Каталаунские поля451 г.
Глава 44
Гонория, сестра императора Валентиниана III, позвала Аттилу в империю.
Никогда еще Аттила не ощущал столь сильного беспокойства. Совет, который должен был решить, что делать в этот переломный момент, проходил в атмосфере нервного разажения и сомнений. Весть о том, что Восток отказывается платить дань, распространилась среди гуннов со скоростью выпущенного катапультой каменного ядра, и некоторые горячие головы тут же завопили о необходимости решительных ответных действий. Встретившись со столь непреклонным сопротивлением, гунны пришли в замешательство. С того самого момента, как, семьдесят лет назад, они впервые возникли на европейской арене, никому еще не удавалось эффективно им противостоять. Но потом было сражение на реке Ут. Времена, так или иначе, изменились, подумал Аттила, окинув взором забитую до отказа комнату. Когда еще был жив его отец, на Совет могли являться все взрослые мужчины племени, которые собирались где-нибудь в открытом поле и даже не слезали со своих лошадей. Теперь же он созывался тайно, и приглашение на него получало лишь ограниченное число глав выдающихся фамилий, — модель эту гунны переняли у римлян.
Шум на сегодняшнем Совете стоит не меньший, чем в растревоженном пчелином улее, отметил Аттила, усаживаясь на стоявшую посередине круглого покоя скамью. Уж не кажется ли некоторым из присутствующих, что авторитет его ослабевает? Не хотят ли они, словно собравшиеся в стаю волки, бросить вызов своему, немолодому уже, вожаку? Что ж, если так, то следует сразу же направить собрание в нужное ему русло. Аттила кивнул в сторону Онегесия, который всегда придерживался умеренных взглядов и, кроме того, приходился ему другом.
— Говори, Унгас, — призвал он, употребив гуннскую форму имени Онегесия, которую тот, любитель всего римского, латинизировал.
— Господин, если Маркиан отказывается платить нам дань, — начал Онегесий, — то, возможно, пришло время гуннам задуматься о том, чтобы изменить свой образ жизни. Мы не сможем вечно жить за счет одних лишь грабежей и набегов. Глупо было не сознавать того, что, рано или поздно, римляне обретут смелость и волю противостоять нам. После сражения на реке Ут и то и другое у них появилось.
Выступление Онегесия Совет встретил недовольным гвалтом: «Трус!», «Предатель!» неслось со всех сторон.
— Молчать, — рявкнул Аттила и обвел собравшихся столь суровым взглядом, что в комнате тут же воцарилась тишина. — На Совете каждый может говорить то, что думает, ничего не страшась, и не должен Аттила напоминать вам об этом. Евдоксий, твой голос звучал громче других. Чем ты недоволен?
Беглый предводитель багаудов, худой, энергичный мужчина с горящими глазами, прокашлялся.
— Раз уж это дозволено, ваше величество, скажу прямо. Совет Онегесия столь постыден, что даже в обсуждении не нуждается. У вас нет другого выбора, кроме как организовать поход на Восток, либо же — если подобное предложение королю гуннов не по душе — напасть на Запад, который сейчас как никогда уязвим. Половина франкского народа желает видеть на престоле брата Меровеха и с удовольствием присоединится к гуннам. Не успеете вы перейти Рейн, как Арморика возьмется за оружие. Едва вы протрубите в рог, как примкнет к вам и Гейзерих. Римская армия в Галлии с каждым днем становится все слабее и слабее; солдаты голодают и месяцами не получают жалованья. Но если Аттила предпочитает остаться дома и пасти свои стада… — Оставив мысль незаконченной, Евдоксий пожал плечами и оскалил зубы в вызывающей улыбке.
— Попридержи свой язык, римский пес, — прорычал Аттила. — Будь ты гостем вандалов, а не гуннов, уже давно бы его лишился, так что можешь считать себя счастливчиком. Советую тебе не злоупотреблять больше нашим гостеприимством. У того, что ты сказал, есть и другая сторона. Половина франков может поддерживать брата Меровеха, но другая-то хранит верность своему королю, который, по общим отзывам, правит своим народом справедливо и со знанием дела. Гейзерих хочет, чтобы мы напали на Запад, потому что боится, как бы визиготы не объединились с римлянами и не поперли его из Африки. Если же говорить о стоящей в Галлии римской армии, то соглашусь: она знавала времена и получше, но по-прежнему сильна и не разучилась выигрывать сражения. Или ты забыл битвы у Нарбо и Хелены?
— Простите меня, ваше величество, — Евдоксий изобразил на своем лице смирение. — Вы правы, что напоминаете мне о тех победах. Одна из них была добыта не без помощи гуннов, другого же, не менее славного триумфа римляне достигли, одолев практически безоружное гражданское население. Да то и неважно; римляне — воистину отважные воины, и проявляя осторожность, прежде чем атаковать их, Аттила поступает мудро. — Еще одна провокационная улыбка.
— Уж не думаешь ли ты, что я снизойду до споров с тобой, римлянин, — презрительно бросил в ответ Аттила, проклиная тот день, когда он приютил у себя этого агитатора. — Ты говоришь, что у нас есть лишь две альтернативы. Я же вижу и третий выбор. — И он выложил перед Советом предложение Аэция, сделанное через Тита Валерия Руфина, посланника западного полководца: военная служба с целью сдерживания федератов-германцев; дележ доходов Запада; возможность будущего союза с Западной империей.
Предложенный Аттилой план оценили немногие: лишь Онегесий и парочка пожилых, убеленных сединами гуннов выразили полное с ним согласие. Остальные старейшины хранили молчание. Увидев, что молодые гунны сгрудились вокруг Евдоксия, Аттила испытал новое, тревожное чувство: события постепенно выходили из-под его контроля, а сам он из главы Совета превращался в некого стороннего наблюдателя. Впервые с того дня, когда, незадолго до заключения маргского договора, они повздорили с Бледой, его авторитету был брошен вызов, и справиться с надвигающимся кризисом можно было лишь одним способом: напасть на зачинщика смуты и сокрушить его.
— Давай, Евдоксий, выскажись, — предложил Аттила. — Что ты там бормочешь, словно беззубый старик, — ничего не слышно. — К его облегчению, многие из собравшихся приветствовали этот выпад сардоническими смешками.
Но Евдоксий знал, куда следует жалить.
— Как скажете, ваше величество, — лицо бывшего знахаря налилось гневом. — Ваше превосходное предложение сводится к следующему: гунны должны стать наемными прислужниками римского полководца — того самого, заметьте, по чьей глупости лишились жизни шестьдесят тысяч их соплеменников. Все мы знаем, что когда-то он был вашим другом. Складывается впечатление, что, пользуясь своим высоким положением, вы скорее готовы оказать поддержку этому ненадежному человеку, нежели позаботиться о благополучии собственного народа. Иначе, зачем бы Аттиле скрывать от Совета содержание некого письма?
Удар был сильным, и пришелся он точно в цель, — такого развития событий Аттила и предположить не мог. Он-то думал, что о письме Гонории никто и не догадывается. Откуда о нем узнал Евдоксий, многое ли ему известно? Посыльный, евнух из персов, показался ему вполне надежным. Вероятно, Евдоксий узнал о его прибытии и подстерег на обратном пути, где-нибудь в степи. Момент крайне опасный; в отличие от римского императора, он, Аттила, предводитель варваров, правил своими людьми с всеобщего согласия. Увидят, что он слаб или неудачлив — изберут нового вожака. Вряд ли Евдоксий блефует, решил Аттила. Хотя и не похоже, что Гонория могла довериться евнуху, Евдоксий вполне мог заставить того признать, что письмо прислала лишенная братского расположения сестра западного императора и что к нему прилагался перстень — символ, который мог означать лишь одно. Предположи Евдоксий, что он, Аттила, скрыл от Совета некую важную информацию — и его, короля гуннов, позиции вмиг пошатнутся, и серьезно. Избежать смертельного укуса змеи можно, лишь опередив ее и не иначе, но тогда ему придется последовать тем курсом, идти которым он меньше всего желал. Ничего не поделаешь, другого выхода нет. Судя по всему, Евдоксий, этот коварный ренегат, победил.
— Так вот чем ты, неблагодарный негодяй, отвечаешь на наше гостеприимство? — ответил Аттила холодно, но спокойно, отчего слова его прозвучали еще более угрожающе. — Подкуп прибывшего к королю посыльного у нас, гуннов, считается изменой. Ты же, гость, пойдя на это, злоупотребил моим доверием, что лишает тебя предоставленного иммунитета. Забыл, что случилось с Констанцием? Наверное, мне следует просить Совет вынести тебе надлежащий приговор.
Евдоксий уже и сам понял, что перегнул палку, лишившись тем самым влияния на собрание и поставив жизнь свою под удар.
— П-п-прошу прощения, господин, — проквакал он. — Все, что я видел, — это лишь как приехал курьер. Что за весть он принес с собой, я не знаю.
— Тем лучше для тебя, — сурово ответил Аттила. — Я тебе верю, а потому дарую тебе твою никчемную жизнь. Впредь держи язык за зубами. Откроешь еще раз свой поганый рот, и я забуду о том, что могу быть милосердным. — Отвернувшись от дрожащего римлянина, он обратился к вмиг стихшему собранию. — Это жалкое подобие человека, — кивком головы он указал на Евдоксия, — осмелилось приблизить то, ради чего мы здесь собрались. А созвал я Совет для того, чтобы огласить перед вами содержание письма, о котором упомянуло это ничтожество. Но перед этим я решил рассказать вам о других альтернативах, — для того, чтобы вместе мы смогли выбрать тот путь, по которому пойдет наш народ. Письмо прислала мне Августа Гонория, которую на протяжении последних четырнадцати лет держит взаперти в одном из константинопольских дворцов позорящий равеннский престол император Валентиниан, ее брат. Гонория просит меня освободить ее от этой мучительной подневольности, взамен же обещает стать моей женой. В знак своей любви и доброй воли сестра императора вложила в письмо свой перстень. — Аттила обвел взором лица собравшихся, — теперь все они, как один, жадно ловили каждое его слово. — Если мы согласимся удовлетворить просьбу дамы, — улыбнулся Аттилу, — то, думаю, вполне сможем рассчитывать на солидное приданое — скажем, половину Западной империи. Ну, так как, ответим согласием?
Ответом королю гуннов стали восторженные крики его подданных. Аттила уцелел, лидерство его еще более упрочилось. Вот только далось ему все это ценой огромной личной жертвы.
Вечером, остановив коня на краю обрыва, под которым несла свои стремительные воды река Тиса, Аттила вытащил из закрепленной под седлом сумы серебряное блюдо, подарок Аэция. Мысленно восстановил в памяти все изображенные на нем сцены, каждая из которых олицетворяла один из этапов их долгой и богатой событиями дружбы. Обстоятельства сложились так, что оставить блюдо у себя он уже не мог. Что ж, Мурдук, великий бог войны, столь достойному подношению будет только рад, подумал Аттила. «Прощай, Аэций, друг мой старинный, — прошептал он печально. — Тяжелее дня в жизни Аттилы не было, отныне мы с тобой враги». Уверенным движением он забросил блюдо на середину реки; описав крутую дугу, оно с плеском упало в воду и, блеснув напоследок, исчезло из виду.
Возвращаясь в деревню, Аттила сказал последнее «прощай» и своим мечтам о Великой Скифии. Теперь ему оставалось лишь одно: вести свой народ по выбранному пути, навстречу суровым и кровавым сражениям, грабежам и разрушениям. Ему, человеку, который ездит верхом на тигре… Вдруг он вспомнил третью часть пророчества: «Раненый орел отбивается, и осел оставляет его и нападает на первого орла». Раненый орел — орел Восточного Рима, чью империю он разграбил. Осел — дикий осел степей, иначе говоря — гунны. Первый орел — символ имперского Рима, империи Запада. Все сходится. Восток крепко потрепал гуннов в битве на реке Ут, после чего отказался платить им дань, что вынудило гуннов обратить свой взор на Западную империю. Как там завершалось пророчество? Лучше об этом и не думать. Возможно, его поступки действительно были прописаны в скрижалях Судьбы. И все же он продолжит действовать так, словно сам является ее творцом.
Когда о намерениях Аттилы (а следовательно, и о содержании фатального письма Гонории) стало известно в обеих частях Римской империи, принцесса спешно была отправлена в Константинополь и выдана замуж за человека в политическом отношении незначительного. Позднее, застрахованная подобным образом от посягательств на ее руку Аттилы, Гонория была приговорена к пожизненному тюремному заключению.
Глава 45
Ужасная орда Аттилы — воинственные ругии, дикие гепиды, скиры, гунны, тюринги — разлилась по твоим равнинам, о Белгика.
Крепко держа за древко старый отцовский angon — заершённый, с длинным железным наконечником, дротик, Клеф лежал, прижавшись к земле, за дубом, росшим на краю расчищенного под пашню участка леса. Росчисть эту надвое делила дорога, по которой вскоре должен был проехать Гизульф. Тишину Тюрингского леса, занимавшего большую часть территории, на которой проживало племя Клефа, тюринги, нарушал лишь стук дождевых капель по земле, все еще — несмотря на то, что уже пришла весна, — покрытой желтыми осенними листьями.
С холодной, контролируемой яростью Клеф припомнил тот летний день годичной давности, когда от руки Гизульфа, заносчивого, неотесанного юноши из comitatus местного вождя, погиб его отец, простой kerl, земледелец. Когда Гизульф беспечно проскакал по колосящемуся яровой пшеницей полю, отец Клефа сделал ему вполне обоснованное замечание. Гизульф же в ответ наотмашь ударил старика толстым концом своего копья. Тяжелое, обитое железом древко угодило прямо в голову, пробив череп — непреднамеренное, но все же убийство. Позднее, столкнувшись с Клефом, Гизульф бросил к ногам парня римский solidus.
— Wergeld, за смерть твоего отца, — надменно произнес воин. — Гораздо больше, чем он, простой kerl, стоил.
— Я не возьму его, — ответил Клеф и плюнул на монету.
Гизульф лишь пожал плечами и, смеясь, поехал дальше. Solidus так и остался валяться в грязи.
«Я обязательно отомщу, — подумал Клеф, — но лишь тогда, когда буду к этому готов». В течение многих недель отслеживал он привычные перемещения Гизульфа, но ничего не предпринимал, давая воину возможность почувствовать себя в безопасности — мнимой. В последнее время Гизульф взял за привычку каждый божий день наведываться в соседнюю деревушку, к одной богатой вдовушке. Несколько раз проследив за своим врагом, Клеф точно знал, по какой дороге тот будет возвращаться, и теперь, спрятавшись в укромном месте, предвкушал сладкий миг расплаты.
Наконец он раздался: приглушенный — из-за сырой после прошедшего дождя земли — стук копыт. Затем на росчисти появился Гизульф, крупный юноша на тощем боевом коне. Подняв angon, Клеф отвел державшую его руку назад, дожидаясь, когда враг проедет мимо дуба, и его широкая спина будет представлять собой отличную мишень.
Вдруг Клеф услышал слабый, глухой рокот — трубили в рог! Звуки эти были ему знакомы: то Этцель[651], предводитель гуннов, призывал всех присягнувших ему на верность, как гуннов, так и германцев, немедленно явиться на место сбора. Мгновенно опустив angon, Клеф повернулся и со всех ног побежал сквозь лесную чащу в том направлении, откуда доносились трубные звуки. Месть подождет, сказал он себе. Пусть Гизульф поживет еще немного — взаймы. Время его истечет, когда он вернется домой из похода, в который их поведет Этцель.
От Свевского моря до Данубия, от рейнских земель до предгорий Имая, где бы ни звучали горны Аттилы, люди откладывали на потом то, чем были заняты, и поспешали к местному месту сбора. Рыбак, закидывавший сети в устье реки Виадуа, отбрасывал их в сторону и греб к берегу; пастух оставлял свои стада у сарматских возвышенностей; крестьянин, вспахивавший росчисть в Боярии, распрягал плуг и в спешке покидал поле; птицелов в топях реки Вистулы забывал про свои силки; охотник в горах Кавказа, уже изготовившийся пустить стрелу в каменного козла, давал тому уйти… Незыблем был авторитет Аттилы! Повиновения, немедленного и абсолютного, требовал он от своих подданных; малейшая же непокорность каралась сажанием на кол либо распятием на кресте. Но сколь суровым был он правителем, столь и великодушным: преданная и бесстрашная служба часто вознаграждалась дорогим подарком, вроде кольчуги, украшенного драгоценными камнями кубка или же золотого блюда.
Из каждого уголка огромного королевства Аттилы стекались на берега Верхнего Данубия реки вооруженных мужчин: наездники-гепиды с сарматских предгорий, темнокожие аланы, голубоглазые скиры и тюринги, конные остроготы, бесчисленные гунны из раскинувшихся у Каспийского моря, Понта Эвксинского и нижнего Данубия безграничных степей. Все эти и другие, более малочисленные, племена, признававшие Аттилу своим вождем, слились, в конце концов собравшись вместе на северном берегу Нойзидлер Зее, что в Паннонии, в одну огромную орду.
Когда прибыли туда последние контингенты, это великое воинство, во главе которого, покрытый простой накидкой из шкур животных и безоружный, встал сам Аттила, двинулось на северо-запад, к бельгийским провинциям Галлии.
Глава 46
Много городов было разрушено: Алуатика, Метис…
Даже в марте того судьбоносного года, когда консулами были Маркиан Август и Адельфий и шел тысяча двести пятидесятый год с основания Рима[652], льдины все еще сновали по Рейну там, где в него впадает Никра. Стоя на вершине холма, у подножия которого и соединялись две этих реки, Бауто, пастух-алеманн, плотнее запахнул полы плаща и в который уже раз с тревогой посмотрел на свое стадо. Наученный горьким опытом прошлых лет, он понимал, что после столь суровой зимы в ближайшие несколько недель нужно особенно бдительно присматривать за новорожденными овечками: голодная лиса смела и бесстыжа. Тогда-то его острый глаз и уловил нечто необычное: казалось, на предгорья Вотанланда, чьи вершины определяли восточный горизонт, спускается густой туман. Странно, подумал Бауто. День выдался холодным и безоблачным; даже далекие предметы просматривались очень четко. Тумана в такой день быть не может. А что это за звук, похожий на отдаленный шум? Должно быть, ветер. Но шум все нарастал и нарастал, пока наконец не стал походить на барабанный бой или раскаты грома. Казалось, он идет из тумана, который приближался с невообразимой скоростью. Никакой это не туман, догадался Бауто, — огромный поток пылевых облаков, в которых икрятся и сверкают мириады огней. То была армия. Но такая, какой не видели еще люди; она насчитывала не просто тысячи, а десятки, возможно, сотни тысяч воинов. В благоговейном трепете наблюдал Бауто за тем, как это несметное воинство перевалило через горные ущелья и, расплывшись по долине, устремилось к Рейну. Забыв об овцах, он повернулся и со всех ног побежал под гору, — нужно было предупредить жителей Мангейма.
— С римлянами Аттила не враждует — лишь с визиготами, — заявил Валентиниан Аэцию. Разговор их проходил в приемных покоях равеннского дворца императора. Словно в подтверждение своих слов, Валентиниан помахал свитком пергамента. — Он заверил меня в этом в своем письме, из которого со всей определенностью следует, что Аттила желает быть моим другом. другом, — продолжал император со злорадным ликованием. — О тебе, патриций, он даже и не вспоминает.
— Вы проявляете ужасную недальновидность, господин, — сухо ответил Аэций; заставить себя называть Валентиниана, которого он презирал, «ваша светлость», полководец не мог. — Неужели вы столь слепы, что не видите, какую игру он ведет? Разделяй и властвуй, или, в его случае, побеждай. Он пытается настроить визиготов и римлян друг против друга, как, впрочем, и вас — против меня. В вашем случае он, судя по всему, преуспел. Полагаю, Теодорид в Толозе тоже, как и вы здесь, получил письмо, в котором Аттила убеждает его, что у него есть лишь один враг — римляне. — Дальше он решил говорить без обиняков. — Я заметил, что вы благоразумно «забыли» то, о чем также говорится в этом письме: что Аттила настаивает на том, что его женитьба на Гонории непременно должна состояться, а в качестве приданого хочет получить половину Западной империи — в общем, все то, на что правительство уже ответило отказом. Кроме того, он жаждет стать командующим войсками в Галлии — вместо меня.
От изумления у Валентиниана едва глаза на лоб не вылезли.
— Откуда ты это знаешь? — завопил он. — Письмо было послано мне лично.
— У меня свои источники; в консистории сидят не одни лишь подобострастные тупицы, — парировал Аэций. — Есть там и такие, для кого главное — служение Риму, а не продвижение по службе, которое получают одни лишь лизоблюды и льстецы.
— Кто эти изменники? — продолжал бушевать император. — Мне нужны их имена. Я сошлю их на острова — нет, казню, отрублю им головы.
— Вы что, серьезно думаете, что я вам их назову? — в голосе Аэция звучало полное презрение. — У некоторых из нас еще есть принципы, даже если у вас их уже не осталось. — После смерти Плацидии, ушедшей из жизни около четырех месяцев назад, Валентиниана постоянно преследовали навязчивые, усиливающиеся с каждым днем, страхи. Несмотря на всю ее ограниченность и недостатки — а их было много, — императрице-матери удавалось обуздывать худшие стремления сына. Теперь, когда Плацидии не стало, характер молодого императора заметно ухудшился. Получив возможность удовлетворять самые низменные из своих порывов, он начал походить — беспричинно жестокими поступками и нездоровым влечением к колдовству и черной магии — на двух своих печально известных предшественников, Калигулу и Гелиогабала. Гораздо же более серьезным, по убеждению Аэция, было то, что Валентиниан находил поддержку у большей части придворных и советников в Равенне. Сейчас же, когда Западная империя стояла перед величайшим в ее долгой истории кризисом, римское правительство просто обязано было выступить против Аттилы единым фронтом.
— Все это — пустые разговоры, господин, — терпению Аэция пришел конец. — Пока мы тут спорим, Аттила триумфально шествует по нашим бельгийским провинциям. Пали Алуатика и Метис, жителей их вырезали как скот. Огромная орда Аттилы — гунны, ругии, герулы, тюринги, остроготы и гепиды, — численностью приближающаяся к пятистам тысячам голов, уже перешла Секвану и осаждает Аврелиан. Дальше он пока не пойдет — подождет, пока зазеленеет трава и будет чем кормить лошадей, — так что небольшой запас времени у нас есть. Но дальнейшее промедление смерти подобно. Не остановим его сейчас — рискуем потерять всю Галлию.
— И у тебя, конечно же, есть план, — фыркнул Валентиниан.
— Сами по себе римские войска, стоящие в Галлии, с Аттилой не справятся. Попытаюсь убедить Теодорида выступить на нашей стороне. Согласится, тогда у нас появится шанс.
— Я уже говорил тебе, что именно визиготов Аттила и намерен уничтожить, — раздраженно сказал император. — Племя, представляющее наибольшую угрозу для Рима. Мы будем законченными глупцами, если станем мешать ему в этом.
— Как вы не можете понять очевидного? — разочарованно воскликнул Аэций. — Что ж, с вашей или без вашей помощи, но я намерен вести войска в Галлию. Возьму с собой все имеющиеся в распоряжении полки. В том числе, господин, и ваши, палатинские.
— Моего разрешения на это ты не получишь, полководец, — император злобно улыбнулся. — А будешь настаивать — лично прикажу им тебе не подчиняться.
Ну и пусть, подумал Аэций. Не следует подвергать scholae, дворцовую стражу, проверке на лояльность. Привлеку под знамена вспомогательные полки итальянской армии, пусть даже их и не так много. Иронично поклонившись императору, он прошептал: «Mir der Dummheit kampfen die Gotter selbst vergeblich».
— Я все слышал, — резко произнес император. — А теперь скажи мне, что это означает.
Аэций пожал плечами.
— Если настаиваете, господин, — ответил он, стараясь сохранять невинное выражение лица. — Это высказывание приписывают Алариху, прославленному отцу нашего общего друга Теодорида, и произнес он его после того, как, в годы осады Рима визиготами, сенат отверг те великодушные условия, на которых он готов был подписать мирный договор. Получив отказ, Аларих потерял терпение; Рим пал и был разграблен. А означает оно следующее: «Против глупости даже Боги бессильны». — С этими словами, нарушив все требования протокола, Аэций бесцеремонно повернулся к императору спиной и, мрачно ухмыльнувшись про себя, вышел из комнаты.
— Что ж, ничего не поделаешь, — смиренно молвил Аэций, едва за посланником Теодорида закрылась дверь и кроме них с Титом в разместившемся во дворце архиепископа Лугдуна штабе полководца никого не осталось. — Мы сделали все, что могли, но этого оказалось недостаточно. Теперь, после решения Теодорида защищать лишь визиготские территории в Аквитании и его отказа выступить вместе с нами против Аттилы, исход предстоящего сражения предсказать несложно.
— Хотите сказать, мы потерпим поражение, господин?
— Почти не сомневаюсь в этом. Без визиготов наши шансы равны нулю. Сначала Аттила сокрушит нас, затем — их.
— А потом? Что будет потом? — впервые за долгое время Титу стало по-настоящему страшно.
Пожав плечами, Аэций одарил Тита безрадостным взглядом.
— Тут двух мнений быть не может: Западной цивилизации придет конец. Гунны сметут все на своем пути и перережут тех, кого не смогут продать в рабство. А затем, когда все разграбят, уйдут, оставив после себя лишь выжженные земли. Сам Аттила, может быть, и лелеет какие-то высокие цели, но даже ему не по силам превалировать над волей всей гуннской нации. Я знаю этих людей, Тит. Они никогда не приспособятся к цивилизации. Они вытянут из нее все, что смогут — золото и рабов, — и уничтожат все остальное.
— И Восток нам не поможет?
— Вряд ли. Мы ведь не пришли им на помощь в трудную минуту, помнишь? Аттила никогда бы не перешел через Рейн, будь у него хоть малейшее опасение, что Восток нападет на его войско с тыла. Если ты еще не составил завещание, я бы советовал тебе поторопиться. Я до последнего надеялся, что Аттила воздержится от похода на Запад. Да и ты, Тит, разве не говорил, по возвращении от Аттилы, что ситуация — обнадеживающая? Хотелось бы мне знать, что заставило его переменить свое мнение.
— Ну, несмотря на всю его власть, вряд ли он свободен в своих действиях, господин, — задумчиво ответил Тит. — Как я понимаю, политика Аттилы зависит от многих, самых разных, факторов. Приск с Максимином, посланники из Восточной империи, восемь лет страдавшей от гуннской агрессии, много о чем мне рассказали. Я на самом деле думаю, что он хотел принять ваше предложение насчет… скажем так, возможного партнерства в управлении Западной империей. Да и подарок ваш Аттиле очень понравился. Он был по-настоящему взволнован, из чего я заключил, что ваша дружба значила для него очень много. Просто на него со всех сторон оказывалось неимоверное давление: король Гейзерих, багауды Арморики, те из франков, кто был недоволен правлением Меровеха, — все они подталкивали Аттилу к вторжению на Запад. Не забывайте, к тому же, что Восток, с его огромными ресурсами и новым императором, вполне способен дать Аттиле самый решительный отпор, что он и доказал у реки Ут, где гуннам прилично досталось. А тут еще эта история с письмом Гонории; она-то и дала Аттиле отличный повод… — Печально улыбнувшись, Тит позволил своей мысли повиснуть в воздухе. — Наверно, у него просто не было другого выхода.
— Верно мыслишь, Тит Валерий, — вздохнул полководец. — Жаль только, Теодорид не видит всей картины целиком.
— Но однажды-то нам уже удалось его переубедить! Помните, господин, после бойни в Толозе визиготы горели желанием отомстить нам, и Авит смог уговорить их заключить с вами мир, а не вступать в кровавую битву, в которой каждая из сторон могла понести серьезные потери. Авит, вот кто нам нужен!
— Да, было такое, — медленно произнес Аэций; лицо его приобрело задумчивое выражение. — Пожалуй, ты прав; это может сработать. Молодец, Тит — как же я сам до такого не додумался? Если кто и может переубедить Теодорида, то только Авит. Дай-ка подумать: срок его полномочий в качестве префекта претория в Галлии истек, и он, по всей видимости, вернулся в Ареверну, в свое имение. Далеко ли мы от Ареверны? В сотне миль? Большая военная дорога из Лугдуна в Дивон проходит недалеко от его виллы. Имперская почта все еще работает — пока. Меняя лошадей, ты будешь там завтра. — Хлопнув Тита по плечу, полководец ухмыльнулся. — Ну что стоишь колом? В дорогу, мой друг!
Глава 47
Да здравствует Авит, спаситель мира!
Облаченный в сенаторскую тогу — архаичный пережиток, сохранившийся у него с дней Республики, — Авит стоял перед собранием визиготских вождей, выстроившихся позади своего пожилого короля в величественной базилике в Толозе. Чисто выбритые, в далматиках и туниках, если чем и отличались они от римлян, то лишь своим высоким ростом и светлой кожей. Один лишь Теодорид, с длинными усами и ниспадающей на плечи светлой копной волос, выглядел так, как это было принято во времена его предков.
— Ваше величество, благороднейшие из мужей великой визиготской нации, — заговорил Авит, спокойно и дружелюбно, — благодарю вас за то, что вы согласились встретиться здесь со мной, и за то, что нашли в себе мужество и решились выступить против Бича Божьего. Позвольте мне напомнить вам о вашем прошлом. Гунны Аттилы — это все те жестокие дикари, которые, изгнав ваших предков из их жилищ, обрекли всю вашу нацию, словно евреев, на сорок лет скитаний по миру. Но если потомки Авраама могли расставить свои шатры лишь в безжизненной пустыне, то вы имеете возможность жить на широких и прекрасных просторах Римской империи. Допускаю, что за долгие годы вашего здесь пребывания случались моменты, когда Рим поступал с вашим народом несправедливо, как, впрочем, и такие — будем откровенны, — когда вы вели себя нечестно по отношению к Риму. Но были ведь и такие времена, когда мы жили в дружбе и согласии. Римляне приютили вас у себя, когда вы бежали со своих земель, спасаясь от гуннов, ваши же воины пополняли наши легионы и по праву считались одними из самых храбрых и преданных защитников Рима. Стилихон, величайший римский полководец, даровал Алариху жизнь каждый раз, когда громил его войско. Атаульф, брат отца вашего нынешнего короля, был женат на Галле Плацидии, матери сегодняшнего римского императора. Император Констанций, отец Валентиниана, взявший Плацидию в жены после смерти Атаульфа, даровал вам Аквитанию, богатейшую галльскую провинцию. Многое объединяет римлян и визиготов. Прислушайтесь к своим сердцам, и если — а я знаю, что так оно и есть — вы честны, то вы поймете, что все мною сказанное — истинная правда.
Авит замолчал. По рядам собравшихся пронесся одобрительный гул, многие согласно закивали головами. Итак, подумал сенатор, завоевать их симпатию ему уже удалось. Но если он хоть в чем-то ошибется, подобные настроения могут моментально смениться враждебностью. Нужно быть крайне осмотрительным.
— И все же наши народы, которым следовало бы стать друзьями, по-прежнему враждуют. Об этом можно лишь сожалеть, особенно сейчас. — Он позволил себе повысить голос. — Вы полагаете, что сможете победить гуннов, думаете так потому, что одиннадцать лет назад сумели разгромить их шестидесятитысячное войско, разгромить здесь же, у стен этого самого города. Выбросьте подобные мысли из головы! Забудьте прошлое! На сей раз Аттила приведет вдесятеро большую орду; уж не думаете ли вы, что сможете совладать с шестью сотнями тысяч кровожадных дикарей? Конечно, вы будете сражаться отважно и доблестно — иначе и не умеете. Но у вас все равно нет против них ни единого шанса. Да и кому нужна такая жертва? Ваши жены потеряют мужей, дети — отцов. Что ждет их дальше? Смерть или рабство. Ваши жилища сровняют с землей, над святынями — надругаются. Визиготская нация исчезнет с лица земли, словно ее никогда и не было. Этого ли вы хотите? А, поверьте мне, именно это и случится, если вы и дальше будете придерживаться намеченного курса. — Здесь сенатор вновь взял паузу, прислушиваясь к настроениям слушателей. В базилике царила мертвая тишина.
— Мое предложение таково: все мы, римляне и визиготы, забудем о существующих между нами разногласиях и выступим единым фронтом против общего врага, — продолжил Авит еще более громким голосом. — А там, возможно, и другие федераты — франки, аланы и бургунды, — глядя на наш пример, пожелают к нам присоединиться. Разбить Аттилу мы сможем лишь в том случае, если против него выступят все живущие в Галлии народы. — Закончил свое выступление сенатор такими словами: — Лишь объединившись, мы победим! Визиготы, отомстите за ваших предков!
С беспокойством ждал Авит реакции аудитории. Несколько секунд все хранили молчание, затем Теодорид повернулся лицом к своим соплеменникам.
— Авит говорил мудро. Римляне нам не враги. — Слова его потонули в одобрительном гуле, от которого, казалось, содрогнулись стены толозской базилики.
Облегченно вздохнув, Авит понял, что весь дрожит, и вытер сбегавшую по щеке струйку пота.
Глава 48
Я не сомневаюсь в исходе — вот поле, которое сулили нам все наши удачи! И я первый пущу стрелу во врага. Кто может пребывать в покое, когда Атилла сражается, тот уже похоронен!
— Ничего, господин, — сказал посыльный Аниану, епископу Аврелиана, известному своей пылкой набожностью. — Боюсь, ничто не говорит о том, что кто-то спешит нам на помощь.
— Если они не придут в самое ближайшее время, будет слишком поздно, — вскричал епископ полным отчаяния голосом. — Вот, послушай. — Издалека доносились систематические глухие звуки ударов: то бились о городские стены большие стенобитные орудия гуннов, спроектированные и построенные пленными римлянами, и с каждым ударом из стен вылетал новый кусок каменной кладки. — Но мы должны сохранять веру, — пробормотал епископ, скорее самому себе, нежели собеседнику, — веру в то, что Святой Пастырь не оставит свое стадо на растерзание скифским волкам. Возвращайся на укрепления, друг мой, а я возобновлю мои мольбы Отцу нашему.
С осознанием бесполезности данного занятия посыльный поспешил вернуться из заполненного обеспокоенными горожанами форума на свой пост на крепостной стене и устремил взор на юг. Как он и думал (и опасался), горизонт по-прежнему был пуст от всего, что бы двигалось. Хотя… Что-то там, несомненно, было: на грани поля зрения, крошечное тусклое пятнышко, которое, казалось, росло по мере того, как он в него вглядывался. Облако пыли! С участившимся пульсом он побежал обратно, в форум, с трудом протолкнулся сквозь огромную людскую толпу и доложил об увиденном Аниану.
— Господь услышал мои молитвы! — воскликнул епископ. Тут же его возглас был подхвачен собравшимися в форуме горожанами, которые, во главе со своим духовным лидером, потоком хлынули к крепостной стене. Облако пыли, теперь уже ясно видимое, внезапно унеслось в сторону с порывами ветра, и взору аврелианцев предстали сжатые ряды одетых в доспехи римлян, марширующих под своими штандартами вперемежку со светловолосыми великанами, вооруженными лишь копьями и щитами.
— Аэций и Теодорид! — объявил Аниан дрожащим от волнения голосом. — Встаньте на колени, люди добрые, и воздайте благодарность Господу нашему, даровавшему нам спасение. Пусть этот четырнадцатый день июня навечно останется праздничным в календаре, в ознаменование благоволения, оказанного Господом городу нашему, Аврелиану.
— Смотрите, они уходят! — закричал один из солдат, указывая на разбросанные за стеной городские предместья. Гунны не стали дожидаться, пока армия противника подойдет к городским воротам и, оставив осадные орудия, унеслись прочь, на восток, к Секване.
— Они перешли Секвану, господин, — доложил разведчик, остановив взмыленного коня перед Аэцием.
— И?
— И движутся на северо-восток, господин — даже быстрее, чем раньше, я бы сказал.
Когда солдат ускакал прочь, Аэций погрузился в думу. Аттила увидел, что они подтянули к Аврелиану огромные силы, не только римлян и визиготов, но и франков, бургундов, аланов и армориканцев. Будучи столь же осторожным, сколь и смелым, король гуннов решил отступить. Возможно ли, что Аттила, устрашенный этим, рожденным «благодаря» его набегам, мощным союзом, решил вернуться на свои земли?
— Что скажешь, Тит? — спросил он у своего помощника, человека проверенного, прошедшего много кампаний. — Он идет к Рейну?
Глядя на осунувшееся, изборожденное морщинами лицо полководца — ведь Аэцию приходилось не только делать все возможное для того, чтобы не допустить развала Западной империи, и то и дело усмирять федератов в Галлии, но и противостоять враждебным махинациям Валентиниана, — Тит почувствовал внезапный приступ жалости. Окажись он на месте полководца — несомненно, пытался бы ухватиться за любую соломинку. Но для Аэция это стало бы опасной роскошью. Разбирательства с требованиями и прошениями истощили полководца до такой степени, что, не будь он человеком волевым и сильным, наверняка бы сломался. Поэтому в том, что на какое-то время здравомыслие оставило его, не было ничего удивительного. Внезапно Тит понял, в чем заключается его долг. Он должен вернуть своему господину трезвость ума и суждений, пусть даже ради этого придется разрушить ложные надежды, за которые пытается уцепиться Аэций.
— Не думаю, господин, — осторожно ответил Тит. — Это было бы не похоже на Аттилу. Раз вторгшись в западные территории, он не сможет позволить себе с них уйти; это пошатнуло бы его престиж, и гунны избрали бы нового вождя.
— Но ты же видел, что случилось в Аврелиане, — возразил Аэций почти жалобным тоном. — То было два дня назад, а он все продолжает и продолжает отступать.
— Это не отступление, а тактический отход, господин. Если б он остался, то оказался бы зажатым между силами наших армий и стенами враждебного города — худшей позиции и представить себе невозможно. Если б он принял бой, то рисковал бы оказаться разбитым в самом сердце Галлии, не имея шансов на отступление. Поверьте мне, господин, он остановится и сразится с нами, как только найдет благоприятное для себя место.
Покачав головой, Аэций провел ладонью по лицу.
— Ты, конечно же, прав, — признал он с усталой улыбкой. — И о чем я только думал? — Он похлопал Тита по плечу. — Спасибо тебе, Тит Валерий — ты настоящий Виктор при своем Юлиане[653]. «Благоприятное для себя место», говоришь. Наверное, это будет какая-нибудь большая плоская равнина, где его конные лучники смогут проявить все свое умение. — Полководец задумался, и на лбу у него появились глубокие морщины. — В этих краях есть одно только место, подходящее под это описание: Мавриакские — их еще называют Каталаунскими — поля, огромная равнина к югу от Дурокаталауна — это небольшой городок милях в пятидесяти к северо-востоку отсюда.
Так оно и оказалось. В ночь на 19 июня стремительное отступление Аттилы замедлилось: его арьергард настигли передовые части вражеского войска, что вылилось в кровавую стычку между франками и гепидами. Пока, при свете луны, они выявляли победителя, Аэций, доверив контроль над ситуацией полководцам Эгидию и Мажориану[654], выехал на предполагаемое место сражения — произвести рекогносцировку. Дело рискованное, но, решил Аэций, оправданное. Хотя он и намеревался объехать позиции гуннов стороной, опасность нарваться на один из вражеских пикетов все же существовала.
Забрезживший рассвет явил его взору огромную и — на первый взгляд — абсолютно плоскую равнину, простирающуюся, в какую сторону ни глянь, до самого горизонта. Почва под ногами была твердой и сухой, а поднимавшееся в нескольких милях к югу громадное облако пыли позволяло сделать вывод, что именно там и находились гунны. Аэций упал духом. Мавриакские поля просто идеально подходили для маневров гуннской конницы, что давало Аттиле ощутимое преимущество над ведомой римлянами коалицией, чьи лошади были не столь выносливыми. Согласно полученным сообщениям численность гуннского войска достигала полумиллиона голов, что, безусловно, являлось преувеличением. Тем не менее даже по самым скромным подсчетам, Аттила располагал более чем ста тысячами воинов. Против которых Аэций мог выставить двадцать тысяч римлян, двадцать тысяч визиготов и, возможно, подобное же число вооруженных солдат от всех прочих союзников. Итого — шестьдесят тысяч, что в лучшем случае составляло чуть более половины от войска Аттилы.
Пав духом, Аэций осознал, что стоит перед суровым фактом: если он не сумеет найти способ, позволяющий уравнять силы, поражение союзников неизбежно. Затем, совершенно внезапно, он заметил нечто такое, что мгновенно подняло его настроение до небес. Епископ Аниан, несомненно, приписал бы увиденное им Провидению Божьему, непочтительно подумал Аэций. Криво усмехнувшись, он пришпорил коня и помчался к римским позициям.
В тайной комнате императорского дворца в Равенне Валентиниан, бледный и взволнованный, просматривал последние донесения из Галлии.
— Он давал нам слово, Гераклий, — закричал он дрожащим голосом стоявшему рядом весьма упитанному евнуху. — В своем письме Аттила уверял нас, что враждует лишь с соседями Рима, визиготами. А теперь мы узнаем, что против Аттилы выступили все, за исключением рипурианских франков, федераты Галлии. Что все это означает?
— Это означает, ваша светлость, — пояснил Гераклий, фаворит и главный советник императора, — что Аттила вас обманул. — Лживость и науськивание одного врага против другого — вот его главное оружие. Боюсь, он собирается завоевать не только Аквитанию, но и, вне всякого сомнения, всю Галлию целиком, а также, возможно, Италию и даже Испанию.
— Но почему мы об этом не знали? — запричитал Валентиниан. — Мы окружены одними лишь глупцами и трусами, и главный из них — Аэций. Он должен был предвидеть намерения Аттилы и сделать все возможное, чтобы помешать ему. Может ли он остановить гуннов, как думаешь?
— Я бы не стал на это рассчитывать, ваша светлость, — невозмутимо ответил евнух. — В этом отношении достижение восточной армии — случай воистину беспрецедентный.
— Тогда мы должны приготовиться к отъезду! — воскликнул император. — Немедленно поезжай в Классис, Гераклий. Зафрахтуй судно, самое быстрое, какое сможешь найти. Мы сегодня — все мы: я, Августа с дочерьми, члены Совета, все слуги и дворцовая стража — отправляемся в Константинополь.
— А также тот, чьей главной обязанностью является забота о благополучии вашей светлости? — вкрадчиво предложил Гераклий.
— Ты что ли? Да, да, конечно, но поторапливайся. Другие тоже могут прочесть сие предсказание.
— Будет исполнено, ваша светлость. Час-полтора — и корабль в вашем распоряжении. Но, пока я еще здесь, позвольте предостеречь вас от немедленного отплытия.
— Это еще зачем? — раздраженно спросил Валентиниан.
— А что, если Аэций все же одержит верх над Аттилой, ваша светлость, и, вернувшись в Италию, обнаружит, что трон свободен?.. — Гераклий пожал плечами и развел руки в стороны — остальное, мол, вы и сами можете додумать.
— Понимаю, Гераклий, понимаю, — беспокойно произнес Валентиниан после паузы. — Аэций давно уже желает сместить нас и узурпировать нашу власть. Думаешь, он попытается воспользоваться нашим отсутствием для того, чтобы забрать трон себе?
— История Рима, ваша светлость, полна печальными примерами того, как тщеславные полководцы завладевали императорским пурпуром — узурпатор Иоанн, к примеру, в те годы, когда вы были совсем еще ребенком.
— Хорошо, — неохотно уступил император. — Зафрахтуй судно, но с отплытием мы пока повременим. Полагаю, если Аттила победит, мы узнаем об этом еще до того, как он перейдет Альпы.
— Очень мудрое решение, ваша светлость.
«Лагерь союзников близ Дурокаталауна [написал Тит в “Liber Rufinorum”], провинция Лугдунская Сенония, диоцез Галлии. Год консулов Маркиана Августа и Адельфия, XII июльские календы[655].
Наша помощь жителям Аврелиана подоспела весьма кстати. Когда римляне и их союзники подошли к городу, гунны были уже в его предместьях. Не дав нам возможности блокировать его войско у крепостных стен, Аттила, всегда проявлявший себя осмотрительным стратегом, снял осаду и отступил за Секвану. Важная победа Аэция и неудача Аттилы: взятие Аврелиана позволило бы обосновавшимся там гуннам предпринять со временем наступление на Аквитанию, вотчину визиготов.
Не перестаю восхищаться Аэцием. Узнав о том, что визиготы решили в конце концов присоединиться к нам, он немедленно затеял переговоры с прочими федератами Галлии, что повлекло за собой массу утомительных поездок и всевозможных уловок, призванных склонить федератов к принятию нашего предложения. Итог: собранная за предельно короткий промежуток времени огромная армия, единая в своем страхе и ненависти к гуннам. К римской армии и их могущественному союзнику, визиготам, добавились большие контингенты аланов, франков, бургундов и даже армориканцев (последние, наверное, в конечном счете осознали, что римское правление предпочтительнее “освобождения” Аттилы). Вот уж действительно странное зрелище: римские солдаты, мирно общающиеся с бывшими врагами. Единственным нашим слабым звеном мне видится Сангибан, король аланов, который, вступив в соглашение с гуннами, пытался предательски сдать Аттиле Аврелиан. К счастью, заговор был вовремя раскрыт; Сангибан снова с нами, но, полагаю, все уже поняли, что с ним и его людьми следует держать глаз востро.
Федераты, особенно франки и визиготы, похоже, неплохо вооружены. У каждого из их воинов имеется круглый щит и либо копье, либо несколько дротиков, не говоря уж о ножах и метательных топориках. Почти все они по-прежнему с презрением относятся к доспехам, но вот шлемами обзавелись уже многие. Те, кто побогаче, могут позволить себе мечи и лошадей. Понятие “дисциплина” нашим германским союзникам не знакомо, но вот храбрости их и решительности позавидовал бы любой римлянин. Наши, римские, войска гораздо лучше обучены, но вот обмундирование солдат и их оружие оставляют желать лучшего, — многие продолжают обходиться тем, что уже давно следовало превратить в лом. Беда в том, что одни наши военные fabricae, вроде тех, что расположены в Аугуста-Тревероре или Лауриаке, которые стоят на оставленных или федератов территориях, больше не функционируют, а галльские же — к примеру, дурокорторская и стратисбургская (до недавнего разграбления этих городов Аттилой) — из-за недостаточного финансирования выпускали в последнее время меньше продукции, чем ее требовалось армии. Большая часть нашего обмундирования поступала в последнее время с fabricae в Северной Италии — кремонской, веронской и т. д. Но пару месяцев назад прекратились и эти поставки, почему — никто объяснить не может. (Аэций полагал, что это дело рук завистника Валентиниана.) Тем не менее, когда полководец уличил трех управляющих армейскими фондами в растрате государственных денег (они были немедленно уволены со службы и осуждены), поставки чудесным образом возобновились.
В Северной Галлии царит полное опустошение: ситуация гораздо хуже, чем то можно было предположить по донесениям. Большинство поселений между Рейном и Секваной выгорело дотла; за взятием того или иного города, как и заведено, следовало беспорядочное истребление людей. От рассказов о зверствах, совершенных тюрингами, кровь стынет в жилах: жертв своих они привязывали между двумя лошадьми, и, когда те уносились в разные стороны, людей разрывало на части, или же бросали связанными на дорогу, под колеса обозов. Впрочем, от рассказов этих есть и позитивный эффект: уже и у союзников наших не осталось никаких сомнений в том, что с несущим лишь зло Аттилой следует покончить — раз и навсегда.
Уйдя из Аврелиана, Аттила отозвал войска из Неметака и Везонцио и, преследуемый армией коалиции, решил дать нам битву чуть южнее Дурокаталауна, на благоприятствовавшей его коннице территории. Местность эта представляет собой огромную равнину, плоскую и унылую; ее монотонную однообразность нарушают лишь растущие то тут, то там тополя и изгибистые притоки реки Матрона, на которой стоит этот город. После легкого ночного столкновения нашего передового отряда с одними из германских сторонников Аттилы мы разбили лагерь в непосредственной близости от стоянки гуннов. Мало кто сомневается в том, что сегодня нас ждет крупная и кровавая битва. Боевой дух наших войск высок как никогда, хотя, я бы сказал, что в настроениях солдат преобладает скорее мрачная решимость, нежели возбужденный оптимизм. За исключением прошлой ночи, когда он выезжал изучать рельеф местности, Аэция можно увидеть везде: переговаривающимся с солдатами у лагерного костра, советующимся с предводителями федератов, навещающим больных и раненых, проверяющим запасы продовольствия и т. д. Энергия бьет из него ключом. При одном лишь виде его знаменитой расплющенной кирасы и небрежно повязанного пояса у солдат открывается второе дыхание.
Хотя официально я в сражении не участвую, моя курьерская должность гарантирует, что я увижу его в больших подробностях, чем любой из солдат. Я уже написал завещание и отправил его управляющему делами виллы Фортуната с инструкциями, что, в случае моей смерти, вся моя собственность должна отойти моему сыну Марку, который, будучи уже приятной наружности юношей, изучает право в Риме. Ему же я отписал и “Liber Rufinorum”, наш семейный архив, вести который, надеюсь, он продолжит. Я помолился моему Богу, Воскресшему Христу, и обрел спокойствие. Держа в руке амулет с литерами “Хи — Ро”, врученный мне много лет назад в равеннском соборе, я чувствую, что души моей дорогой жены Клотильды и отца моего Гая смотрят на меня с небес, и это придает мне силу и мужество, которые так понадобятся в предстоящей битве.
На сим вынужден закончить; вернувшийся из разведывательной экспедиции Аэций требует меня к себе».
Вернувшись в расположение римской армии после осмотра Каталаунских полей, Аэций препоручил запыхавшегося коня заботам конюха и приказал разыскать Тита. Оглянувшись вокруг, он отметил, что Эгидий и Мажориан с разбитием лагеря справились «на отлично». Вызвало его одобрение и то, как — четкими, аккуратными рядами, не забыв про караулы, окопы и частокол — поставили свои кожаные палатки легионеры. Траян бы ими гордился, подумал Аэций. Даже в рядах федератов наблюдался относительный порядок — по крайней мере, для германских диспозиций. Тут появился Тит, и Аэций поручил ему два задания: донести до bucinatores приказ играть «подъем» и попросить предводителей союзников явиться в палатку главнокомандующего.
Глядя на пестрые наряды шеренгой вошедших в палатку германских воинов и римских офицеров, Аэций с трудом сдержал улыбку. Что бы подумали Адриан и Константин, стань они свидетелями того, как римский полководец собирается обсуждать тактику с одетыми в меха варварами?
— Доброе утро, господа, — бодро сказал он. — Надеюсь, вы выспались. Прошу прощения, если мой вызов заставил вас отложить завтраки, но могу вас заверить, что времени на еду у вас будет предостаточно. Гунны еще спят, и это дает мне повод полагать, что спешить со сражением Аттила не будет. По всей видимости, он все еще не пришел в себя от шока, который испытал в Аврелиане при виде нашей армии — такой могучей она еще не была никогда. Думаю, он не отдаст приказ выдвигаться до самого вечера в надежде на то, что спустившиеся сумерки позволят ему отвести — если будет такая необходимость — войско без лишних потерь. Я обнаружил, что правее гуннских позиций имеется возвышенность. Если мы сумеем занять холм, пока они не готовы, то получим огромное преимущество. Торисмунд, — он улыбнулся высокому светловолосому парню, стоявшему позади отца, короля Теодорида, — как тебе такое задание?
— О таком и мечтал, господин, — горячо отозвался юноша.
— Превосходно. Что ж, давай дерзай. Удачи, и да поможет тебе Бог.
— Ваше величество, — молвил Аэций, повернувшись к Теодориду, когда Торисмунд отправился собирать своих людей, — полагаю, все со мной согласятся, что вам должна принадлежать честь командования правым флангом нашего войска. Я же, вместе с римлянами и другими нашими союзниками, за исключением аланов, встану на левом краю.
— Теперь, что касается вас, Сангибан, — продолжил он тоном, каким обращаются к старому и верному другу, — для вас я оставил самый важный пост — центр. Именно туда, по всей видимости, Аттила направит всю мощь атаки, используя свои лучшие силы — гуннов. А кому, как не королю аланов, противостоять королю гуннов? — Предложение Аэция было встречено диким хохотом как германцев, так и римлян: о том, что Сангибан пытался дезертировать к Аттиле, знали все до единого. Королю аланов, чей темный цвет лица намекал на азиатские корни Сангибана, не оставалось ничего другого, как безрадостно кивнуть в ответ. — Но не волнуйтесь, — утешительно сказал Аэций, — на каждом из флангов будут находиться ваши друзья, они за вами присмотрят. — Тонко скрытый намек на то, что, повторить свое предательство Сангибану не удастся, вызвал новый взрыв смеха.
— Ну вот, похоже, и все, — заключил полководец. — Возможности менять тактику во время битвы у нас, скорее всего, не будет. Поэтому победа придет к той из сторон, которая не дрогнет. Шеренги наши будут столь длинными, что использовать свой любимый прием — окружить нас — гунны просто не смогут. Пусть ваши люди плотно поедят и хорошенько отоспятся — будут лучше сражаться. Разведчики держат меня в курсе того, что делают гунны; когда наступит время выходить на боевые позиции, я дам вам знать. Приятного аппетита, господа!
Глядя на огромное море повозок, за которыми разместились его люди, Аттила чувствовал, как его охватывает необъяснимое уныние. И это несмотря на то, что и тактически, и стратегически он не сделал ничего такого, что мог бы вменить себе в вину: позиции гуннов были очень крепкими. В сложившихся обстоятельствах его решение отступить от Аврелиана представлялось мудрым, как, впрочем, и нежелание навязывать бой франкскому авангарду армии Аэция. Равнина, на которой он стал лагерем, должна была позволить гуннской и остроготской коннице проявить их лучшие качества. Воинство его значительно превосходило численно силы римлян и их союзников. В чем же причина столь подавленного настроения?
В какой-то мере оно было вызвано крайней усталостью. Ну разобьет он Аэция сегодня — а все говорило в пользу того, что так оно и будет, — и что дальше? Что, за порабощением всей Западной империи последует эпическое соперничество между ним и Гейзерихом за право называться хозяином варварского мира? Подобному соперничеству никогда не будет конца, в отчаянии подумал Аттила. Вместе со своим народом он оказался вовлеченным в вечную кампанию по кровавым завоеваниям, в которой война становится собственным себе оправданием, а поступательное движение — единственным выходом. Да и сами гунны, как он успел заметить, разделяли угнетенность своего вождя, возможно — из-за ухода от Аврелиана. Для его невежественных соплеменников, не обладавших терпением римлян, которые собирались с новыми силами даже после самых жестоких поражений, отступление ничем не отличалось от неудачи. Возможно, решил Аттила, их моральный дух смогут повысить благоприятные предсказания гадателей…
Собрав шаманов, Аттила спросил у них, что сулит его людям ближайшее будущее. Авгуры долго вглядывались то во внутренности зарезанных овец, то в какие-то жилки на обскобленных костях, но хранили зловещее молчание. Лишь когда Аттила пообещал посадить их всех на кол, шаманы объявили, что гуннам грозит беда. Аттила, который был не столь суеверным, как прочие его соплеменники, в подобное предсказание не поверил, поэтому, взяв с гадателей обещание хранить пророчество в тайне, он позволил шаманам спокойно удалиться, а сам, для укрепления боевого духа, решил обратиться к своему войску с воодушевляющей речью. Армия его была столь огромна, что лишь первые ряды всадников могли слышать своего предводителя, но один вид обращающегося к ним Аттилы должен был произвести на воинов нужный эффект.
Когда огромное войско собралось вокруг него, Аттила взошел на трибуну, возведенную на станине одной из телег.
— Преданные гунны, верные остроготы, отважные ругии, храбрые тюринги, смелые скиры и герулы, соратники! Сегодня мы одержим великую и славную победу, равных которой еще не знали, над римлянами и их введенными в заблуждение друзьями, из числа которых лишь визиготов нам следует опасаться. Что до собственно римлян, то они не представляют никакой угрозы; слабые и нерешительные, они не осмеливаются сражаться по-мужски, а сжимаются в тесные ряды, словно раки в железных панцирях. Сражайтесь храбро, и ваши боги защитят вас! Я первым пущу стрелу во врага, и тот, кто не последует моему примеру, будет приговорен к смерти. Но что-то мне подсказывает, что таковых среди вас нет. Скажите, что я не ошибся.
Ответом ему был одобрительный гул, вылившийся в конце концов в громоподобный рев целой армии. Когда шум стих, Аттила распустил солдат, и они вернулись на свои места. Убедившись в том, что уверенность и боевой дух войска полностью восстановлены, Аттила и сам пришел в приподнятое настроение.
Он уже собирался вернуться в свой шатер и немного отдохнуть перед предстоящей битвой, когда увидел, что к нему спешит один из разведчиков.
— Неприятная весть, господин, — выдохнул он. — Визиготы вот-вот займут холм, возвышающийся над нашим правым флангом.
Мысли вихрем закружились в голове у Аттилы. Какой холм? Ему докладывали, что выбранная местность совершенно плоская и нерельефная. Но эти равнины такие широкие, что уединенную возвышенность можно и не заметить, особенно в предрассветной мгле. Конечно, ему следовало самому изучить местность; он бы не пропустил ничего тактически важного. Вот что бывает, когда вождь теряет концентрацию, мрачно подумал Аттила. Уже через несколько секунд он был в седле, выкрикивая указания — занять холм прежде, чем на него взберутся визиготы, но внутренний голос подсказывал Аттиле, что он опоздал.
Глава 49
Сходятся врукопашную; битва — лютая, переменная, зверская, упорная.
Укрывшись в ивняке на берегу Матроны, Тит наблюдал за тем, как визиготы Торисмунда, припадая к земле, подошли к холму и начали на него взбираться. Они были уже на полпути к вершине, когда их заметили из гуннского лагеря. Подлетевшие к горе уже через считаные мгновенья всадники-гунны оставили лошадей у подножия холма, и начали карабкаться на него параллельным германцам курсом. Но люди Торисмунда достигли верхушки горы раньше своих преследователей. Развернувшись, визиготы оказали гуннам такой прием, что те скатились с горы, даже не успев как следует вступить в бой. Волна за волной накатывались гунны на засевших на вершине германцев, но лишь множили свои потери, и вскоре прекратили атаки. Должно быть, Аттила счел дальнейший штурм столь неприступной позиции бессмысленным, подумал Тит. Используя прибрежные деревья и кустарники в качестве укрытия, он вернулся в лагерь и доложил об увиденном Аэцию.
— Первый раунд за нами, — сказал полководец. — Будем надеяться, удача нас не оставит и впредь. — Он окинул курьера проницательным взглядом. — Ты и сам, конечно, понимаешь, что у Аттилы есть одно — но огромное — надо мной преимущество.
— Если и было, то теперь — все в наших руках, господин.
— Я тронут, Тит, тем, что ты в меня так веришь. Я скажу тебе, в чем оно заключается: для его сторонников слово Аттилы — закон, что позволяет ему держать всю свою армию под полным контролем. Я же о подобном могу только мечтать. За исключением римлян, мне никто не подчиняется. Федераты явились сюда по доброй воле, явились, когда их германские головы прониклись сознанием того, что, пойдя против Аттилы единым фронтом, они потеряют гораздо меньше, чем, если будут сидеть и ждать, когда он сам к ним придет. Они в любую минуту вольны развернуться и уйти, и с этим я ничего не могу поделать.
— Но этого же не случится?
— Будем надеяться, что нет. Я ни на йоту не верю этому Сангибану, но, полагаю, мы нашли способ его успокоить. Остальные щадить себя не станут — в этом я уверен.
Солнечный, безоблачный, с легким бризом, не позволявшим ему стать невыносимо жарким, день тянулся медленно. Пошел седьмой час; уже и стоявшее в зените солнце поползло вниз, а за нагромождением телег, позади которых стояли палатки гуннов, не наблюдалось никакого движения. Наконец, в девятом часу, прискакавшие к палатке главнокомандующего разведчики доложили Аэцию, что войско Аттилы начало готовиться к битве. Как и предсказывал Аэций, гунны заняли центр. Справа от них встали ругии, герулы, тюринги, гепиды и те франки и бургунды, которые не присоединились к римлянам. Правым крылом командовал Ардарих, король гепидов. В левом крыле войска Аттилы стояли остроготы, под предводительством трех братьев, совместно правивших племенем — Валамира, Теодемира и Видимира.
Пока гунны и подчиненные им народы выдвигались на позиции, Тит вскочил на коня и доставил вождям федератов приказ Аэция занять отведенные им посты. Не прошло и нескольких минут, как Каталаунские поля стали походить на растревоженный муравейник: повсюду снующие туда-сюда люди; но даже в этой суете стройные шеренги одетых в доспехи римлян выделялись на фоне свободных построений федератов. Воздух наполнился резкими звуками готских военных горнов и звонкими тонами римских труб.
— Что теперь, господин? — спросил Тит, доложив, что задание выполнено.
— Будем ждать, Тит, будем ждать, — тихо ответил полководец. — Теперь от меня ничего не зависит: все, что мог, я уже сделал. Как ты уже слышал, федераты мне не подчиняются. Главное, чтобы они придерживались установленного плана. Но есть и хорошее предзнаменование: разведчики доложили мне, что Аттила лично встал во главе гуннов.
— А что в этом хорошего?
— Это говорит о том, что он нервничает. Прежде Аттила никогда — ни разу — не принимал активного участия в сражениях; это за него делали его командиры. Видимо, он полагает, что, если не поведет воинов в бой лично, гунны могут потерпеть поражение. — На лице полководца отразилась печаль. — Мне и в голову не приходило, что такое когда-нибудь может случиться, Тит, — сказал он тихо. — Что мы с Аттилой, моим самым лучшим другом, пойдем друг на друга с оружием в руках. Есть в этом что-то от Каина с Авелем, тебе не кажется? — Затем лицо Аэция просветлело, и он резко выпалил: — Я хочу, чтобы ты присоединился к Торисмунду. Оттуда, с возвышенности, все поле боя будет перед тобой как на ладони. Заметишь что-нибудь важное — разрыв в линиях с нашей или с их стороны, к примеру, — немедленно докладывай мне.
С вершины холма, под завязку забитого белокурыми воинами, большая часть которых, растянувшись на траве, отдыхала или спала, Тит обвел взглядом равнину. Прежде всего, поразило его то, что позиции обеих противоборствующих армий растянулись едва ли не до линий противоположных горизонтов — шесть огромных неровных групп, состоявших из людей и животных. Слева от него стояли остроготы, напротив них — их сородичи, визиготы; в центре расположились гунны Аттилы и — с другой стороны — аланы Сангибана; разместившиеся под правую от него руку прочие племена Аттилы смотрели на то, как примерно в миле от них выстраиваются в боевом порядке римляне Аэция и остальные союзники-федераты.
Минут с тридцать два громадных войска оставались недвижимыми, молча созерцая друг друга, но затем в центре гуннских позиций уныло зазвучали трубы, и гуннская конница устремилась вперед. Последовал обычный маневр: всадники последовательными волнами подлетали к римским шеренгам, уводили лошадей в стороны — кто вправо, кто влево, — и, выпустив колчан стрел, отступали.
Сангибан, стоявший в третьей шеренге аланов, с беспокойством наблюдал за несущимся на них передовым отрядом гуннов, во главе которого встал сам Аттила. Земля задрожала, когда стук пятисот тысяч копыт перерос в устойчивый грохот. Пара секунд — и он смог разглядеть врагов ясно: маленькие, непропорционально широкие люди с восточными лицами, управляющие лошадьми при помощи одних лишь коленей, в то время как руки прилаживают стрелы к тетивам луков. Искривленные луки являлись смертоносным оружием, которое, в сочетании с непревзойденным умением держаться в седле, делало гуннов самыми опасными воинами в мире. Теоретически Сангибан знал, что, пока пехота держит свой строй под «черепахой» щитов, конница ни за что не полезет на выставленные пехотинцами вперед копья. Причиной тому было то, что, в отличие от людей, лошади к самоубийственным поступкам не предрасположены. Но долго ли его люди смогут держать строй? Они знали, что, как и их король, лишились доброго расположения соратников, а потому были деморализованы и подавлены.
Внезапно, с громким шипением, какое доносится обычно из гнезда рассерженных змей, небо потемнело от стрел. Большая их часть вонзалась в щиты или отскакивала от шлемов, но были и такие, которые достигали цели: стоило лишь на мгновение опустить щит — и допустивший оплошность воин падал с пробитым горлом или глазом.
Устрашающий вид свирепых всадников, безжалостный град стрел и крики раненых мало-помалу делали свое нехорошее дело. К ужасу Сангибана, худшие его страхи подтвердились: несмотря на яростные усилия офицеров, передовые позиции аланов начали терять свою целостность. По двое и трое, затем целыми группами, его люди поворачивались и пытались пробить себе путь назад, сквозь шеренги позади идущих, дабы избежать страшного обстрела.
Сначала медленно, затем — все быстрее и быстрее, передовая линия аланов гнулась, гнулась и наконец отступила. Паника охватила и другие шеренги, и вскоре уже весь аланский блок превратился в спасающуюся бегством толпу. Заключенные, словно овцы, между визиготами с одной стороны и римлянами — с другой, мечущиеся аланы не находили спасения от беспрестанного дождя стрел, и гунны без труда смели остатки армии Сангибана с поля боя.
Тем временем, на правом фланге союзной армии, визиготы тоже отбивали наскоки конницы, — с той лишь разницей, что то была конница остроготская. Отважные, сильные духом, ведомые героическим и уважаемым ветераном, в отличие от аланов, визиготы не отступили ни на пядь. Используемый ими метод был прост, но эффективен и придавал каждому из воинов дополнительное мужество, что было отнюдь не лишним — ведь всем им, вместе, предстояло сдержать атаки целого полчища всадников. Метод заключался в следующем: соединив свой щит со щитами соседей по шеренге, каждый из воинов выставлял вперед правую ногу и втыкал копье тупым концом в землю так, чтобы острие его оказывалось между его собственным щитом и щитом товарища, стоявшего в шеренге по его правую руку. Вновь и вновь налетали остроготские всадники на это деревянное препятствие и метали дротики в надежде нарушить визиготский строй, но каждый раз вынуждены были уводить лошадей в сторону за пару шагов до торчавших из первых рядов оборонявшихся смертоносных копий.
— Стоять, герои! — прокричал пожилой Теодорид, скача вдоль шеренг своего войска. — Держите строй, и они никогда нас не одолеют.
Столь бесстрашное выставление себя напоказ врагу стоило королю жизни. Перелетевший через передние ряды защищавшихся тяжелый angon попал ему в грудь, выбив убеленного сединами воинами из седла. Рана оказалась смертельной.
Смерть короля не обескуражила визиготов — наоборот, придала им сил. Горя желанием отомстить, они бросились вперед, позабыв о защитной стене из щитов и обнажив клинки. Столь яростной и решительной была их атака, что остроготы вынуждены были отступить, но продолжали сражаться. Обе противоборствующие стороны, будучи представленными исключительно германцами, с презрением относились ко всякого рода доспехам, что вылилось в ужасающие раны и бесчисленное число павших.
На левом фланге, безмолвные, неподвижные, стояли римляне: конница, состоявшая из легких разведывательных эскадронов, более тяжелых vexillationes и панцирников, «Equites Cataphractarii Ambianenses»; пехота в лице нескольких старых легионов, над которыми все так же гордо реяли их орлы, и новых подразделений — петулантов, корнутов, бракиатов и многих прочих. Позади римлян расположились их союзники-германцы, главным образом вооруженные копьями и щитами и не носящие доспехов пехотинцы. Вожди германцев обзавелись лошадьми; многие из них были в Spangenhelms, кольчуге и с мечами.
К Аэцию, который, сидя на коне, наблюдал за развитием битвы с римских позиций в компании своих заместителей, Эгидия и Мажориана, подбежал курьер.
— Господин, аланы отступают! — выдохнул посыльный. — Аттила обратил их в бегство.
— Замечательно, — отозвался Аэций, загадочно улыбнувшись.
— Они отступают, господин.
— Спасибо, трибун, — твердо ответил Аэций, — я слышал, что ты сказал. А теперь отправляйся на правый фланг, узнай, что там происходит.
— Что ж, господа, похоже, Аттила заглотил наживку, — не скрывая удовлетворения, обратился полководец к своим командирам. — Теперь все зависит от того, как справится со своей ролью молодой Торисмунд.
Прискакавший вскоре трибун сообщил, что на правом фланге идет ожесточенное сражение, и постепенно перевес склоняется на сторону визиготов.
— Передай трубачам, пусть трубят наступление, — приказал ему Аэций. — На позиции, господа, — сказал он, повернувшись к своим заместителям, и пожав каждому из них руку, добавил: — И да поможет нам Бог. Юпитер или Христос? Наверно, не имеет значения, как мы будем Его называть, так как Он, несомненно, услышал наши молитвы и дарует нам сегодня победу.
Едва стихли последние звуки bucinae, как весь левый фланг — пехота — в центре, конница — по бокам — пришел в движение. Пешие римляне и германцы пошли вперед атакующим строем, cunei, который, несмотря на свое название, представляет собой широкую колонну, а не треугольный клин. Закованные в латы, идущие нога в ногу, римские колонны походили на гигантских металлических многоножек. Враг — подчиненные Аттиле германские племена — хлынул навстречу шедшим впереди римлянам, распевая свой боевой клич и стуча толстыми концами копий о щиты. Когда зазор между двумя армиями сузился, римские campidoctores начали выкрикивать свои ритуальные наставления: «Silentium; mandata captate; non vos turbatis; ordinem servate — Тишина; слушаться приказаний; сохраняйте хладнокровие; держать позицию».
По команде «Jacite» из римских шеренг вылетел град легких копий и отягощенных свинцом дротиков, и тут же римляне сомкнули щиты спереди и вверху, сформировав старую, но проверенную testudo, «черепаху», против которой вражеские снаряды оказались бессильны. (Римский залп оказался более удачным: германцы Аттилы понесли большие потери). Затем началась битва, от которой содрогнулась земля. Какое-то время сражение проходило с переменным успехом; чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону. Но, постепенно, неумолимо, силы союзников, укрепленные стойким и вымуштрованным римским контингентом, начали теснить Ардариха и его гепидов.
С занятого Торисмундом холма Тит наблюдал битву от начала до конца. Когда стоявшие в центре аланы Сангибана, не выдержав неослабевающего натиска гуннов, дрогнули и побежали, у него мелькнула предательская мысль, что выбранная Аттилой наступательная тактика вполне может оказаться эффективной.
Затем началось противоборство остроготов и визиготов; располагавшиеся по правую от Тита руку фланги обеих армий в сражение вступать не спешили. Захваченный страшным, но оттого не менее завораживающим зрелищем, Тит заметил, что постепенно у битвы начинает проявляться собственный рисунок и ритм. В центре гунны продвигались все дальше и дальше, тогда как слева, после нескольких безжалостных стычек, остроготы начали отступать. Чуть позже, справа от Тита, пришли в движение и римляне с примкнувшими к ним союзниками; навстречу им выдвинулись подчиненные Аттиле германские племена во главе с Ардарихом. Какое-то время исход боя оставался непонятным. Затем фланги войска Аттилы, его слабые места, стали крошиться и, на удивление быстро, сначала левый, а затем и правый, превратились в текущую с поля брани бесформенную массу, вслед за которой катился темный ком победителей. Окружавшие Тита визиготы по команде Торисмунда расположились в шеренги и устремились вниз — добивать бегущую армию Аттилы с тыла.
Теперь, когда оба вражеских крыла оставили поле боя, ушедший далеко вперед центр Аттилы оказался открытым для атаки с обоих флангов.
Внезапно Тит понял, в чем заключался гениальный план Аэция: предвидя то, что аланы окажутся слабым звеном союзников, он обратил первоначальный успех Аттилы в его поражение. Предоставив Торисмунду и его людям возможность разобраться с разбитыми флангами Аттилы, оставшиеся визиготы, римляне и другие федераты прекратят преследование и ударят по центру гуннов с другой стороны. Скатившись с холма, Тит со всех ног рванул к тому месту, где оставил привязанным своего коня.
Потеряв десятки тысяч человек убитыми, гунны все же сумели вернуться в свой лагерь, откуда, из-за сваленных в кучу телег, их лучники продолжали обстреливать врага до наступления темноты, вынудившей союзников отступить.
Даже несмотря на понесенные огромные потери, гуннская армия по-прежнему представляла собой грозную силу, но Аттила понимал: первое в жизни поражение он уже потерпел. Странно, но мысль эта совершенно его не беспокоила — наоборот, он понял, что чувствует облегчение. Не будет больше борьбы, не будет бесконечных, обращенных к нему, вождю гуннов, требований завоевания новых и новых земель, дававших его народу пастбища, золото, трофеи. Он устал быть королем гуннов и готов сложить с себя эту ношу. Завтра римляне и их германские союзники окружат его лагерь, готовые убивать, словно охотники, преследующие загнанного льва. Но он лишит их главной добычи — себя. Его, Аттилу, не закуют в цепи, не выставят, привязанного к римской колеснице, на обозрение глумящейся толпы — нет, столь позорной смертью он не умрет. Он расстанется с жизнью величественно, так, как подобает королю, так, чтобы и спустя многие века о том, как умер Аттила, люди рассказывали с благоговейным восхищением.
Он приказал соорудить огромный погребальный костер из конских седел и собственных ценнейших трофеев и дал указания наиболее преданным из своих командиров разжечь огонь, когда противник прорвется в гуннский лагерь — в том, что на следующий день это случится, Аттила не сомневался. Затем, взобравшись на вершину этой гигантской пирамиды, он приготовился переждать там ночь, последнюю ночь в его жизни.
Взошедшая луна явила его взору ужасное зрелище. На пространстве между мерцающими мириадами огней лагерями враждующих сторон образовались густые завалы трупов; погибшие лежали там, где и пали, так как прекратившаяся лишь в сумерках битва сделала погребение невозможным. Перед глазами у Аттилы проплыла вся его долгая и богатая на события жизнь. Вспоминать о несбывшихся мечтах о Великой Скифии он не хотел; мысли о ней он давно уже выбросил из головы. На память Аттиле пришли самые важные моменты из того периода его жизни, когда он был здоров и молод, а чувства его — обострены до предела; когда он сталкивался лицом к лицу с испытаниями, так или иначе менявшими его восприятие мира.
Он припомнил, как, десятилетним мальчуганом, бросился на рысь, напавшую на охраняемое им стадо. Огромная рычащая кошка раздирала когтями его руки и грудь, но он все же исхитрился вытащить нож и всадить его в ее шею. Первый набег на лагерь противника, коим в том случае были сарматы: отец взял его, тогда еще подростка, с собой, и Аттила все еще помнил тогдашнее свое изумление при виде того, как пущенные его крепким изогнутым деревянным луком (подарок отца) стрелы, одна за другой, сражали наповал могучих воинов. Помнил он и Марг, где склонил римлян к подписанию постыдного для них договора, заработав себе непререкаемый авторитет среди соплеменников. Хорошо помнил он и все то, что связывало его с Аэцием, некогда другом, а теперь — таковы странные превратности судьбы — смертельным врагом: великую охоту, во время которой Карпилион, сын римского полководца, повстречался с медведем; спуск по порогам Данубия у Железных Ворот…
Покачнувшись, Аттила пришел в себя: его бил озноб, конечности онемели. Луна зашла. Забрезжил, но вновь куда-то исчез рассвет; стало еще темнее, чем раньше. Наконец вдали, на востоке, залился румянцем горизонт, и широкие просторы Каталаунских полей омыло первыми лучами утреннего солнца. Время пришло, сказал себе Аттила, но я встречу смерть радостно, без сожалений.
Прошел час.
Когда разбитый у его ног лагерь очнулся ото сна и ласкающее июньское солнце осветило безмолвное, усеянное лишь трупами, поле боя, Аттила понял, что римляне не придут. Ему было позволено уйти. Глубочайшее разочарование охватило утомленного старого воина. Борьба будет продолжена, и ему вновь придется взвалить на себя бремя по руководству своим народом, бремя, ставшее почти невыносимым.
Начав отступать к Рейну, Аттила вновь услышал последние слова пророчества Ву-Цзы: «На помощь орлу приходит кабан, и совместно они вынуждают осла отступить». Орел — это Рим; кабан — любимый символ германских воинов; дикий осел степей — гунны. Значение пророчества стало ему понятным: Рим и Германия объединились, чтобы вместе разбить гуннов. «Предсказание старца сбылось», — мрачно подумал Аттила. Похоже, человек все же не может быть творцом собственной судьбы.
— Вы дали ему уйти, господин! — недоверчиво воскликнул Тит. — Но почему?
Аэций отвел взгляд от равнины, на которой еще недавно кипело сражение, и внимательно посмотрел на Тита. По полю боя сейчас передвигались лишь небольшие группы людей, собиравшие трупы и составлявшие списки павших. Все они были римлянами, визиготы и прочие союзники ушли с Каталаунских полей в родные земли. Торисмунд, избранный королем на поле брани после смерти отца, хотел остаться, но, по совету, вернулся в Толозу, — не принимавшие участия в сражении братья юноши могли оспорить его восшествие на престол.
— Так будет лучше всего, — сказал Аэций. Он кивнул в сторону круживших над полем канюков. — Хочешь, чтобы их пир продолжался? То была самая кровавая победа в истории Рима. Еще одно такое сражение — и мы потеряем оставшиеся легионы, когорты и auxilia[656] нашей армии. Аттила сейчас похож на раненого тигра — пусть уходит, зализывает раны. Возможно, он все еще опасен, но уже никогда не будет столь грозным, как прежде. Кроме того, он нам нужен. — Полководец наградил своего курьера загадочной улыбкой.
— Нужен нам?
— Безусловно. Не станет Аттилы — и федераты, забыв о том, что еще недавно дрались бок о бок с римлянами, будут пытаться урвать себе все новые и новые территории. Пока у Запада не появится новой армии, на которую, как ты знаешь, у государства нет денег, остановить я их буду не в силах. Потому я и убедил Торисмунда как можно скорее возвратиться домой — кто знает, что может ему сейчас взбрести в голову?
— Подло же вы обошлись с самым верным нашим союзником, — произнес Тит, не сумев скрыть отвращения, которое внушил ему неприкрытый цинизм полководца. — Без визиготов мы бы, вероятно, потерпели поражение.
— Не «вероятно», а «безусловно», — признал Аэций. — Чтобы поберечь мое римское войско, которое, будучи фактически невосстановимым, слишком дорогостоящее, чтобы им можно было так легко разбрасываться, я сделал так, чтобы основная тяжесть сражения легла на плечи визиготов. Натравливание варваров друг на друга — любимая политика римских полководцев в отношении федератов, позволяющая значительно сократить потери римской армии. Визиготы заслуживают самых добрых слов: со своей ролью они справились просто безукоризненно.
— Но не будет ли все это иметь опасных последствий? Ведь они могут и догадаться, что их использовали.
— Вот почему я и хотел, чтобы они как можно скорее отсюда удалились, — словно лектор, объясняющий элементарный логический факт, заметил Аэций. — Сейчас, несмотря на огромные потери, они воодушевлены победой. Негодование придет позднее — чувство обиды на меня, на Рим. Но это — цена, которую я готов заплатить за победу над Аттилой.
— Понимаю, — только и смог вымолвить Тит; столь продуманное коварство полководца вызвало у него целую гамму чувств — от восхищения до шока. Помолчав немного, он тихо сказал: — Но вы ведь не только для того отпустили Аттилу, чтобы держать в узде федератов, не так ли?
Аэций пожал плечами, и губы его расползлись в задумчивой улыбке.
— Ты, как всегда, прав. Есть и другая, гораздо более важная, причина: он был моим другом.