– А она и не вернется. Я имею полное право занять ее место среди жриц. Но Калигуле это будет неизвестно, мы встретимся с ним лицом к лицу во время церемонии освящения статуи Друзиллы в храме Венеры. И вот тогда-то я и приведу задуманное в исполнение.
– Ты сильно рискуешь, Мессалина, – серьезно сказал Германик. – Если ты попытаешься пронзить цезаря кинжалом, толпа может растерзать тебя в клочья. Я не могу позволить тебе пойти на такой риск. И не проси меня об этом.
– Глупец! Трусливый заяц! – презрительно ответила девушка. – Я буду действовать иначе. И никакой опасности себя не подвергну, можешь не бояться. Я отомщу этому чудовищу, а ты займешь его место! Макрон привлек много сочувствующих на нашу сторону. Среди них и военные, и всадники, и сенаторы, но никто не знает подробностей. А у тебя зато есть сильная поддержка.
– Моя императрица, – Германик благоговейно приник поцелуем к ее стройной ножке, – ты достойна править Римом. Но скажи, неужели мысль о том, что заговор может провалиться, не приводит тебя в трепет? Что будет тогда с нами?
– Я не боюсь смерти! – твердо ответила Мессалина. – И если нам уготовано судьбой окончить свои дни молодыми, то наша любовь расцветет дивным цветком на Елисейских полях. Взявшись за руки, мы будем коротать вечность, прогуливаясь в прекрасном месте, полном красоты и неги. Что может быть прекрасней, чем принять смерть вместе со своим возлюбленным? Клянусь, я буду рядом с тобой всегда! И да будут свидетелями боги!
– И я клянусь тебе, любовь моя. Мы будем счастливы вечно и никогда не разлучимся! – восторженно вскричал Гемелл.
– Путь Калигулы к власти лежал через убийства и подлоги. Но настал час расплаты. Ты сжег бумаги из капсы? – спросила Мессалина.
– Конечно! Рискованно было оставлять эти документы в целости и сохранности. Теперь никто не сможет усомниться в моем истинном происхождении. Я – Германик Гемелл, внук императора Тиберия, законный наследник! – с гордостью произнес юноша.
– О да! – выдохнула Мессалина. – Ты тоже достоин величия, мой любимый!
Тиберий Клавдий плотнее запахнул плащ. Ночь выдалась прохладной, и ему не хотелось простудиться перед завтрашней церемонией. Калигула не простит ему отсутствия. Уже приготовлена белоснежная тога и знаки отличия нового жреца. Клавдий с ненавистью подумал о племяннике, которому наплевать, что этим назначением он полностью разорил его и практически оставил без крова, даже дом Антонии пришлось заложить, чтобы добрать необходимую сумму на ценз.
Макрон настоял на последней встрече перед назначенным днем. Сегодня все соберутся под его кровом, все участники. Клавдий был против, мол, слишком рискованно, но воспротивиться мнению большинства не смог. Да и пересилить любопытство тоже не сумел, ведь все детали обговаривались без него, и он до сих пор не знал, кто был назначен исполнителем. Германик Гемелл должен был остаться незапятнанным, сам Макрон слишком дорожил своей жизнью да у него и не получилось бы подобраться к цезарю близко, поэтому Клавдия мучили любопытство и страх: а вдруг именно его прочат в убийцы цезаря? В таком случае, он сбежит из Рима, как Агриппа. Он никогда не решится на убийство родного племянника, ведь этим он предаст память брата и запятнает себя пролитием родственной крови.
Муки совести и без того терзали его настолько сильно, что он почти перестал есть и выходить из дома. Старику было страшно и стыдно. Давняя клятва, данная Германику перед отъездом в Сирию, не давала ему покоя.
Пусть его дети и преступили все законы, предписанные людьми и богами, тем не менее он поклялся оберегать их и наставлять на путь истинный. Клавдий никогда не признался бы соучастникам, что последнее время его терзают по ночам жуткие видения. Он чувствует чьи-то мягкие прикосновения, будто легкие крылья фурий касаются его лица. А стоит закрыть глаза, как водоворот сна затягивал его, низвергая в бездну Тартара, где он, сбивая ноги, пытается спастись от стаи черных псов. Ярко горят во тьме их красные глаза, а из клыкастых пастей сочится ядовитая слюна.
Клавдий затряс головой, пытаясь отогнать страшные мысли. Завтра все будет кончено, хочет он того или нет. Конечно, еще в его власти предотвратить злодейство, но он не станет этого делать. А ночные страхи рассеятся сами собой, едва новый правитель, достойный по крови и духу, займет место Калигулы.
Макрон сам встретил его на пороге с маленьким светильником в руке. Отсвет на его лице выхватывал возбужденно горящие глаза. «В превкушении убийства», – подумал Клавдий и брезгливо передернул плечами. Ему никогда не нравился бывший префект претория, готовый на любое злодейство, подлог и даже убийство. Фортуна свела их вместе, значит, так тому и быть, но потом их пути разойдутся навек.
В таблинии Клавдий увидел Эннию, ее губы были плотны сжаты, брови нахмурены, тонкими пальцами она нервно теребила золотую цепочку на шее. Значит, Макрон решил посвятить в детали заговора и свою жену. Старика это удивило.
Германик Гемелл сидел в дальнем углу, обнимая за плечи хрупкую девушку с буйными черными кудрями, она что-то шептала ему на ухо, а рука ее в это время лежала у него на плече.
Валерия Мессалина, понял Клавдий, и тут она как раз повернулась к нему, и старику показалось, что таблиний озарился ярким светом. Он зажмурился от нестерпимого сияния, и лишь секунду спустя осознал, что это блистает ее красота. Мессалина была настолько прекрасна, что у него перехватило дыхание и сердце замерло, позабыв, что нужно сделать толчок. Клавдий рухнул в катедру, схватившись за грудь.
– Ему плохо! Воды! – вскрикнула Энния.
Кто-то поднес к его губам чашу, он машинально отпил, не почувствовав вкуса, не в силах отвести глаз от лица сидевшей напротив девушки.
Такое потрясение он испытывал впервые, и лишь к концу вечера понял, что странное чувство, захватившее его целиком и нарушившее работу сердца, называется любовь. Клавдий даже не вникал в разговор, лишь изредка громкий спор отрывал его от созерцания богини. Он не мог налюбоваться на полукружья густых ресниц, блеск агатовых глаз, бездонных и огромных. Они утягивали его точно в омут, лишая воли и разума. Когда Гемелл склонился к Мессалине и поцеловал ее, голова у Клавдия закружилась от нахлынувшего раздражения. Девушка обхватила рукой шею Германика и доверчиво прильнула к нему, улыбаясь и облизывая розовым язычком пунцовые губки.
А Клавдия затрясло точно в лихорадке, настолько сильно захотелось ему схватить со стола тяжелый кувшин и ударить наотмашь по счастливому лицу соперника. Жгучая ревность тяжелой отравой разлилась в душе, и муки невыносимой боли опять заставили сердце судорожно сжаться.
– Смотрите! – вдруг сказала Мессалина. – Старику совсем плохо! Он не умрет? Со старыми людьми это может случиться внезапно.
Клавдий обиженно отвел от нее взгляд. Краска стыда проступила сквозь глубокие морщины. Глупец! Он же для нее древняя развалина! Какая может быть любовь? Да признайся он, что испытал в тот миг, увидев ее, окружающие подняли б его насмех. В его возрасте покупают ласки молоденьких девиц, а не мечтают о какой-либо взаимности. И весь остаток времени Тиберий просидел, не поднимая глаз, но нежный запах ее кожи будоражил кровь и заставлял лихорадочно дрожать. Но он уже мог прислушиваться к разговору.
– Я против, чтобы Мессалина взяла на себя роль исполнительницы! Она совсем еще девочка, – гневно говорила Энния. – Неужели меня никто не поддержит?
По резко наступившей тишине Клавдий понял, что ее протест не принят. Но он тоже про себя возмутился: как можно было возложить на девушку столь трудную задачу, но не нашел в себе силы и рта раскрыть. Будто цепи опутали его, он сидел, низко склонив голову и прислушивался к нарушенному ритму сердца, мечтая лишь об одном: чтобы эта ночь побыстрее закончилась.
Когда Макрон дозволил всем разойтись, Клавдий поднялся первым и, сгорбившись, поплелся к выходу. Невий Серторий остановил его, положив на плечо руку.
– Что с тобой сегодня? На тебе лица нет. Или твоя вымышленная болезнь оказалась настоящей?
Клавдий вяло отмахнулся:
– Не знаю. Сердце что-то прихватило. Наверное, из-за завтрашней церемонии, – ответил он, не желая поддерживать разговор, но против воли обернулся и застыл. Германик и Мессалина слились в горячем поцелуе, причем руку Гемелл держал ниже талии девушки. Жар кинулся к лицу Клавдия, и он поспешно захромал дальше.
«Проклятая ночь! – думал он. – Проклятый заговор! У Рима будет новый молодой правитель, а я, никчемный старый дурак, останусь в тени, по – прежнему одинокий и никому не нужный. Безжалостная Фортуна никогда не являла мне свой лик. Да какой уж там лик! Я и со спины-то ее ни разу не видел!»
XXX
Гай Цезарь чувствовал себя разбитым. Несмотря на раннее утро, атриум дворца был уже полон. Весь цвет Рима собрался поприветствовать его перед началом торжественного шествия к храму Венеры. Уже стали известны результаты ауспиций, в последнее время, как всегда, чрезвычайно благоприятные. Это сообщение вызвало волну толков в атриуме, но никто не смел выразить вслух возмущение сегодняшним событием. Тем не менее, смущение явственно проступало на многих лицах. Друзиллу знал каждый житель Рима, однако никто не мог припомнить, какими деяниями она смогла заслужить столь высокую честь. Самые старые сенаторы помнили еще то время, когда Тиберий презрел клятву, данную матери, и не обожествил ее после смерти, не пожелал из вредности, чтобы истинная правительница Рима вознеслась в сонм к своему обожественному супругу. А сегодняшнее событие совпадало с его днем рождения.
Гай Цезарь в белоснежной тоге с множеством безупречных складок вышел навстречу собравшимся, и все низко склонились перед тем, кто объявил себя равным богам и достойным создавать их по своему личному усмотрению.
Ведомые им жрецы и жрицы новой коллегии под звуки торжественной музыки выступили стройной процессией из дворца, спускаясь к форуму. На Священной дороге их встретили фламины трех римских божеств – Юпитера, Марса и Квирина, за ними шли гордые весталки в белых одеждах, авгуры с остроконечными жезлами и гаруспики, чья почетная обязанность предсказывать по внутренностям жертвенного животного должна сегодня была опеределить судьбу новой римской богини. Лишь они ведали, угодно ли будет богам принять в сонм богиню Пантею или нет.