не только за принятие юридических и финансовых решений, но и за содержание в должном состоянии оборонительных сооружений, наиболее значимым из которых была Стена Феодосия, главный гарант безопасности столицы.
Толчки и зловещее громыхание прекратились так же внезапно, как и начались, сменившись не менее шокирующими — по контрасту — тишиной и безмолвием. Пробираясь вдоль волноломов, которые, на первый взгляд почти не пострадали, Константин поспешил к портам Контоскалион и Элефтерия. Золотых ворот Стены Феодосия он достиг уже на рассвете. Первые лучи солнца открыли ему ужасное зрелище: не только ближайшие к нему башни, но и пролегавшие между ними участки крепостного вала превратились в груды кирпича и камня. Обойдя бастион, Константин не смог сдержать громкого стона: пятьдесят восемь из девяноста шести крепостных башен оказались разрушенными — оставалось лишь послать врагу приглашение! И это притом, что войско Аттилы уже собиралось по ту сторону Данубия…
То был момент величайшего кризиса, но Константин не растерялся. Так или иначе, но ему нужно было найти решение казавшейся неразрешимой проблемы: как восстановить Стену до того, как перед ней появятся гунны? Необходимого для завершения работы в кратчайшие сроки количества строителей и каменотесов не удалось бы отыскать не то что в Константинополе — во всей Фракии… И тут ему в голову пришла дерзкая идея, одно из тех озарений, что способны изменить ход истории. Первой реакцией Константина было гнать эту мысль прочь; она была столь безумной, что просто не могла сработать. Но чем больше он над ней размышлял, тем сильнее убеждался в том, что, возможно, она и сработает. В любом случае, терять ему было нечего. Будь что будет, решил Константин, и, собрав вместе лидеров противоборствующих цирковых группировок, Голубых и Зеленых, обратился к ним из Кафизмы, императорской ложи, расположенной на восточной трибуне Большого ипподрома: неслыханная вольность, карающаяся смертной казнью, но был ли у него иной выход?
— Господа, я собрал вас здесь для того, чтобы сообщить три новости, — начал Константин. — Первая: Стена разрушена более чем наполовину. Вторая: нас вот-вот атакуют гунны. Третья: Стену необходимо восстановить до появления здесь Аттилы, а более организованных и влиятельных людей, чем вы, мне не найти. Есть лишь одна проблема…
— … мы не очень-то любим друг друга, — закончил за префекта один из слушателей. — Да, мы на дух друг друга выносить не можем. — По арене пронесся одобрительный гул.
— Это — как минимум, — несмотря на гнетущие обстоятельства, Константин нашел в себе силы улыбнуться. Жесткий прагматик, способный, когда речь заходила о принятии быстрых и ответственных решений, отбросить в сторону суету и волнение, он без труда уловил настроение собравшихся. То были суровые, энергичные, боевитые люди, всегда готовые к сражению, живущие ради денег и наслаждений. Наиболее эффективный способ заразить этих людей энергией, решил префект, — это свести их друг против друга в качестве соперничающих команд, каждая из которых будет ответственна за свой участок рухнувшей Стены. Вынесенное им на суд присутствующих предложение получило полное и безоговорочное одобрение. От столь захватывающего противоборства, которое, вдобавок ко всему, должно было происходить в условиях смертельной гонки со временем, ни Зеленые, ни Голубые отказаться просто не могли.
— Если все согласны, вот мой план, — продолжал Константин. — У многих из вас во время землетрясения пострадали или были разрушены дома, погибли или были ранены родные и близкие. Идите же домой и займитесь своими делами. Тем, кому идти некуда, будет предоставлено временное жилье. Раненые родственники будут отправлены в монастыри, где получат необходимое лечение и уход; кроме того, я незамедлительно распоряжусь об организации полевых госпиталей. Завтра же приводите к Стене членов ваших болельщицких группировок. Удачи, и да благословит вас Бог.
К работе, как и было условлено, приступили на следующие сутки. Шестнадцать тысяч верных сторонников Голубых и Зеленых были поделены зодчими и контролировавшими ход работ мастерами-каменотесами на трудившиеся посменно бригады; у всех участков Стены были поставлены полевые кухни, что дало людям возможность питаться, практически не сходя с места. К облегчению и радости Константина, Стена начала расти с невероятной скоростью, соперничащие группировки старались во что бы то ни стало превзойти друг друга, а Анатолию, затянувшему переговоры с Аттилой касательно выплат Востоком задолженностей по податям, удалось выиграть немного времени. В немыслимые сроки — за два месяца — Стена была восстановлена, — и не абы как, а в виде неприступной твердыни, окруженной, к тому же, спереди второй, менее высокой стеной, которая, в свою очередь, была обнесена наполненным водой рвом. Едва были скреплены известковым раствором последние кирпичные блоки, как Константину доложили, что гунны, усиленные подчиненными им остроготами и гепидами, уже перешли Данубий и окажутся у восточной столицы менее чем через неделю, в ответ на что префект лишь улыбнулся: за сооруженным им могучим барьером город был в безопасности, в этом он не сомневался. А пока стоит Константинополь, будет жить и Восточная империя.
Глава 38
Вражеской коннице не удалось разбить римскую пехоту; стоя плечом к плечу, они [пехотинцы] выстроили при помощи своих щитов жесткую, крепкую баррикаду
С гордостью и печалью взирал Аспар на выход своей новой армии из Маркианополя: с гордостью потому, что, взяв за основу кучку деморализованных солдат, выживших в боях у Херсонеса Фракийского, он сумел построить огромное, обученное и оснащенное по самым высоким стандартам, войско; с грустью же из-за того, что в боях с гуннами многих — возможно, большинство — ждала смерть. Пусть Ратиария и находилась в руках Аттилы — прочие оружейные мастерские Востока работали денно и нощно, обеспечивая его парней самыми лучшими доспехами и оружием, какие только могли изготовить римские ремесленники. В предстоящем сражении ни на одном из его солдат не будет дешевого шлема с гребнем и тяжелой чешуйчатой кирасы, какие и по сей день носят в западной армии. Теперь восточных воинов защищали жесткая, но гнущаяся кольчуга и превосходные шлемы аттического типа — ничуть не изменившиеся со времен Александра, снабженные кожаными наушами с железными чешуйками и защитной носовой стрелкой, для большей прочности вылитой из единого листа железа.
Армия выстроилась в походном порядке на небольшой возвышенности у городских стен: тяжелая конница, представленная арубийскими катафрактариями из провинции Скифия; легкая конница — Августова и Первая Феодосиева; отборные части пехоты — Пятый Македонский легион, Вторая Фракийская когорта, Третья Диоклетианова et cetera; специальные подразделения — лучники, баллистарии, строповщики, врачи, оружейники; ballistae и onagri; обозы, груженные стрелами и метательными копьями, доспехами и продовольственными пайками. Сопровождаемые знаменитыми палатинскими vexillationes — гвардейскими отрядами Аркадия и Гонория, — три военачальника, Арнеглиск, Аспар и Ареобинд, заняли свои места во главе колонны. Арнеглиск поднял руку: зазвучали трубы bucinatores, и армия пришла в движение. Мерным шагом, с предписанной скоростью в три римских мили в час, она направилась на запад по Никопольской дороге — навстречу Аттиле, навстречу судьбе.
— Место ты выбрал неплохое, — сказал Арнеглиск Аспару, оценив имперские позиции с близлежащих лесистых склонов.
— Благодарю вас, господин, — откликнулся Аспар. — Полагаю, если наши парни совладают с нервами и будут держать строй, нам по силам задержать наступление гуннов — по крайней мере, на время, — и причинить им немалые потери. Давайте смотреть на вещи реалистично: это все, на что мы можем надеяться, — в людях мы все же ограничены.
В туманном полумраке первого часа недавно собранные подразделения походили на пришитые к серому покрову черные прямоугольные лоскутки. Пехота выстроилась в восемь шеренг, между высоким лесистым холмом, защищавшим ее правый фланг, и рекой Ут слева. Перед ней стояла тяжелая конница — формировавшие фланги clibanarii и catafractarii, — позади которой расположились лучники, как конные, так и пешие. В авангарде, в семистах ярдах от основного войска, расположились, в качестве своеобразной защитной ширмы, конные копьеносцы и scutarii с небольшими круглыми щитами и дротиками. Задачей их было не остановить врага, но лишь замедлить его продвижение и попытаться навязать бой, — далее в дело вступала тяжелая конница. Справа, на холмах, за поваленными — чтобы не препятствовать обстрелу — деревьями, установили катапульты, огромные механизмы, приводимые в действие силами упругости скрученных волокон и способные метать по крутой траектории огромные камни, ядра и стрелы на расстояние в несколько сотен метров.
Разведка донесла, что полчища Аттилы обошли пограничные укрепления в Первой Мезии и приближаются с востока, растянувшись по заключенной между Данубием и Гемимонтом возвышенности. В горловине этого коридора, в провинции Дакия Рипенская, Аспар, с согласия двух других полководцев, и решил встретить гуннов. У римлян была сильная позиция, позволяющая имперской армии выступить против врага широким фронтом. По левую от римлян руку протекала река, с правой стороны они были защищены крутыми утесами, что лишало гуннов возможности взять их в окружение. Благоволя Аспару, замкнутое пространство местности должно было вынудить Аттилу, значительно превосходившего римлян численно, вести бой лишь небольшой частью своего огромного войска.
В третьем часу прискакавшие с запада разведчики доложили, что гунны разбили лагерь и их передовой отряд уже на подходе. Bucinatores сыграли тревогу, и отдыхавшая армия пришла в движение. Двое дневальных установили перед войском импровизированный трибунал, и Арнеглиск, германский главнокомандующий, взошел на помост.
— Солдаты, в скором времени нас ждет сражение с гуннами, — заговорил он нескладно, быстро. — Для многих из вас эта битва станет первой, и, будучи наслышаны о том, какие гунны умелые воины, вы, должно быть, их очень страшитесь. Вот что я вам скажу: бояться гуннов не следует. Они дикари, варвары. Любой римлянин стоит пары подобных. Да, сегодня их намного больше, чем вас. Но, как вы сами можете видеть со своих позиций, единовременно они смогут выставить против нас войско, вполне сопоставимое с нашим. Сражайтесь храбро, и мир узнает, что непобедимость Аттилы — не более чем миф.
Краткая речь командующего возымела успех, — возможно, потому, что говорил он честно и искренне, избегая риторических цветистых выражений, какие использовали в выступлениях перед армиями римские полководцы-римляне. Признательность свою солдаты выразили громкими ударами копий о щиты.
Через несколько минут после того как Арнеглиск сошел с трибунала, западный горизонт заволокло клубами пыли, — приближались гунны. Головной римский отряд на какое-то время задержал врага, но затем отступил, присоединившись к основному войску. Мгновения спустя первые конные гунны обрушились на римский строй, но, наткнувшись на выстроенные в ряд копья, тут же разлетелись по сторонам, провожаемые градом выпущенных из задних рядов стрел и дротиков.
После шока и потрясения первых минут обе стороны повели беспощадную борьбу на истощение. Раз за разом конные гунны врезались в римские шеренги, натыкаясь на гибельные наконечники копий. Установленные же на холмах справа от войска римские катапульты наносили гуннам огромные потери. Сыпавшиеся из походивших на гигантские арбалеты ballistae деревянные стрелы с прикованными к ним большими железными наконечниками пронзали иногда нескольких человек разом, вынуждая гуннских лошадей шарахаться в стороны в безумном порыве. Другой вид катапульт, кстати прозванный onager, или «диким ослом», представлял собой два бревна из простого или каменного дуба, слегка закругленных так, чтобы они подымались горбом, и скрепленные наподобие козлов для пиления. На обеих их сторонах были пробуравлены большие дыры, через которые пропускались крепкие канаты, чтобы механизм не развалился. В середине канатов вздымался в косом направлении деревянный стержень наподобие дышла. Прикрепленные к нему веревки держали его так, что он мог как подниматься, так и опускаться. В пращу помещался круглый камень; расчет из четырех человек быстро вращал навойни, на которых были закреплены канаты, и отгибал назад стержень, приводя его в почти горизонтальное положение, после чего стоявший наверху машины командир орудия сильным ударом железного молота выбивал ключ, удерживавший все связи механизма. Освобожденный быстрым толчком стержень отклонялся вперед и выбрасывал камень, сокрушавший все, что попадалось на его пути. Онагром эта машина называлась потому, что, будучи преследуемыми, дикие ослы, брыкаясь назад, мечут такие камни, что пробивают ими грудь своих преследователей или, пробив кости черепа, размозжают голову.
Выбранная римлянами местность лишила гуннов их любимой — и победной — тактики: захода противнику во фланги с последующим взятием его в кольцо окружения. Вынужденные сражаться с римлянами узким фронтом, они оказались поставленными в невыгодное положение: сильные свои стороны — быстроту, мобильность и огневую мощь — в противостоянии со стоявшим стеной хорошо вооруженным врагом они проявить не могли. А неуязвимая в доспехах тяжелая римская конница выкашивала гуннских всадников целыми рядами, оставляя людей умирать под копытами лошадей их же товарищей. Римские лучники, стрелявшие из безопасных задних рядов и не имевшие недостатка в стрелах и дротиках, то и дело подносимых pedites из вспомогательных обозов, предоставляли своему авангарду необходимую передышку.
Но под постоянным градом гуннских стрел римские шеренги начали мало-помалу редеть. Возможно, цели достигала лишь одна из двадцати выпущенных гуннами стрел, но столь обильным и беспрестанным был их вал, что потери римляне несли тяжелые. Едва где-то возникала малейшая брешь, как замыкающие заполняли ее людьми из задних рядов, вследствие чего римский строй опасно сократился с восьми шеренг до шести, а затем и до четырех. Чувствуя, что ситуация становится критической, Арнеглиск снял шлем и, моментально став узнаваемым благодаря длинным соломенным волосам, поскакал вдоль линии римского фронта, призывая солдат держаться до последнего. Промахнуться по столь очевидной цели гунны не могли; уже через несколько мгновений нашел свою смерть конь германца, и не успел полководец взобраться на свежего жеребца, как и его самого сразила гуннская стрела.
Ставший абсолютным командующим армией Аспар не имел никаких сомнений насчет того, к какому исходу клонится битва. Будь силы равны, римляне без труда одержали бы в сражении победу. Но, имея огромное численное превосходство, гунны продолжали выставлять на поле боя все новых и новых людей, не обращая внимания на огромные потери. Тем не менее, наблюдая за тем, как усыпанная трупами врагов теснина все более и более принимала вид, какой бывает у засеянного яровой пшеницей поля после ливневого дождя с градом, Аспар чувствовал мрачное удовлетворение. Битву гунны, возможно, и выиграют, но то будет пиррова победа. Ясно было, что, потеряв десятки тысяч отборных воинов убитыми, варвары еще не скоро придут в себя.
Ожесточенный бой шел до самых сумерек. К тому времени римский строй сжался до узкой ленточки, состоявшей всего из двух шеренг, но продолжал держать позиции. С наступлением темноты гунны отошли. Погрузив раненых на обозы, покинули поле битвы и римляне, строевым шагом ушедшие на восток. Они потеряли все numeri и большинство легионов: стобенсийскую конницу, дафнийских баллистариев, сарацинскую конницу, Первый и Второй Исаврийские легионы и многих-многих других. В живых осталась лишь малая часть войска, но дух ее остался несломленным, — восточные солдаты остановили гуннов, оставив о себе такую память, что Аттила, должно быть, хорошенько подумает, стоит ли ему вновь воевать с римской армией.
На следующий день Аттила с тяжелым сердцем осмотрел поле брани. Сам он участия в битве не принимал; он планировал, сражались другие. Потери со стороны гуннов были огромными — гораздо большими, нежели в Толозе. Находясь на грани отчаяния, Аттила спросил себя впервые в жизни, можно ли вообще победить римлян, по крайней мере — восточных. Похоже, их слишком много, они хорошо организованны, города их окружены мощными стенами. Когда во главе их встают сильные личности, у них тут же появляются новые силы и боевой настрой. Возможно, к ним вновь вернулись те качества, во многом благодаря которым Рим и стал когда-то великой державой.
Что, если его жизнь, несмотря на всю его славу и завоевания, окончится неудачей? В своих мечтах о Великой Скифии он дотянулся до звезд, но удержать их не сумел. А теперь, похоже, начинает таять, как снег весной в горах Кавказа, и непобедимость Аттилы-воина. У китайцев есть поговорка: «Тот, кто ездит на тигре, не должен слезать с него, не то тигр разорвет седока на части». Он-то сейчас как раз и ездит на тигре — своем народе. Пусть он стал стар и устал, другого пути, как продолжать вести своих людей выбранным им курсом — дорогой грабежей и убийств, — у него нет. Даже если дорога эта в конечном счете приведет к его и их краху.
— Что теперь, друг? — спросил Ареобинд у Аспара, когда с тем, что осталось от армии, они подошли к восстановленным стенам Константинополя.
— Теперь мы переждем бурю, — ответил новый магистр армии с мрачной улыбкой. Иллюзий он не питал: Аттила вряд ли простит Восточной империи ту безрассудную смелость, с которой римляне ввязались в бой с гуннами, как не забудет он и того, что в этом сражении его войско понесло значительные потери. Конечно, Восток наберет новую армию, как это сделал Рим после Канн, но на это уйдут месяцы. Они же должны быть готовы сдержать новый натиск Бича Божьего уже в самом ближайшем времени.
Побитые, но гордые остатки огромной армии, покинувшей Маркианополь всего две недели назад, вошли в столицу через Адрианопольские ворота и были встречены высыпавшей на улицы города громадной людской толпой, приветствовавшей их как героев: весть об их противостоянии Аттиле уже достигла Константинополя. Проницательные и непокорные, горожане знали, чем они были обязаны этим людям и их командирам. Пусть император пережидал национальный кризис в своем дворце, а его главный советник Хрисафий думал лишь о личной выгоде, — с людьми калибра Аспара, Анатолия и Константина кораблю государства не страшны были ни подводные рифы, ни опасные течения.
Той ночью Аспар видел сон: по Мезе, вдоль которой рядами стоят облаченные в траур жители Константинополя, мимо пяти огромных форумов, мимо ипподрома и большой площади Августеума, движется, по направлению к храму Святой Мудрости, похоронная процессия; открытый гроб стоит на мраморном катафалке, снабженном табличкой «Theodosius».
Проснувшись, он долго не мог прийти в себя. Видение было столь реальным, столь живым, что походило скорее на воспоминание, чем на сон. Аспар пытался выбросить его из головы, но оно возвращалось снова и снова. Что это было — знамение ли, предупреждение? Аспара вдруг бросило в озноб: он увидел третью возможность. Увещевание? Мозг его отказывался принять эту мысль. Он не изменник; на протяжении всей своей жизни он был верным слугой императора и продолжит таковым оставаться и далее. Но часть его мозга — часть Кассия, иронично подумал Аспар, — казалось, спрашивала: «Но если император недостоин престола, не следует ли выказать верность империи?». Так и начался в его голове диалог между «Брутом» и «Кассием»: Кассий утверждал, что устранение нынешнего императора приведет к процветанию государства; аргументы же Брута зиждились на том, что всеми своими прошлыми бедами Римская империя «обязана» тщеславным полководцам, пробиравшимся к трону через реки крови.
Со временем, после продолжительных ментальных дебатов, Аспару открылась чистая правда. Пока жив Феодосий, Восточная империя не перестанет платить дань гуннам — постыдное унижение, которому не станет себя подвергать ни одно уважающее себя государство, особенно если государство это является преемником величайшей цивилизации за все годы существования мира, а подать вымогает племя невежественных варваров. А Феодосию нет еще и пятидесяти; он может прожить еще двадцать, даже тридцать лет. Но если он, Аспар, ускорит смерть Феодосия и сам заявит права на императорский пурпур, его осудят как очередного обагрившего себя кровью узурпатора, арианина и варвара в придачу, мотивированного эгоистичными стремлениями — так недалеко и до гражданской войны. Нет, престол должен отойти к человеку прославленному, с незапятнанной репутацией; к человеку, с чьей кандидатурой будут согласны сенат и консистория; к человеку, чьи поступки никем не будут рассматриваться исключительно с позиций его собственных амбиций; к человеку безупречно честному, храброму и принципиальному. Возможно ли, что есть люди, обладающие подобным набором добродетелей? Да, и с одним из них Аспар знаком лично. «Сегодня же с ним свяжусь», — решил полководец.
Кассий одержал победу над Брутом.
Глава 39
Мы остановились немного выше реки на чистом месте, так как весь берег был покрыт костями убитых на войне.
— «После битвы на реке Ут, в которой гунны хоть и победили, но понесли серьезные потери, Аттила появился перед стенами Константинополя. Здесь он задерживаться не стал; очевидно, завидев эти огромные и неприступные укрепления, он убедился, что осада столицы станет лишь напрасной тратой времени. Вместо этого Бич Божий обрушил всю свою языческую ярость на диоцезы Фракии и Македонии, круша — без сопротивления и без пощады — все на своем пути, от Геллеспонта до Фермопильского перевала. Наиболее хорошо защищенные города, вроде Гераклеи и Адрианополя, устояли, но семьдесят других были полностью разрушены: Маркианополь, Фессалоники, Диррахий…». — Тит оторвал глаза от только что доставленного курьером из императорского нотариата в Константинополе письма, которое он вслух зачитывал Аэцию. Они находились во временном штабе полководца, разбитом во дворце архиепископа в Лугдуне, в Лугдунской провинции Галлии. — Я опущу оставшиеся шестьдесят семь, хорошо, господин?
— И все остальное, — устало кивнул полководец. — Переходи к концовке и скажи мне, чего они хотят.
— «После того как наша бесстрашная армия пожертвовала собой на реке Ут, — продолжил Тит, быстренько пробежав глазами середину послания, — мы обратились с Западу с призывом о помощи, но она, к сожалению, так и не пришла. И это несмотря на то, что наш Непобедимый Август Феодосий, Каллиграф, в прошлом не раз и без раздумий приходил на выручку своему Монаршему Кузену, Валентиниану, Августу Запада. Нашему выдающемуся полководцу, прославленному Анатолию пришлось вести с Аттилой переговоры о мире. Анатолий сделал все, что было в его силах, тем не менее, условия мирного соглашения оказались крайне суровыми: размер ежегодной дани вырос в разы, и гуннам отошла полоса территорий южнее Данубия, от Сингидуна до Новы — в триста миль протяженностью и столь широкая, что расстояние это невозможно было покрыть и за пятнадцать дней пути.
В надежде смягчить эти тяжелые условия, мы направляем к Аттиле специальное посольство (принять его он согласился). Миссию эту возглавит один из придворных, многоуважаемый Максимин, сопровождать которого будет некто Приск, родом из фракийского Пания, ученый и историк. Приску поручено изучать нравы гуннов, и, возможно, его наблюдения помогут нам понять, как следует вести себя с этими варварами. Мы очень надеемся, что к этому посольству присоединятся и представители Запада, чье присутствие способно придать весу нашим просьбам и доводам.
Глубокоуважаемый Патриций! Ни для кого не секрет, что вы связаны, или были связаны, с нашим теперешним угнетателем, Аттилой, королем гуннов, узами дружбы. Возможно, сей факт поможет склонить его к принятию наших предложений. Граждане Восточной части нашей Единой и Неделимой Империи заклинают Патриция Запада — в том случае, если он не сможет отправиться к Аттиле лично — послать к гуннам хотя бы его представителей, наделенных полномочиями говорить от его, Патриция, имени. Люди эти обязаны быть знакомы как с придворной, так и с лагерной жизнью; они должны быть знатного происхождения и консульского ранга. Император лично умоляет вас не отказать ему в этой просьбе; приняв ее во внимание, вы навечно оставите на Востоке благодарную о себе память. На сим прощаюсь. Подписано Номом, магистром оффиций, “сиятельным мужем”…» и так далее. Похоже, они в полном отчаянии, господин.
— Мне следовало хотя бы попытаться помочь им! — воскликнул Аэций, и лицо его приняло выражение мучительной вины. Он умоляюще взглянул на Тита. — Но что, при всем желании, мог я сделать? Отдай я приказ армии идти на Восток, она бы взбунтовалась, — как легионы Юлиана восемьдесят лет тому назад. Кроме того, Аттила — мой друг, или, по крайней мере, когда-то таковым являлся. Сражаться против человека, с которым ты в свое время делил краюху хлеба, не так-то и просто. Да и мог ли я оставить Галлию, зная, что в ту же секунду, как я покажу федератам свою спину, там вновь начнутся беспорядки?
— Ни один порядочный человек не осмелится вас в чем-то обвинить, господин, — мягко сказал Тит, думая о том, каким усталым и изможденным стало лицо полководца, сколько седых волос появилось за последние месяцы на его голове. — Вы нужны были здесь, на Западе. Без вас мы вряд ли бы справились.
— Не могу с тобой не согласиться, — мрачно признал Аэций. Вскочив на ноги, он стал мерить шагами просторную комнату, в которой — с того самого дня, как Аэций сделал ее своим кабинетом — царил привычный хаос. Внизу, под окнами, шумели воды сливавшихся воедино Родана и Арара. — Сейчас, когда у меня становится все меньше и меньше солдат, мне приходится быть прежде всего дипломатом, а не воякой. Я вынужден успокаивать там, где раньше мог заставить. Эх, как бы мне сейчас пригодились Аттила и его гунны! Терпением святого — вот чем нужно обладать, чтобы держать этих вспыльчивых федератов в узде. Когда умер король Клодий, франки долго не могли решить, который из его сыновей должен наследовать трон? Так кого же они выбрали на роль третейского судьи? Меня. Я отдал предпочтение Меровеху, славному парню, из которого может получиться великолепный правитель. Так нет же: несмотря на то, что первородство не считается у франков определяющим фактором, старший из братьев счел себя оскорбленным и бросился к Аттиле, умоляя того помочь ему завладеть престолом.
— А это может иметь серьезные последствия?
— Думаю, да. Формально, они уже союзники, что, полагаю, вполне может дать Аттиле повод к вторжению на Запад. Надеюсь лишь, что Аттила еще хранит память о старых добрых временах и не зайдет так далеко. Половину своего времени я пытаюсь снискать расположение франкской знати, убеждая их в том, что Меровех — правильный выбор.
— А другую половину? — улыбнулся Тит, надеясь хоть как-то поднять полководцу настроение.
— Мы что, сократов диалог ведем? — криво ухмыльнулся в ответ полководец. — Не стоит мне потакать, друг мой. Ты и сам отлично знаешь ответ. После того как вышедшая замуж за сына Гейзериха дочь Теодорида была отослана королем вандалов к отцу изувеченной, эти два правителя пребывают в ссоре, и все свои усилия я бросил на установление дружественных отношений с королем визиготов. Сколотив единую армию, мы могли бы войти в Африку и покарать Гейзериха, а возможно, и вовсе от него избавиться — а это не так-то просто, учитывая тот факт, что они с Аттилой теперь союзники. Впрочем, враждуя с Теодоридом, Гейзерих, так или иначе, играет мне на руку, — иначе визиготы могли бы задуматься о расширении своих территорий за счет восточных областей Провинции. — Подойдя к окну, Аэций закрепил заходившие ходуном от порывистого ветра ставни и какое-то время смотрел на открывающийся внизу пейзаж. — В какие времена мы живем, Тит? Что я вижу: покинутые земли, заброшенные дома… Один из некогда крупнейших городов Запада наполовину мертв. Да и может ли быть иначе? Люди не чувствуют себя в безопасности, торговля почти прекратилась… Акведуки не работают, а это первый признак приближающегося краха. Дошло до того, что крадут даже решетки со шламовых каналов. А денег на содержание работников, которые бы за этим следили, или отрядов vigiles у городского совета просто нет.
— Если позволите, господин, вернемся к нашему разговору. Что ответить Константинополю? Каковы будут наши действия?
— Не «наши», мой дорогой Тит, — твои. Отправишься в Восточную Европу в составе дипломатической миссии — перемена обстановки пойдет тебе на пользу.
— Я? — взволнованно воскликнул Тит. — Вы уверены, что это хорошая мысль, господин? Вспомните, чем закончилась моя последняя поездка. Кроме того, меньше чем с консулом Аттила ни с кем и встречаться не станет; следовательно, я для этой миссии не подхожу, не так ли?
— Не твоя вина, что все так получилось. Время было выбрано неподходящее, вот и все. Аттилу можно понять: просчет, допущенный Литорием в Толозе, стоил жизни шестидесяти тысячам гуннов. А что касается того, что ты — не консул… Знаешь, хотя Калигула и мог назначить таковым свою лошадь, боюсь, я для тебя подобного сделать не в силах. Впрочем, это не важно. Не следует понимать Аттилу столь уж буквально. Не думаю, что этот парень, Приск, имеет какой-то титул. И все же мы для тебя что-нибудь этакое придумаем. По-моему, при Грациане высокопоставленные agentes in rebus получали какое-то дополнение к своему имени, но не уверен, что подобное положение вещей сохранилось по сей день. Как смотришь на то, чтобы стать princeps — это высший ранг курьерской службы? Тит Валерий Руфин, Vir Spectabilis, «высокородный муж» то есть — звучит, по-моему, неплохо?
— Думаю, жить с этим смогу, — улыбнулся Тит.
— Еще бы! Чего я только для тебя не делаю! Титул этот еще должен быть утвержден консисторией, но я, наверное, смогу провести это назначение в срочном порядке. Что ж, раз уж ты официально прикомандирован к Восточному посольству, попытайся договориться о личной встрече с Аттилой. Со времен вашей последней встречи немало воды утекло, и гнев его должен был поутихнуть. Возможно, на сей раз тебе удастся убедить его вновь стать моим союзником. Что сказать, я объясню тебе чуть позже. Да, и пока будешь там, постарайся выяснить, что случилось с Констанцием. Такое впечатление, что он просто-напросто исчез с лица земли.
— А не мог ли он скрыться с подарками, которые должен был передать Аттиле? Знаю, Констанций вам нравился, господин, но что-то ненадежное в нем все же было…
— Может быть, ты и прав, — вздохнул Аэций. — Если так, то жаль. Способный был парень, далеко мог пойти. А теперь давай-ка подумаем, кто бы мог составить тебе компанию…
Глава 40
Для прочих варваров и для нас были приготовлены роскошные кушанья, сервированные на круглых серебряных блюдах, а Атилле не подавалось ничего кроме мяса на деревянной тарелке.
«Дворец Аттилы, Королевская Деревня, Старая Дакия (некогда римская провинция) [написал Тит в “Liber Rufinorum”], год консулов Астирия и Протогена, II июньские ноны[642].
Вскоре после пересечения Данубия в Аквинке послов Западной Римской империи — меня; сенатора Ромула, любезного “пустышку”, включенного в состав делегации исключительно из-за престижа, который должен был придать миссии его ранг; и скромную свиту — встретили посланные Аттилой проводники-гунны. В их компании мы проследовали на восток, где, примерно в двухстах милях от места нашей встречи, между верхним течением реки Тиса и Сарматскими горами, располагался лагерь Аттилы. По пути мы останавливались в гуннских поселениях, где неизменно встречали радушный прием. Особенно тепло нас привечали в той из деревень, где жила вдова Бледы, брата Аттилы, которая распорядилась накрыть для нас шикарный стол.
Гуннская “столица”, в которой мне уже доводилось бывать — девять лет назад, во время первой, неудачной, миссии к Аттиле, — в действительности представляет собой не что иное, как большую, расползшуюся во все стороны деревню, где в сотнях шатров, больших и маленьких, и живут гунны. Строений из камня там нет совсем, за одним лишь исключением — великолепной копии римской купальни! Как мне сказали, спроектировал ее некий грек, плененный Аттилой во время войны. Ничего более неуместного и представить себе невозможно — все равно, что узреть жемчужину у свиньи в ухе. Дворец стоит на окраине деревни, на вершине холма; состоит он из целой россыпи деревянных построек, окруженных резным палисадом. По прибытии нас развели по разбитым вблизи дворца Аттилы палаткам и пригласили на назначенное на девять часов вечера пиршество. К моему удивлению, организовано все было не без утонченности: у стен просторной комнаты, с обеих сторон, стояли покрытые льняными скатертями столики, предназначенные для гостей и их хозяев; в центре, на приподнятом помосте, разместилось ложе, на котором восседал Аттила. В отличие от боковых столиков, обставленных золотыми и серебряными блюдами и чашами (несомненно, увезенными из Восточной империи в предыдущие кампании), королевский стол был сервирован деревянными тарелками и кубками. Первым рядом пирующих считались сидевшие по правую от Аттилы руку высокопоставленные гунны и германцы, вторым — те, кто разместился слева от вождя гуннов (в их число входили и мы, римляне). Одет Аттила был скромно; ни висевший на его боку меч, ни перевязи варварской обуви не были украшены, как у прочих гуннов, ни золотом, ни драгоценными камнями.
Меня усадили рядом с Приском, историком из восточного посольства, говорливым, дружелюбным малым, который — полагая, что на него никто не смотрит — время от времени вытаскивал из-под своего платья вощеные дощечки и стиль и черкал заметки. Он быстренько охарактеризовал мне некоторых из сидевших напротив нас гуннов. “Видишь тех двоих — длинноволосого парня с золотой цепью на шее и его, похожего на ученого, соседа в римском далматике? Это Едекон и Орест[643], бывшие послами Аттилы в Константинополе. Приехали сюда вместе с нами. Едекон — какой-то там вождь в германском племени скиров. Они сейчас подчиняются Аттиле, и именно из скиров он набирает свою охрану. Орест — нотарий Аттилы. Что могло заставить римлянина похоронить себя в этой глуши, среди сотен немытых дикарей, для меня — загадка. Конечно, будучи паннонцем и проживая в этой провинции в то время, когда она отошла к гуннам, он, возможно, и не имел выбора. А вон тот нескладный парень в синей тунике — Бигила, переводчик. Будешь произносить тост — следи за своим языком. От него всего можно ожидать; не понравится твое лицо — запросто может переиначить все сказанное тобой по-своему”.
Вопреки моим опасениям, кушанья оказались вполне съедобными, разве что в каждом из них содержалась либо баранина, либо козлятина, и к концу вечера я прилично набил пузо. Пили мы не местный кумыс — кисловатый напиток, изготавливаемый из скисшего кобыльего молока, — а римское вино. Его подавали неразбавленным, из чего я сделал вывод, что гуннам неведома римская практика смешивания выдержанных имперских вин с водой. Гораздо же хуже было другое: после того как виночерпий ставил перед Аттилой чашу с вином, тот по очереди приветствовал каждого из собравшихся за столом уважаемых гостей, и всем им, беря кубки и отпивая из них, должны были оказывать честь и мы тоже. Аттила мог себе позволить лишь пригубить кубок; все же прочие подобной привилегии были лишены, и после всякого из тостов чаша моя оказывалась пустой — останься в ней хоть капля, и это могло быть истолковано как оскорбление. И, хотя мне все же удалось ненавязчиво пролить значительное количество вина на пол, в какой-то момент я почувствовал, что меня вот-вот стошнит. К счастью, после выноса последнего блюда тосты прекратились, и пред нами предстали два варвара, в стихах воспевшие победы и военные доблести Аттилы.
За пением последовало причудливое представление, во время которого два шута, гунн и мавр, мололи всевозможный вздор на странной смеси латыни, готского и гуннского языков, возбудив во всех, кроме Аттилы, неугасимый смех. Предводитель гуннов на протяжении всего этого выступления оставался неподвижным, не менялся в лице и ничем не обнаруживал своего веселого настроения. Только когда самый младший из его сыновей, Эрнах, вошел в комнату и встал возле отца, Аттила потрепал мальчика по щеке, смотря на него нежными глазами, затем усадил на свое колено и начал качать. Вскоре Аттила с семьей покинул зал, и я, вместе с прочими римлянами, улучив момент, потихоньку выскользнул за порог, — желания засиживаться за попойкой у меня не было».
На следующее утро Максимин был препровожден в покои Аттилы для беседы. Тит же прождал своей очереди до середины дня. Аттила принял его в уже знакомой Руфину-младшему комнате; как и прежде он сидел на обычном деревянном троне. Оказавшись рядом с Аттилой, Тит едва смог скрыть свое изумление: за девять лет верховный вождь гуннов изменился до неузнаваемости. Энергичный, властный мужчина остался в далеком прошлом; теперь же Аттила напоминал, скорее, старого больного льва, чьи зубы и когти все еще остры, но который с каждым днем становится все слабее и слабее.
— Что ж, римлянин, — произнес Аттила низким голосом, — надеюсь, на этот раз ты принес мне лучшие новости, чем в прошлую нашу встречу, когда сообщил мне о гибели шестидесяти тысяч отборнейших моих воинов. Можешь говорить.
— Ваше величество, — начал Тит, отвесив поклон, — мой хозяин, Аэций, патриций Запада, шлет приветствия королю гуннов и желает ему крепкого здоровья и процветания. Он предлагает вам подумать о прекращении войны с подданными Феодосия и о том, чтобы вновь стать другом и союзником Западной Римской империи.
— И что может заставить короля гуннов согласиться хотя бы на одну из этих просьб? — тихо спросил Аттила.
— Восточные римляне, как мне сказал Максимин, платят вам дань, и мириться с этим постыдным ярмом гордая империя вряд ли захочет. Но если бы те же суммы выплачивались вам в качестве компенсации за защиту империи от ее врагов — воинственных исаврийцев, властолюбивых персов или диких нубийцев, — Скифия и Восточный Рим смогли бы сосуществовать как дружественные союзники. Одно лишь имя Аттилы способно нагнать на эти народы такой страх, что они и помышлять не будут о нападении на Восточную империю.
— А Запад?
— Мой господин искренне желает восстановить ту старую дружбу, которая существовала когда-то между вами. Ему нужны солдаты, которые бы присматривали за федератами и не позволяли им выбираться за пределы отведенных им территорий. Ради этого он готов пожаловать вам не только титулы патриция и — вместе с ним — магистра армии в Галлии, но и пятую часть всех доходов Запада. Когда в империю вернутся мир и стабильность, нормализуются налоговые поступления в казну, эти доходы вновь начнут расти. А если вы разорвете союз с Гейзерихом, которого иначе как грабителем и мародером и не назовешь, и, если и не поучаствуете, то хотя бы не станете мешать возвращению нам Африки, они возрастут в разы. Аэций верит в то, что не за горами тот день, когда империи гуннов и западных римлян объединятся — к взаимной пользе. И, в знак своей дружбы и уважения, он просил меня передать вам этот подарок. — Тит развернул принесенный с собой сверток и протянул Аттиле огромное серебряное блюдо, на котором были рельефно изображены сцены и предметы, смысл которых должен был понять один лишь получатель.
Несколько мгновений Аттила молча разглядывал блюдо, затем, выхватив его из рук Тита, прохрипел:
— Подумать только: битва с медведем; тот самый момент, когда я пронзил его своим копьем. А вот Пегас, арабский скакун, которого я подарил Карпилиону, сыну Аэция. Охота на бизонов. Священный Скимитар. Вот уж действительно, прекрасный подарок!
На какой-то момент глаза гунна засветились от радости, в голосе его прорезались интонации получившего долгожданную игрушку ребенка, но уже в следующую секунду лицо Аттилы вновь стало суровым и безжалостным.
— Речи твои гладки, римлянин, да и говоришь ты дело, — рассудительно сказал Аттила, — но хочу тебе напомнить, что в прошлом, когда Запад во мне нуждался, я отдавал много, а взамен получал мало. Твой предшественник, Констанций — пусть даже где-то он и преувеличил, — предлагал мне то же, что и ты. И я уже был готов поверить ему, когда вдруг выяснилось, что сказанное им — не более чем хитрость, с помощью которой он пытался ввести меня в заблуждение. Почему же я должен верить тебе?
— Не знаю, ваше величество, — честно ответил Тит, почувствовав, что что-то пошло не так. Его опасения насчет Констанция подтвердились. Мысленно Тит проклял и его, и Аэция. — Всем известно, что вы редко ошибаетесь в людях. Я был с вами честен, и поэтому готов принять любой ваш вердикт. Но прежде, ваше величество, позвольте спросить, как именно обманул вас Констанций?
— Он здесь. Можешь увидеть его, если сам того желаешь.
Придя в смятение, Тит лишь кивнул в ответ. Что Аттила имеет в виду? Неужели Констанций стал предателем, и теперь шпионит в пользу гуннов?
Король широко раскрыл оконные ставни и жестом предложил Титу выглянуть во двор. Римлянин так и поступил — и в ужасе отпрянул от окна. Посреди покрытой травой поляны стоял высокий крест, с которого свисало нечто омерзительное, то, что раньше было человеком — скелет, кое-где еще покрытый кожей и плотью. Пустые глазницы кишели мухами, что придавало черепу жуткую видимость жизни.
— Констанций служит предупреждением тем, кто может испытать искушение обмануть меня, — мрачно произнес Аттила. — Как я могу быть уверен, что ты, римлянин, не вынашиваешь подобных намерений?
От страха у Тита свело живот. Умереть такой ужасной смертью! Он облизнул внезапно ставшие сухими губы.
— Ваше величество, боюсь, Констанций обманул не только вас, но и нас, — Титу с трудом удалось придать голосу твердость. — Мой господин послал его к вам с добрыми намерениями — как и меня. Побуждения Аэция были чисты, ошибся он лишь в выборе посланника.
— Я склонен верить тебе, римлянин, — выдержав долгую паузу, вымученно произнес Аттила. — Похоже, ты честный человек; жаль, что среди вас, римлян, такие встречаются редко. А на заданный тобой ранее вопрос отвечу: Констанций должен был убить меня, и подкупил его Хрисафий, советник восточного императора.
— Но… вы принимали у себя Максимина, эмиссара из этой империи! — изумленно воскликнул Тит. — Вряд ли Феодосий ничего не знал о вынашиваемом Хрисафием заговоре.
— Может, мы, гунны, и варвары, — сухо заметил Аттила, — но законы гостеприимства мы уважаем. — Он окинул Тита долгим, изучающим взглядом. — Прощай, римлянин. Скажи Аэцию, что я благодарю его за подарок и подумаю над его словами.
После того как римляне уехали (Максимин и Приск — на Восток, Тит и сопровождавшие его лица — на Запад), Аттила погнал коня в чистую степь, где мог спокойно обдумать предложения римских посланников. Инстинкт подсказывал ему, что дальнейшие кампании против Востока ни к чему хорошему не приведут. Битва на реке Ут убедила Аттилу в том, что, несмотря на огромное численное превосходство, гунны не могут рассчитывать на постоянные победы над вымуштрованными и хорошо вооруженными римскими армиями. Возможно, предложения римлян действительно следует принять, даже несмотря на то, что он все еще может позволить себе разговаривать с Востоком с позиций силы. Робкий Феодосий ради мира пойдет на что угодно — так, может быть, стоит по-прежнему брать с его империи дань (платить которую богатый Восток, конечно же, может себе позволить), но, как и предлагали римские посланники, называть ее иначе? Почему бы гуннам и не стать платными защитниками восточных границ? Это отлично укладывается в рамки проводимой им сейчас войны против акациров, храброго, но несколько примитивного народа. Подобные кампании легко можно будет представить как стратегический ход, призванный защитить тылы Восточной империи.
А вот Запад… Может, он ошибался в отношении Аэция, а Констанций лишь оклеветал его старого друга и союзника? Роскошный подарок Аэция затронул тончайшие струны его души. И если Аэций искренне хочет заключить союз с гуннами, следует ли ему, Аттиле, принять это предложение? Соблазн велик, очень велик: богатство и титулы, а в будущем, возможно, и объединение двух могущественных империй. Может быть, когда-нибудь осуществится и его мечта о Великой Скифии… Что ж, он взвесит все «за» и «против». А пока воздержится от набегов на Запад и не станет обращать внимания на призывы так называемых «друзей» атаковать Рим немедленно.
На него наседают со всех сторон: Гейзерих; невзлюбившие Меровеха франки; Евдоксий, некогда целитель, а теперь предводитель вновь набирающих силу багаудов, которые нашли прибежище при его, Аттилы, дворе. Все они подталкивают его к нападению на Западную Римскую империю, считая, что та слаба и вряд ли сможет оказать серьезное сопротивление. Приживальщики, презрительно подумал Аттила, шакалы, шествующие вслед за львом в надежде урвать от его добычи хоть кусочек. Их льстивых речей он слушать не будет — по крайней мере, до тех пор, пока не решит, что ответить на предложение Аэция.
Внезапно взгляд Аттилы остановился на двух птицах — зуйке и преследовавшем его соколе. Последний взмыл ввысь: казалось, жить маленькой птичке осталось недолго, но она давно играла в эту игру и знала, что делать. Камнем рухнул зуек вниз, распустив крылья у самой земли, и, держась на этой высоте, устремился в поисках убежища к ближайшей рощице. Сокол летел за добычей параллельным курсом, но нападать не решался: он легко мог убить зуйка, но, стремительно упав вниз, мог погибнуть и сам. Вскоре эти две птицы превратились в скользившие по небу пятнышки; меньшее достигло деревьев и исчезло, более крупное вновь набрало высоту и улетело прочь. Рассмеявшись, Аттила направил лошадь к деревне. Маленькая драма, свидетелем которой он только что стал, лишний раз напомнила вождю гуннов о том, в какой ситуации он сейчас оказался.
Весной следующего года, в консульство Валентиниана Августа (седьмое) и Авиена, Анатолий и Ном отправились за Данубий на новые переговоры с Аттилой. Результатом прошедшей доброжелательной встречи стало то, что Аттила великодушно отказался от расположенных к югу от Данубия территорий, отказался от заявленных ранее требований, согласно которым римляне должны были возвращать ему всех перебежчиков и пленных, и тактично умолчал о готовившемся против него заговоре. Восточная империя по-прежнему должна была платить гуннам дань (считавшуюся отныне компенсацией за охрану имперских границ), но размер ее, по сравнению с условиями, обозначенными в предыдущем договоре, был значительно уменьшен. Для полководца и магистра оффиций Третий Мир Анатолия стал дипломатическим триумфом: годы терпеливых и настойчивых усилий наконец-то увенчались успехом. Аттила тоже остался доволен: необходимость вести непрерывные войны отпала, он получил долгожданную передышку и мог теперь спокойно подумать о манящей перспективе — возобновлении союза с Аэцием.
О том, что всем его большим надеждам не суждено будет сбыться, а разрушит их нечто крошечное и незначительное, и — что символично — кроваво-красного цвета, Аттила, конечно же, знать не мог.
Глава 41
Император Феодосий упал с лошади, повредив позвоночник.
Феодосий любил объезжать крупных и горячих лошадей — словно в качестве компенсации за неэффективное управление империей. Казалось, тем самым он хотел продемонстрировать своим подданным, что она все же существует — пусть одна, но довольно опасная, — та сфера деятельности, в которой он достиг вершин мастерства. В двадцать шестой день месяца, названного в честь Юлия Цезаря, в год, когда был заключен Третий Мир Анатолия, император в сопровождении конюшего совершал верховую прогулку по берегу реки Лик, недалеко от столицы. Прогнав, как обычно, своего гнедого жеребца галопом, Феодосий спешился и передал поводья слуге, приказав тому немного прогулять животное и возвращаться. Оставив господина у реки, конюший отправился исполнять приказание, но перед тем как возвратить скакуна императору, произвел с седлом некие манипуляции.
Вскочив на коня, Феодосий вдруг обнаружил, что тот не желает его слушаться. Любимый жеребец норовил взбрыкнуть и то и дело вставал на дыбы, стараясь сбросить седока. Отчаянные попытки императора успокоить животное закончились безуспешно; Феодосий вылетел из седла и неловко упал на прибрежные камни. Он попытался подняться, но ноги отказывались повиноваться. «Кажется, я сломал позвоночник», — прошептал император конюшему. Тот же, перед тем как отправиться за помощью, незаметно вытащил из-под седла небольшую багряно-красную колючку невысокого кустарника, известного в народе как «карающий куст».
Узнав о несчастье, Аспар сразу же сообщил о случившемся Маркиану, сенатору и прославленному ветерану армии, после чего поспешил к ложу находившегося при смерти императора. Феодосий умер через два дня, на пятидесятом году жизни и сорок третьем году своего правления. Через месяц Маркиан, отставной офицер, беззаветно служивший Аспару на протяжении долгих девятнадцати лет, человек скромный и честный, примерил на себя императорский пурпур.
Первым делом новый, решительно отказавшийся от слабой политики предшественника император передал — через своего посланника Аполлония — вежливое, но недвусмысленное сообщение Аттиле: платить дань гуннам Восток больше не будет.
Глава 42
Персидский царь Сапор […], нарушив условия договора с Иовианом, стал налагать свою руку на Армению, чтобы подчинить ее своей власти, как будто обязательность условий договора была уничтожена[644].
Дувший с горы Арарат ветер пронизывал насквозь. Дрожа от холода, укрывшийся в темной узкой теснине на границе между Римской империей и Персидской Арменией Юлиан плотнее запахнул полы плаща и подул на окостеневшие пальцы. По меньшей мере, в сотый уже раз после выезда из Антиохии помянул он нехорошим словом тот день, когда согласился выполнить это опасное задание. Конечно, будучи действующим офицером восточной римской армии и продолжателем длинной военной семейной традиции (в родственниках, хоть и дальних, у Юлиана числился выдающийся солдат и историк Аммиан Марцеллин), отказаться от этой миссии он не мог. Мысленно Юлиан вернулся на двадцать дней назад, когда и состоялась судьбоносная для него встреча с Аспаром, могущественным полководцем Восточной империи, человеком, стоявшим за восшествием на престол нынешнего императора, Маркиана.
В дом военачальника в Антиохии, втором городе Восточной империи, Юлиан входил с волнением и тревогой. Антиохиец по рождению и воспитанию (как и его знаменитый предок Аммиан), Юлиан не без основания полагал, что родной ему город по праву называют Антиохией Великолепной и Жемчужиной Востока. Проведенный cursor’ом, или посыльным, через обычную вереницу залов в украшенный колоннами сад, он заметил в дальнем его углу средних лет мужчину в повседневной солдатской форме: льняной тунике с круглыми нашивками цвета индиго на рукавах и плечах, широком военном поясе и круглой шапке — «таблетке». Человек этот не носил каких-либо знаков различия, но от него исходило такое ощущение силы, что Юлиан понял: перед ним — важная шишка. Подойдя ближе, он узнал утонченные орлиные черты на смуглом лице; они принадлежали Аспару, великому полководцу и герою битвы на реке Ут, в которой Юлиану и самому довелось принять участие.
— Приветствую тебя, молодой Юлиан, — сказал Аспар с улыбкой. — Вижу, ты уже оправился от полученного в сражении с гуннами ранения. Неприятные раны, скажу я тебе, оставляют эти стрелы. Могут и инфекцию занести… Но не будем о грустном. Полагаю, тебе интересно, зачем ты здесь оказался. Речь идет о шпионской миссии в Армении. Мне нужен человек молодой и надежный, уверенно чувствующий себя в седле и не боящийся опасности. Желательно, холостой. Будучи отмеченным наградами за доблесть трибуном, candidatus лучшего полка константинопольской scholae, к тому же, парнем неженатым, ты как нельзя лучше удовлетворяешь всем этим требованиям.
— Весьма польщен, господин, — ответил Юлиан, и кровь в его жилах побежала быстрее. — Но… не сомневаюсь, что среди наших офицеров есть люди гораздо более квалифицированные, чем я.
— Дешево же ты, юноша, себя ценишь, — отрывисто сказал Аспар. — Я редко ошибаюсь в людях. Перечисленные мной качества встречаются не у многих. По крайней мере, полный их набор.
— Вы сказали, господин, что ищете холостяка. Из этого я делаю вывод, что миссия будет опасной.
— Определенный риск есть, не отрицаю. Но перед тем как ты решишь, соглашаться на это задание или нет — а ты волен поступать так, как тебе вздумается, — позволь мне объяснить, в чем оно заключается. — Приказав рабу принести вина, Аспар предложил Юлиану присесть на каменную скамью, с которой открывался чудесный вид на долину реки Оронт, усеянную виноградниками и фруктовыми деревьями; вдали виднелся высокий шпиль горы Казий.
— Что тебе известно об Армении? — спросил полководец, наливая вина.
— Не очень много, господин, — признался Юлиан. — Это гористое плато между Понтом Эвксинским и Каспийским морем, населенное крутыми нравом людьми. Когда-то, если я не ошибаюсь, Армения являлась независимым царством, а лет шестьдесят назад ее территория была разделена на две части; одну из них контролирует Рим, другую — Персия.
— Отлично сказано, мой друг, — похвалил Юлиана Аспар, — коротко и верно. Важно и то, что армяне — христиане как минимум со времени обращения в эту веру Константина. Могущественные державы Востока и Запада всегда сражались за их землю, еще до Дария и Александра. Что это — нейтральная зона или оспариваемая территория, — решай сам. Нынешний Великий Царь Персии, Йезигерд II, готовит, согласно поступаемым из этого региона сообщениям, наступательную военную операцию. Вероятно, он собирается вторгнуться в Восточную Армению — введет прямое правление из Ктесифона и заменит христианство зороастризмом, официальной религией Персии.
— Зачем ему это?
— Обычное дело — новые завоевания должны принести ему еще большую славу. Рим и сам знает множество подобных примеров: Юлий Цезарь в Галлии, Клавдий I в Британии, Траян в Дакии, Септимий Север в Каледонии; могу продолжать долго. Если Йезигерд достигнет желаемого, он может обратить свой взор уже на Западную — римскую — Армению. А это, конечно же, будет представлять собой не только вызов, но и военную угрозу для Восточной империи. Но, похоже, Йезигерд допустил один небольшой просчет, который может оказаться его ахиллесовой пятой.
— Какой, господин?
— Ему не следовало склонять армянский народ к обращению в зороастрийскую веру. Армяне — люди гордые, упрямые и свободолюбивые; ничто на свете не заставит их отказаться от христианства.
— Особенно, если они получат помощь Рима? — невинно предложил Юлиан. — Неофициально, конечно же.
— Точно, — улыбнулся Аспар. — Неофициально. Нас не должны заподозрить в нарушении условий договора о разделе армянских территорий. Кстати, некий Вардан Мамиканян, при поддержке уважаемых мужей Восточной Армении, организовал движение сопротивления Великому Царю, которое сам же и возглавил. Для нас же крайне желательно, чтобы Персия оказалась вовлеченной в долгую войну против нерегулярной армии фанатиков, войну, которая, к тому же, проходила бы в крайне неприятных для персов условиях гористой местности. Йезигерду тогда пришлось бы забыть об амбициозных планах по возобновлению давнего противостояния с Римом. И забыть надолго. Нам подобный вариант развития событий сыграл бы только на руку, — ведь еще неизвестно, на которую из римских империй намеревается напасть Аттила. Впрочем, не все так просто; существует одна проблема — «Томос» папы Льва.
— «Томос» папы Льва?
— Не так-то просто это объяснить, — сказал Аспар, подливая вина в кубки, — но я все же попытаюсь. Папа римский Лев выпустил трактат, в котором говорится о двойственной сущности Иисуса Христа. Папа утверждает, что Иисус, по натуре своей, является как человеком, так и Богом. В Западной империи с подобным мнением согласно большинство населения, здесь же, на Востоке, все обстоит не так однозначно. У нас многие верят, и верят страстно, что у Христа есть лишь одна — божественная — сущность. Такие люди называют себя евтихианцами, по имени архимандрита Евтихия, проповедующего это учение.
— Господин, я не понимаю…
— Потерпи еще немного, молодой Юлиан, — остановил его Аспар, улыбнувшись. — Во избежание вредоносной ереси, раскалывающей религиозную веру во всем римском мире и ведущей к еще большему разладу между двумя империями, планируется вынести обе эти точки зрения на рассмотрение большого собрания священнослужителей, которое пройдет либо в Никее, либо в Халкедоне. Скорее всего, в Халкедоне: город этот расположен прямо напротив столицы, на другом берегу Боспора, и проведение там Вселенского Собора явится своего рода знаком уважения, выказанным новому императору, Маркиану. Собор решит, чью позицию — евтихианцев или поборников двойственной сущности Иисуса — следует считать истинной. То из убеждений, у которого окажется больше сторонников, будет объявлено догмой и принято христианами по всему миру; не согласных же с ним придадут анафеме. К несчастью для Востока, и в особенности для поддерживающего евтихианцев патриарха Александрийского, все указывает на то, что аргументы папы Льва превалируют, — его взгляды разделяет наш новый император. Тебе, наверное, так и хочется спросить: какое, черт возьми, все это имеет отношение к Армении? Объясняю. Армянский народ — крайне консервативен и глубоко верит в то, что у Иисуса есть лишь одна — божественная — натура. Поэтому, если Восточная империя откажется от своей евтихианской позиции, армяне вряд ли захотят заключать с нами тайный союз.
Юлиану показалось, что он ослышался.
— Но это нелепо! — воскликнул он, с трудом подавив желание рассмеяться.
— Будем считать, что я этого не слышал. Ты ведь из языческой семьи, не так ли?
— Да. Мы относимся к тем немногим, кто все еще поклоняется старым богам. Естественно, стараясь не привлекать к этому внимания.
— Раз ты язычник, значит, можешь взглянуть на сложившуюся ситуацию беспристрастно, — задумчиво проговорил Аспар. — Как и я. Будучи арианином, я способен смотреть на вещи с позиций, выходящих за рамки ортодоксальной нормы. — Он покачал головой. — А ведь во времена Валентиниана I до подобных… крайностей не доходило. Что случилось с доброй старой римской терпимостью?.. Но я отвлекся. Если римско-армянскому союзу суждено случиться, то заключен он должен быть до того, как состоится конференция — по приведенным мной причинам. Тут-то ты и выходишь на сцену.
Вот почему Юлиан томился теперь в продуваемой холодными ветрами лощине за тысячи миль от дома в ожидании проводника-армянина, который должен был прийти к границе с персидской стороны Армении. Миссия его заключалась в следующем: установить контакт с Варданом Мамиканяном, заверить его в римской поддержке (тайной), разузнать все, что можно, о второстепенных дорогах, безопасных каналах связи, численности и дислокации персидской и армянской армий и по возвращении доложить обо всем Аспару.
Мерцающий сумрак возвестил о приближении рассвета; покрытые снегом гребни окружающих гор озарились румянцем. Откуда-то сверху посыпались камни. «должно быть, провод-ник», — подумал Юлиан. Пару минут спустя из пасмурной дымки вынырнул всадник — приземистый смуглый парень.
— Похоже, ты — тот римлянин, которого я должен здесь встретить, — проворчал он на сносном греческом. — Езжай за мной; я провожу тебя к господину Мамиканяну.
Запрыгнув в седло, Юлиан последовал за проводником по узкой каменистой тропе. Пару раз им пришлось спешиться и провести лошадей через ручьи глубиной в метр-полтора. Через несколько часов изнурительной ходьбы по горам и ущельям они достигли вершины: то тут, то там пробивались из-под снега, вперемежку с яркими пятнами росших в расщелинах тюльпанов, усыпанные гравием горные породы. Вокруг них разворачивалось волнообразное море заснеженных гор; вдали, на горизонте, виднелись конусы двух потухших вулканов, Малого и Большого Арарата. Спустившись по покрытым кустами тамариска и тюльпанами склонам, они вышли к широкой долине реки Аракс, где, на зеленом лугу, мирно щипали траву стада коз и овец. Повернув на восток, они двинулись вниз по течению реки — после тяжелого горного перехода спокойная, размеренная езда показалась Юлиану истинным удовольствием.
В полдень путники остановились в небольшой деревушке, староста которой проводил их в свой дом, построенный, как и прочие местные жилища, под землей, и столь просторный, что в нем обитали не только люди, но и овцы, козы, коровы и куры. Плотно перекусив мясом молодого барашка, телятиной и ячменным хлебом, выпив — через соломинку, из общей чаши — крепкого вина, они, предупрежденные хозяином дома о том, что в районе были замечены персидские патрули, вновь пустились в дорогу. Проскакав несколько миль, повернули на север и по каменистой долине направились к окруженному горами озеру Севан, — там, в двух днях пути, как сказал Юлиану проводник, находилась вотчина Вардана Мамиканяна.
Не успели они спешиться на ночной привал, как вдруг проводник застыл на месте и указал на сверкавшие в последних лучах солнца горные склоны, — те, что прилегали к равнине с запада. Юлиан прищурился: высоко в горах, то появляясь, то исчезая, мерцал слабый огонек.
— Армяне? — с надеждой спросил он.
— Персы, — проворчал проводник. — Нужно убираться отсюда, римлянин.
Вновь запрыгнув в седло, Юлиан пришпорил коня и помчался вслед за проводником. Оглянувшись назад, он увидел несколько стремительно спускавшихся вниз по холму светящихся точек. Изредка бросая взгляд через плечо, Юлиан с облегчением отмечал, что с каждой минутой они отрываются от отягощенных оружием и доспехами преследователей все дальше и дальше. Он уже начал расслабляться, как вдруг услышал громкий треск; его лошадь с грохотом повалилась на землю, выбросив его из седла. С трудом поднявшись на ноги, Юлиан с ужасом увидел, что передняя нога коня неестественно вывернута в сторону — судя по всему, животное угодило копытом между двумя лежавшими на дороге камнями. Ускакавший вперед проводник повернул было назад, но Юлиан остановил его жестом, говорившим: спасайся, мол, хоть ты, мне уже не поможешь. Окинув римлянина полным сожаления и тревоги взглядом, проводник пришпорил коня и исчез за уступом холма. Юлиан остался один. Он понимал: пленение и допрос неизбежны.
В приемном покое дворца в Дастагерде, крупном городе и бывшей столице Персии, сурена — второе лицо в государстве после Великого Царя, — коротая время в ожидании начала первого из назначенных на этот день приемов, читал свою любимую книгу — «Книгу законов стран», научный труд, написанный более двухсот лет назад неким Бардайсаном, христианским философом из находившегося под протекторатом Рима Озроенского царства, располагавшегося между Евфратом и Месопотамией. До чего ж проницательный был человек, подумал сурена. То, о чем писал Бардайсан, оставалось актуальным и теперь, два столетия спустя.
Концепция его была столь проста, что казалась очевидной; то, что лишь немногие мировые мыслители и правители признавали ее ценность, выглядело весьма странным. Суть ее заключалась в следующем: мир (по крайней мере, тот, что заключен между океанами на западе и востоке) от Каледонии до Чосона, включающий в себя Рим и Персию, империю Гуптов в Северной Индии, степные ханства и Китай, окольцован узким ободком цивилизации. В центральной Азии этот обод, пусть и крайне тонкий, сохранил свою целостность и нерушимость (свидетели тому — города, стоящие на Великом шелковом пути, такие как Урумчи и Самарканд, и высеченные в скалах горной долины Бамиан колоссальные статуи Будды)[645]. В пределах этого кольца впервые появлялось и расцветало лучшее из задуманного и сделанного человеком: земледелие и города, письмо — без которого не было бы общения и накопления знаний, искусство и архитектура, инженерная мысль, математика, музыка, астрономия, философия и законоведение, теории демократии и естественной справедливости, великие религии et cetera, et cetera.
Однако, несмотря на его крайнюю важность, обод этот ломок и непрочен; его существованию угрожают дикие народы на севере и юге; германцы на болотах и в лесах запада; кочевые орды туркменов и гуннов в степях; свирепые мавры, берберы и арабы в южных пустынях. Сейчас золотая цепь Бардайсана близка к разлому в Западной Римской империи, где варвары грозят разрушить основы правления и общества. Но вместо того чтобы попытаться понять, перенять и укрепить культуры друг друга, тем самым защитив цивилизацию и позволив ей развиваться, великие империи, похоже, вознамерились и дальше вести взаимоуничтожающие войны или следовать политике бесполезной изоляции. Вот почему сурена был решительно настроен против всего того, что могло нарушить хрупкий мир между Восточной Римской империей и Персией — особенно против задуманной царем безрассудной армянской авантюры.
Все утро и большую часть дня сурена провел за встречами с осведомителями, доставлявшими информацию из самых отдаленных уголков земли: шкиперами, водившими суда в Тапробану и Паралию[646], хозяевами караванов, доставлявших шелка из Китая или фимиам из Сабы[647], торговцами слоновой костью и камедным деревом из Аксума и Нубии[648]. То была работа, которую он любил; она позволяла ему всегда быть в курсе того, что происходило за пределами Персии. Подобным сведениям не было цены; благодаря ним сурене удавалось проводить эффективные переговоры с дипломатами и посланниками из других государств и давать Великому Царю разумные советы относительно внешней политики. Впрочем, больше всего его интересовало то, что происходило в Римской империи — потому, что две ее части формировали огромное единое торговое пространство с собственным внутренним рынком и общими деньгами, сводя тем самым к минимуму необходимость во внешней торговле и контактах.
Слуга уже зажег в приемном покое масляные лампы, и сурена собирался уходить, когда возникший в дверях канцелярист сказал, отвесив низкий поклон:
— Только что доставили пленного. Приказать, чтобы его провели к вам?
— Нет-нет, — раздражительно ответил сурена. — Это может потерпеть до завтра.
— Осмелюсь предположить, что вы пожелаете допросить его сегодня, — настаивал чиновник. — Этот человек — римлянин.
— Вот как? Что ж ты сразу-то не сказал? Конечно, я хочу его видеть. Пусть его сейчас же приведут сюда.
Введенный суреной в Большой зал дастагердского дворца Юлиан (раскрывший лишь свое имя и военное звание) открыл рот от удивления. Стены зала украшали сверкающие римские трофеи — оружие и доспехи, более трехсот штандартов и орлов.
— Эти достались нам после сражения при Каррах, где мы сокрушили войско Красса; произошло это пятьсот лет назад, — сказал сурена на превосходном греческом, указывая на ближайшие знамена. — Это — штандарты армии Валентиниана, капитулировавшей перед нами в Эдессе тремя столетиями позже. А вот эти принадлежали бежавшим с поля боя легионам твоего тезки Юлиана; случилось это всего восемьдесят лет назад, когда некоторые из ныне живущих были еще младенцами. Догадываешься, зачем я показываю тебе все эти вещи?
«Вряд ли он хочет унизить меня напоминаниями о более чем скромных достижениях Рима в боях против персидских царей», — подумал Юлиан. Этот галантный советник, решил он, судя по всему, принадлежит к высшей персидской касте, представители которой чтят храбрость, правду и честь в не меньшей степени, чем римляне, да и обходится он со мной вежливо и предупредительно.
— Честно говоря, нет, господин, — ответил он.
— Я хотел, чтобы на этом наглядном примере ты понял всю бесполезность войны между нашими двумя великими народами, — продолжал сурена. — Что дал Риму и Персии, великим цивилизованным державам, этот многовековой конфликт? Смерти бессчетных тысяч молодых людей, разрушение красивейших городов, превращенные в пустыни плодородные земли, казна, опустошенная дорогостоящими войнами, — вот оно, наше наследство. Это противостояние ни йоты не дало ни одной из сторон; от него — одни лишь потери. Риму и Персии следует быть союзниками, а не врагами; стань мы таковыми, мы бы несметно обогатили друг друга.
— Согласен с каждым вашим словом, господин, — осторожно сказал Юлиан, впечатленный очевидной искренностью советника, но понимавший, что когда-нибудь тот забудет о любезностях и устроит пленному пристрастный допрос. Долго ждать не пришлось.
— Что же ты тогда делаешь посреди персидской Армении? — в голосе сурены зазвучали резкие нотки.
Этот человек способен распознать любую ложь, решил Юлиан и ничего не ответил.
— Твое молчание говорит само за себя, — твердо произнес сурена. — Ты шпион, как я и думал. — Он окинул Юлиана оценивающим взглядом. — Ты откроешь мне все подробности своей миссии, — продолжал он спокойным тоном. — Кроме того, расскажешь все, что знаешь о состоянии обеих римских империй, действенности и готовности их армий, их сильных и слабых сторонах, амбициях и планах правителей и военачальников.
— Я мало что знаю о политике Рима, и вряд ли в этом смысле буду вам полезен. Кроме того, я бы предал доверившихся мне людей, расскажи я вам то немногое, что знаю, или сообщи хоть какую-то информацию касательно своего пребывания в Армении; ведь все, что мне известно, может быть использовано против моей страны.
— Благородные слова. Нечто похожее, наверное, говорил и ваш Регул. Но поверь мне, ты, в конце концов, расскажешь мне все. Либо добровольно, либо… — Он нахмурил брови. — Я весьма расстроюсь, если придется подвергнуть столь отважного молодого человека, как ты, пыткам. Они… очень эффективны. Выбор — за тобой. Но, чтобы помочь его сделать, я тебе кое-что покажу. Следуй за мной.
Небольшая процессия — сурена, Юлиан, трое стражей с факелами, тюремщик и кастелян — спустилась по грязной и сырой лестнице мрачной дастагердской государственной тюрьмы и, прошествовав по длинному коридору, остановилась у зарешеченной камеры, каких в подземелье было не меньше дюжины. Тюремщик отпер и широко распахнул дверь, и взору Юлиана предстала не убогая дыра, какую он ожидал увидеть, а освещенная масляными лампами просторная комната, увешанная богатыми коврами и обставленная мягкими диванами, на одном из которых лежал мужчина в дорогом, хоть и слегка грязном, шелковом платье. Узник зашевелился и уже через мгновение принял сидячие положение.
— Он из знатной семьи и содержится в условиях, соответствующих его положению, — сказал сурена. — Даже оковы его — серебряные.
— Какое преступление он совершил?
— Отрекся от зороастризма и стал христианином — наряду со многими другими персами, — ответил советник. — Что касается низших каст общества — воинов, бюрократов, простого народа, — то Великий Царь предпочитает не обращать внимания на то, что некоторые их представители принимают христианство. Люди же знатные, те, кто должен во всем служить примером остальным, по его мнению, должны быть лишены подобной свободы выбора. Их отказ от государственной религии, Beh Den, Истинной Веры, считается преступлением, караемым смертной казнью. На самом деле, полагая, что армяне достойны того, чтобы исповедовать веру Зороастра, Великий Царь оказывает им любезность. Родственники этого человека, которые, как мы полагаем, тоже приняли христианство, теперь где-то скрываются. Где именно, он, будучи человеком благородным, говорить нам отказался. — На мгновение на лице сурены отразилось сострадание. — Как бы то ни было, желание Великого Царя есть закон, и закону этому мы должны подчиняться. Каким бы неприятным те из нас, кто вынужден приводить приговоры в исполнение, его ни находили, — добавил он вполголоса.
Коротко переговорив с кастеляном, сурена вновь повернулся к Юлиану.
— Похоже, обычные допросы в данном случае оказались неэффективными; заключенный продолжает упрямиться. Что ж, видимо, пришло время применить иные методы.
Обнаженное тело узника покоилось на приподнятой каменной плите в центре комнаты пыток. Заключенный лежал лицом вниз, его распростертые в стороны конечности были крепко связаны ремнями. Позади плиты нерешительно топтались на месте двое слуг в грязных набедренных повязках. За столом, у стены, сидел писец, готовый записать любое высказывание арестанта. Подойдя к заключенному, сурена что-то сказал ему на фарси. Ответом советнику было молчание, и сурена приказал начинать пытку.
Один из слуг ножом сделал большой надрез на спине заключенного, который задергался в конвульсиях, но не произнес ни слова. Тогда кровоточащую рану расширили и при помощи зажимов закрепили в открытом положении. Воспользовавшись щипцами, второй слуга вынул из стоявшей в углу печи раскаленный тигель и залил расплавленный металл в рану. Нечеловеческий крик забившегося в агонии пленника оглашал комнату лишь несколько секунд, по истечении которых тело заключенного обмякло.
— Они используют медь, которая плавится при большей, нежели свинец, температуре, и, соответственно, вызывает более сильную агонию, — пояснил сурена Юлиану, на лице которого все еще отражался неописуемый ужас. — Чуть позже пытка будет продолжена. В конце концов этот упрямец заговорит — на этот счет у меня нет никаких сомнений. Будешь и дальше хранить молчание, — мрачно добавил он, — окажешься на его месте. Пойдем, мы видели достаточно.
— Подумай о себе, парень, — сказал сурена Юлиану, когда они вышли из тюрьмы. — Ты сам видел, что бывает с теми, кто отказывается говорить. В сотрудничестве с нами нет ничего постыдного. В крайнем случае, пока мы будем разбираться с армянами, ты можешь оставаться со мной в моем имении в долине реки Карун, и не как узник, а как почитаемый гость. Будем охотиться — у меня там есть и ястребы, и гончие, — прохладными вечерами слушать музыку лиры и флейты, попивать вино, охлажденное снегом, привезенным с предгорий Санганака. — Он смерил Юлиана пристальным взглядом. — Соглашайся.
Юлиан почувствовал непреодолимое желание принять предложение сурены. Открыв рот, он хотел сказать, что согласен, но прошептал другое:
— Не могу.
Разочарованно покачав головой, сурена кивнул стражникам, и те схватили Юлиана за руки.
— Тогда я ничего не могу для тебя сделать, — проговорил он. — Ты глупец, римлянин, но глупец храбрый. — Круто повернувшись, он быстро зашагал к тюремным воротам.
Йезигерд II совершал обычную конную прогулку по огромному зверинцу Беклаль у Ктесифона, своей столицы; вокруг стайками кружили лани, зебры и страусы. Персия должна вернуть себе былое величие, подумал Йезигерд, проскакав мимо мирно щипавших травку животных. Он, Великий Царь, воскресит в народной памяти славные дни Дария и Кира, Камбиза и двух Шапуров. Армения, в этом плане, выглядит подходящей испытательной площадкой для его армии. Он введет войска в ту часть Армении, которая находится под протекторатом Персии, а если люди этого ренегата Вардана попытаются оказать сопротивление, они будут безжалостно подавлены. Христианство будет растоптано; он заставит армянский народ принять истинную веру. А затем его доблестная армия вторгнется в Западную Армению. Рим (Восточный Рим, то есть), естественно, этому воспротивится. Ну и пусть. Он, Йезигерд II, с удовольствием примет брошенный римлянами вызов. Возможно, пришло время двум этим великим державам окончательно выяснить, кто из них сильнее. Политику в отношении Рима он выработает уже сегодня, — после того как заслушает доклад своего главного советника о том, как обстоят дела в обеих римских империях. Уверенный в скором успехе, Йезигерд повернул коня к Ктесифону.
Войдя в Таки-Кисра, царский дворец в Ктесифоне, через украшавшую фасад огромную центральную арку[649], сурена прошел в приемный покой, где его ожидал Великий Царь.
Йезигерд сидел на богато убранном троне; одетый в воинские доспехи, царь опирался на прямо стоявший между его ног обнаженный меч. За царским престолом, на более низком возвышении, стояли еще три кресла: для императора Китая, великого кагана, правителя кочевых племен центральной Азии, и римского императора — отголоски тех времен, когда эти властелины являлись ко двору Царя Царей в качестве вассалов. Сейчас, похоже, не лучший момент для того, чтобы попытаться убедить царя отказаться от вторжения в Армению, решил сурена, завидев агрессивную позу Йезигерда. Низко поклонившись, он сказал:
— Великий Царь, в соответствии с вашими требованиями, я принес вам доклад о Риме.
Йезигерд нахмурил брови.
— Мы не видим документов. Где твои записи, твой меморандум?
— Здесь, господин, — ответил сурена, постучав себе по лбу. — В пергаментах или папирусах я не нуждаюсь. С младых лет я научился обходиться без их помощи. Все, что я узнаю из письменных или устных источников, остается в моей памяти.
— Мы впечатлены. Продолжай.
— Из двух христианских римских империй, — начал сурена, — одна точно не будет нам мешать — Западная. Она слаба, казна ее опустела, половина ее территорий отдана белокурым варварам, пришедшим из-за Рейна и Данубия. Лишь гений великого полководца, Аэция, удерживает Запад на краю пропасти. Доставить нам беспокойство может лишь наш сосед, Восточная империя.
— Но мы можем заставить Восток нас бояться? — откликнулся Йезигерд с надеждой.
— Вряд ли у нас это получится, господин. Новый восточный император, Маркиан, занял гораздо более жесткую позицию в отношении гуннов, чем его слабый предшественник, и Бич Божий, как зовут Аттилу римляне, судя по всему, собирается обратить свой взор на Запад. Теперь, когда Восток задышал свободнее, дело может вновь, после девятилетней паузы, вылиться в нашу с ним войну. И зачинателями этой войны станем мы, Великий Царь.
— Но столь ли сильна Восточная империя, чтобы представлять для нас угрозу? — настаивал Йезигерд.
— Похоже, что да. Восточный Рим богат и густонаселен, его изрядно потрепанные в битвах с Аттилой армии постепенно приходят в себя и в самом ближайшем будущем обретут былую силу. Но, мне кажется, вся энергия восточных римлян направлена сейчас исключительно на восстановление опустошенных земель; приоритеты их скорее экономические, нежели военные. Если кто и способен подтолкнуть их к войне, то только мы сами, — в том случае, если покажем, что вынашиваем амбициозные планы в отношении той части армянской территории, которая находится под римским протекторатом. Об этом, как и многом другом, мне поведал попавший в наши руки римский шпион.
— … значит, Восток войны не хочет. Но он силен, — задумчиво пробормотал царь, выслушав доклад сурены. Словно устав играть роль царя-воина, Йезигерд вложил меч в ножны и прислонил его к подлокотнику трона. — И, возможно, столь силен, что было бы глупо с ним сейчас враждовать, — наряду с досадой в голосе царя прозвучало и несомненное облегчение.
— Вы, как всегда, правы, мой повелитель, — с чувством произнес сурена; похоже, полномасштабной войны с непредсказуемым исходом все же удалось избежать. — В высшей степени мудрое решение, Великий Царь.
Находившийся в расположенной в казармах дворцовой гвардии в Константинополе канцелярии Аспар вычеркнул имя Юлиана из списка имперских агентов. Со дня отбытия трибуна в Армению прошло два месяца, из чего следовало, что Юлиан либо находится в плену у персов, либо — что было более вероятно — уже мертв.
Еще одна загубленная молодая жизнь. Ради чего? На этот вопрос полководец не имел ответа. Даже если бы миссия Юлиана закончилась успешно, вряд ли бы она смогла в значительной степени повлиять на великие планы Рима и Персии. Что бы ни случилось, Великий Царь все равно вторгнется в Восточную Армению; римская помощь армянским бойцам за свободу уже, похоже, не материализуется; да и в любом случае, персы быстро сломят сопротивление людей Вардана Мамиканяна и Восточная Армения станет очередной сатрапией. От нападения же на римскую Армению Йезигерд, который грозен скорее на пергаменте, нежели на деле, вероятно, воздержится. Поэтому, в конце концов, изменений произойдет немного, и отношения между Персией и Римом останутся такими же, какими и были. Ему же, Аспару, придется исполнить неприятную обязанность — сообщить о судьбе Юлиана родителям молодого трибуна. Тяжело вздохнув, Аспар вызвал к себе нотария.
Глава 43
Не я ли дала жизнь Богу?
Войдя в молельню, Гонория, ссыльная сестра западного императора Валентиниана, поймала многозначительный взгляд Присциллы и тут же ощутила знакомое возбуждение. Мысль о скорой встрече помогла ей терпеливо отстоять утомительную церковную службу, проводимую сестрой Аннунциатой, аскетичной сирийкой, для которой пост, молебен и умерщвление плоти представляли суть жизни и которая жестко навязывала свои привычки всем прочим сестрам. Но вот показавшаяся Гонории нескончаемой литания завершилась, и, скромно потупя взор, избранные девицы потянулись к выходу из здания, богато украшенного мозаиками и ими же сотканными гобеленами. Возглавляла процессию Пульхерия, сестра недавно умершего Феодосия, а ныне супруга нового императора, Маркиана; рядом с ней шли ее младшие сестры, Аркадия и Марина. Молельня являлась частью монастыря, в который Пульхерия превратила Гебдомон, второй из трех императорских дворцов Константинополя. Мужчинам вход в разместившийся у Золотых ворот монастырь был категорически воспрещен. Исключение составляли лишь евнухи, сплошь — чужеземные, как правило, персы (в самой Римской империи кастрация находилась под запретом).
Черни набожная и непреклонная Пульхерия, «правоверная», как ее называли в народе, внушала благоговейный страх и восхищение. Этим полумистическим почитанием она обязана сознательному поощрению культа Богородицы, Theotokos, который, в свою очередь, наделил Пульхерию (по ее же собственным словам) непорочностью Девы Марии. Когда Несторий, епископ Константинопольский, осмелился усомниться в том, что Пульхерия действительно соблюдает обет безбрачия, разъяренная толпа быстро его уняла, и вскоре епископ и вовсе был осужден и оправлен в ссылку.
Формально, в монастырь Пульхерии принимали лишь набожных девушек — таких, что чувствовали призвание свыше, и, главным образом, из благородных семейств. Некоторыми из них двигал проходящий со временем девический задор; однако же, тем, кто был принят в это сообщество, уход из него стоил огромных усилий и далеко не в каждом случае представлялся возможным. Были и такие, кого в монастырь отсылали не справлявшиеся с воспитанием трудных дочерей родители, которые надеялись на то, что строгий, набожный образ жизни даст нужный результат там, где сами они оказались бессильны. В подобных случаях неизменным условием приема оставалось щедрое денежное «пожертвование». По вышеназванным причинам девушек отчаявшихся или непокорных в монастыре встречалось крайне мало. Тем не менее именно к этой категории можно было отнести Гонорию, неотлучно проведшую во дворце четырнадцать последних лет.
Выйдя из молельни, сестры оказались в большом, обрамленном колоннадами внутреннем дворе, где за свободными занятиями — медитацией, чтением набожных текстов, молитвами либо же вышиванием гобеленов и алтарных покровов — они должны были провести два остававшихся до постного полуденного prandium часа. Разговоры осуждались, как представлявшие собой несерьезное — по сравнению с более важными (то есть, праведными) делами — развлечение.
— В восемь, — прошептала Гонория, пройдя мимо что-то бормотавшей себе под нос Присциллы. Ни та, ни другая не обратили внимания на то, как вспыхнуло ревностной ненавистью лицо Ариадны, предыдущей любовницы Гонории, — слова эти долетели и до ее ушей.
Расхаживавшая взад и вперед по двору — с видом таким, какой позволял (и напрасно!) считать, что девушка погружена в глубокие религиозные размышления — Гонория кипела от ярости и неудовлетворенности. «Что за жизнь», — в который уже раз подумала она с досадой. Родилась и воспитывалась она в Равенне, западной столице, ни в чем не нуждалась и ни в чем не знала отказа, но все это закончилось в тот момент, как ее матери, Плацидии, вздумалось титуловать дочь Августой, коей обычно принято считать супругу законного императора. Обретенный Гонорией статус позволил ей встать в один ряд с верховной жрицей и императрицей и лишил возможности выйти замуж. Пожаловав дочери титул Августы, Плацидия заботилась исключительно о государственных интересах: Гонория оказалась недосягаема для всякого рода тщеславных интриганов, которые — в случае женитьбы на ней — могли причинить вред империи. О чувствах девушки никто и не думал. Уже тогда Гонория понимала, что с ней поступают несправедливо, но ничего не могла с этим поделать; гораздо же хуже было то, что в те годы она как раз достигла половой зрелости и начала испытывать сильное сексуальное желание, а никаким законным способом удовлетворить его не могла.
Отчасти для того, чтобы досадить матери и бессердечным епископам Консистории, приговорившим ее к жизни весталки, отчасти ради утоления собственной страсти, шестнадцатилетняя Гонория вступила в компрометирующую связь со своим прокуратором, Евгением. Последовавшую беременность вполне можно было скрыть, но пришедшая в ярость Плацидия сделала семейный позор публичным достоянием, заточив дочь в константинопольский монастырь. Предполагалось, что жизнь, построенная на строгом соблюдении религиозных обрядов, дисциплинирует Гонорию и окажет на нее благотворное влияние. Но та, недовольная введенными Пульхерией (на высокие порывы которой Гонории было глубоко начхать) ограничениями и лишенная возможности дать выход своим желаниям через замужество, закрутила в стенах монастыря целую серию лесбийских романов с такими же, как и она сама, свободомыслящими девицами. Сейчас она тайно встречалась с Присциллой, которая заняла в ее сердце место Ариадны. Та же, в свою очередь, восприняла «отставку» крайне болезненно и то слезно умоляла бывшую Августу вернуться, клянясь ей в вечной любви, то обвиняла ее в предательстве и грозилась отомстить. Но Гонория, которая была без ума от своей новой возлюбленной, в конце концов просто перестала обращать на Ариадну внимание.
В восемь часов Присцилла прокралась в келью Гонории. «Все в порядке: меня никто не видел», — прошептала она охрипшим от возбуждения голосом и принялась срывать монашескую одежду — длинную, до пят, тунику из грубого неокрашенного льна. Не медля ни секунды, Гонория последовала ее примеру, и уже через несколько мгновений сгоравшие от обоюдного желания женщины бросились друг другу в объятья; губы их сплелись в страстной схватке, соски набухли и потемнели. Упав на ложе, Гонория широко развела бедра и забилась в экстазе, когда вибрирующий язык Присциллы нашел ее губы — другие — и начал нежно ласкать раскрывшийся бутон…
Дверь с грохотом слетела с петель и в келью ворвались два дородных евнуха; за их спинами маячили тощие формы сестры Аннунциаты.
— Пойманы — in flagrante delicto! — ликующе завизжала монахиня, и глаза ее запылали фанатичным огнем. — Увести ее! — скомандовала она евнухам, указав на съежившуюся Присциллу.
Вместе с прочими выведенными во двор сестрами, Гонория вынуждена была наблюдать за тем, как спина ее возлюбленной, сдерживаемой двумя евнухами, покрывается все новыми и новыми кровавыми рубцами, — сестра Аннунциата ко всему подходила с присущим ей исступлением. Для доносчицы, Ариадны, крики жертвы звучали как музыка. Покрытую несмываемым позором Присциллу ждала отсылка домой, к родителям. Гонория же о подобном освобождении могла лишь мечтать.
Когда ее вызвали к Пульхерии, та в холодных тонах заявила, что отныне, после отбытия одиночного заключения, Гонория, во избежание повторения случившейся постыдной сцены, будет находиться под постоянным присмотром.
— Тебя следовало наказать наравне с Присциллой, — продолжала Пульхерия, — но, к сожалению, тебя, как дочь бывшего императора, подвергать порке нельзя. Особи одного пола не могут иметь сексуальных контактов друг с другом, — так говорит Священное Писание. — Черты ее лица смягчились и в голосе зазвучали беспокойные нотки. — Думала ли ты о своей бессмертной душе и о душах развращенных тобой женщин? Огонь Преисподней еще более жарок, чем огонь страсти.
— В молитвах своих я буду неустанно просить Бога о прощении, ваша светлость, — пробормотала Гонория в мнимом раскаянии. Она давно поняла всю тщетность своей борьбы с сильными мира сего. А все эти разговоры о наказаниях загробного мира Гонория и вовсе пропускала мимо ушей. Она воспитывалась на романском Западе, где влияние язычества ощущалось в гораздо большей степени, нежели на Востоке, и научилась мыслить свободно и скептически. Здесь же людские поступки зачастую определялись религиозным пылом и мыслями о том, что их ждет после смерти.
— В этих стенах я не «ваша светлость», а просто «матушка», — мягко поправила ее пожилая женщина; став императрицей, она обнаружила, что многие в монастыре теряются, когда хотят к ней обратиться. — Будем надеяться, что Бог тебя услышит. Я же тем временем спрошу у монаха Даниила[650], какого наказания ты заслуживаешь. Столп его не столь высок, чтобы он не мог дать совет тому, кто его просит. А теперь давай вместе помолимся Господу нашему; пусть свет Его укажет Его заблудшему дитя дорогу к истинному покаянию и целомудренной жизни.
Раздраженная ограничениями — теперь еще более жесткими — презираемой ею жизни, измученная желаниями, удовлетворять которые она больше не могла, Гонория становилась все более и более сердитой и безрассудной, пока, наконец, в голову ей не пришла одна безумная идея, которая должна была помочь принцессе вырваться из этого невыносимого заключения и отомстить тем, кто лишил ее свободы. Набравшись решимости и наплевав на здравый смысл, абсолютно не отдавая себе отчета в том, к чему может привести ее выходка, Гонория тут же взялась за перо и написала письмо, которое, вместе с собственным перстнем, вручила преданному евнуху. Приказ ее был прост: послание доставить во что бы то ни стало, передать указанному лицу лично и постараться, чтобы оно не попало на глаза тем, кому не предназначено.