Что до Клавдии, то она никак не желала оставить меня в покое. Когда несколько дней спустя после нашей ссоры я, ничего не подозревая, вернулся в свой дом на Авентине, я застал всю при слугу и даже старого Барба в атриуме. Эти бездельники, открыв рты, слушали еврейского кудесника Кифу, который, кстати говоря, привел с собой целый выводок незнакомых молодых людей.
Один из них переводил с арамейского слова Кифы. Тетушка Лелия в восторге пританцовывала на месте и хлопала в ладоши. Я почувствовал, как во мне нарастает гнев, и принял твердое решение приказать высечь всех нерадивых слуг, но тут ко мне подошла Клавдия и торопливо объяснила, что Кифа находится под покровительством сенатора Пуда Публиколы и живет в его доме. Кифа не общается с евреями с другого берега Тибра и стремится предотвратить новые беспорядки. Пуд был впавший в детство старец, но происходил он из рода благородных Валериев, и я смолчал…
Кифа не забыл нашу встречу в Коринфе и оттого любезно называл меня по имени. Он якобы пришел в мой дом не затем, чтобы обратить меня в свою веру, но лишь ради того, чтобы я помирился с Клавдией. Уж и не знаю, как это получилось, но спустя всего несколько минут я уступил, протянул Клавдии руки, поцеловал ее и даже принял участие в общей трапезе… ибо, согласись, Юлий, что у себя в доме я имею право делать то, что мне хочется.
Больше я ничего не расскажу о том странном и постыдном событии. Позднее я спросил Барба, отпал ли он от Митры и стал ли христианином. Он не ответил мне ничего вразумительного, лишь пробормотал:
— Я уже очень стар. По ночам меня так мучает ревматизм, заработанный в давних походах, что я готов молиться кому угодно, лишь бы унять боль. А когда я смотрю на Кифу, бывшего рыболова, она вроде бы утихает. Стоит мне съесть его хлеба и выпить его вина — и муки мои отступают. Жрецы же Митры не смогли помочь мне, хотя и уверяли, что отлично разбираются в болячках старого легионера.