— А почему вы, сударь, плакали? Какое у вас горе?
Юришич вздрогнул; к нему обратился старичок, который все это время пилил дрова. До сих пор он молча занимался своим делом, словно он здесь один, а теперь вот спрашивает мягким, чуть дрожащим голосом, слова выговаривает медленно, вяло. Спрашивает так странно, словно с луны свалился и ничего не понял из того, что произошло на этом дворе. Что ему ответить? Юришич молча, почти с сожалением посмотрел на него и, отступив, взобрался на дрова чуть повыше Петковича, который опять сидел молча, уставившись на распиленные старичком дрова, валявшиеся под козлами, книгу он отложил в сторону.
Старичок тем временем все ближе придвигает свои козлы к Петковичу и украдкой присматривается к нему из-под видавшей виды шляпы. И вот он уже перестал пилить, оперся пилой в опанок, шевельнул длинными седыми усами, обсыпанными опилками, и заговорил плавно и мягко:
— Гляжу на них долго, все утро, а это они, добрый господин Марко! Эх, как переменились с той поры, как я их не видел!
— А когда вы меня видели? — с недоверием взглянув на старика, спросил Петкович тихо, бесцветным голосом, как во сне.
— Э-э, давно это было. А разве вы не помните старого Тончека? Да я же, боже мой, при вашем господине батюшке служил! На руках вас носил, когда вы мальчонкой были!
— Марко, хочешь молока? — неожиданно и весело, почти по-детски рассмеялся Петкович.
— Да, да, правильно вспомнили, так я вам всегда говорил! Когда корову подоят.
Тончек, старый Тончек! Что-то светлое, как весеннее утро, когда все залито солнцем, нахлынуло на Петковича. Донеслось издалека, из забытья, и озарило его всего; детство, его детство!
Это старый Тончек, который обычно, когда скотница Реза подоит корову, звал его, чтобы угостить парным, еще теплым молоком. Марко, хочешь молока? В самом деле это Тончек. Много, много лет назад, еще мальчиком, начал он служить в имении Безня, там он остался, когда Петкович учился в кадетской школе, а после его возвращения Тончека в имении уже не было, он женился и перебрался куда-то ближе к Преграде. Давным-давно Петкович не видел его, не слышал и не думал о нем. А сейчас Тончек здесь, в тюрьме, старый, сгорбленный, седой.
— Как поживаешь, Тончек? — вскакивает Петкович, чтобы пожать ему руку, и смотрит на него восторженно, словно опять превратился в ребенка. — Как поживаешь? Как семья?
— Да так, как заведено у бедных людей, — только сейчас, после рукопожатия, стряхивает Тончек опилки с рук — Петкович его опередил. — Известно как: мало земли, много налогов, полно детишек, но все хорошо, пока есть здоровье. А что вы, сударь, здесь делаете? За что вас арестовали?
Веселость Петковича угасла. Но лишь на секунду.
— Говорят, — смеется он, — говорят, что я обманул хозяина ресторана на восемьдесят форинтов.
— Да они только пошутили, — добродушно смеется Тончек щербатым ртом. — Да неужто вы, господин Марко, захотели кого-то обмануть, да еще на восемьдесят форинтов? Скорее всего столько дали ему на чай. Я-то уж знаю, сударь, как вы щедры, давно все это знают. Одному дали лес вырубить, другому поле засеять, третьему черешни собрать, а бумаги, по которым крестьяне должны были платить долги еще вашему батюшке, сожгли дочиста, так что и пепла не осталось. Не верю я, чтобы вы кого-то обманули.
— Тут дело в политике, Тончек.
— Нет, в чем-то другом. Наш хозяин всегда был хорошим политиком. Я видел, как вы, сударь, заступались за того беднягу, которого в карцер утащили. Помню я восстание против венгров, когда Хедервари был баном{17}. Тогда вы, сударь, всю вину взяли на себя и сами пошли в тюрьму за народ. За что же вас арестовали? Вот я и говорю, ежели ты политик и желаешь народу добра, тебе тюрьмы не миновать! А что вы опять сделали, господин Марко?
Черная слякотная ночь всплыла в памяти Петковича, ночь, когда его по пустынной дороге вели жандармы. Но сейчас перед ним только спокойное лицо Тончека, благостное, как молитва. На вопрос он не отвечает, а спрашивает сам:
— А ты давно здесь, Тончек?
— Со вчерашнего дня. — Лицо Тончека сжалось словно губка. — Дело-то какое: еврей за долги мою корову продал, так я рассердился и сжег его конюшню.
Мимо прошел доктор Пайзл, отшвырнул окурок сигары. Тончек наклонился, загасил его между пальцами, сунул в рот, жует и смотрит вслед Пайзлу.
— Вот хотел вас спросить, сударь, знаете ли вы этого господина? — показал он на Пайзла.
Петкович тоже внимательно посмотрел на Пайзла. Не он ли только что бросил окурок в опилки, которые могли загореться, и Тончек оказался бы виноват? Какой невнимательный и злой. Но вот и Тончек говорит о поджоге!
— Конюшню? Что ты говоришь, Тончек? Как же так получилось? Неужели у еврея?
— Но как все об этом узнали? — сокрушается Тончек. — Ведь я никому об этом не говорил!
Петкович странно смеется, с тревогой смотрит на него Тончек. Слышал он от своих сокамерников, да и сам видел здесь, во дворе, что с головой у этого человека не все в порядке, говорят, он сумасшедший; есть ли смысл просить его? А почему бы и нет? Разве не говорит он сейчас с ним, как со всяким другим. Поэтому он продолжает:
— Этого господина и я знаю, он адвокат и какой-то большой политик из Загреба. Сказывали, от нашей хорватской партии{18} в наш уезд приезжал проводить собрание. И с нашим евреем он в добрых отношениях, тот его в гости звал. Вот я и думаю: мог бы он ублажить еврея? От того, что я здесь торчу, у него новая конюшня не появится, я заплатил бы ему, задаром бы батрачил на его земле. Вот если бы вы, господин Марко, могли поговорить с этим господином и попросить за меня! Вас бы он скорее послушал. Господа лучше друг с другом сговорятся.
Тончек стянул с головы шляпу, мнет ее униженно в руках. А Петкович все думает про себя: мог бы Пайзл поджечь Тончеку конюшню или нет?
— Я попрошу его, Тончек. — Голос его сник. Но о чем он должен просить, он и сам не знал. — Не вы ему, а он вам вместе с евреем поджег конюшню.
— Может быть, все-таки попробовать. — У Тончека вспыхнула надежда и тут же угасла. Как смогли тот господин вместе с евреем спалить конюшню, когда ее у меня не было и в помине? Не в своем уме мой добрый господин, это ясно; единственный человек, который мог ему помочь, сошел с ума. Он снова нахлобучил шляпу, скользнул жалостливым взглядом по Юришичу и снова взялся за пилу.
Визжит пила писклявым, почти детским голосом, а Юришич задумался: смог бы он вместо Петковича исполнить просьбу Тончека, но вдруг Петкович встал и после недолгих объяснений подвел Пайзла к Тончеку.
Прохаживаясь мимо, Пайзл из простого любопытства подслушал, о чем идет речь, и сейчас смущенный, переставший жевать Тончек в деталях рассказал ему обо всем.
— Я бы покорнейше просил вас, вельможный господин.
Отнекивался Пайзл, не хотел пойти навстречу Петковичу, который умолял его «помочь старому Тончеку», а теперь вся эта история вдвойне ему неприятна, потому что тот торговец Шварц, чью конюшню поджег Тончек, был его старым клиентом. Но он быстро нашелся, чуть склонил голову и сделал приятное лицо.
— Это будет, разумеется, не легко, — заговорил он, — потому что, Тончек, вы нарушили закон, и сейчас закон вас преследует, а не Шварц. Но я сделаю все возможное. Еще сегодня я напишу торговцу Шварцу. Или вот что, он мне недавно писал, что приедет в Загреб, и мы тогда все уладим.
— А не могли бы вы, вельможный господин, замолвить обо мне словечко господину судье? Я вас, вельможный, покорнейше и нижайше прошу.
— Да, и это можно. Только вы успокойтесь, пожалуйста, и ничего не бойтесь, Тончек, все будет хорошо!
Голубые глаза Тончека помутнели, слезы навернулись на них, потекли по лицу и исчезли в усах, как будто впитались в опилки. Он наклонился и поцеловал Пайзла в руку. А сам дрожит от умиления.
— Покорнейше благодарю, вельможный, спаси вас бог и матерь божья!
— Ничего, ничего, Тончек, — прячет Пайзл руку за спину и незаметно вытирает о пальто. Усмехается добродушно, сейчас уйдет, и на этом вопрос будет благополучно исчерпан. Но перед ним встал Петкович, нахмуренный, с остановившимся, недружелюбным взглядом.
— А почему ты смеешься, Пайзл? И почему лжешь этому человеку?
— Я лгу?
— Лжешь! — повысил Петкович голос. — Я знаю, что ты ему не поможешь, потому что этот Шварц твой старый клиент. Ты пальцем о палец не ударил, когда тебя звал на помощь человек, которого тащили в карцер. Только обещаешь, это ты ему должен целовать руку, а не он тебе.
Лицо Пайзла болезненно сморщилось, он собирался уже закричать, но сдержался и энергично зашептал:
— Почему, Марко, ты так говоришь, когда прекрасно знаешь, что если Тончека никаким другим способом нельзя спасти, то остается единственное средство: апелляция Его Величеству. Ее могла бы передать сама Елена, — пробормотал он еще тише.
Пайзл и сам не ожидал, что эти его искусно подобранные слова возымеют такое действие. Петкович, правда, оставался мрачным, как будто все еще сомневался, но вдруг он просветлел и улыбнулся.
— Ты имеешь в виду Регину? Она была здесь. Ты ее видел?
— Да, да, и завтра придет.
— Не завтра, еще сегодня мы с ней будем кататься в автомобиле. Вместе поедем к императору, хо-хо-хо!
Он сел, смеющийся, счастливый, потирая ладони. Пайзл презрительно отвернулся от него.
— Итак, договорились, Тончек. Мужайтесь, все будет хорошо.
— Благодарю, вельможный, — без прежней радости ответил Тончек. Он снова взялся за пилу, но не стал пилить, а оперся на нее и провожает взглядом уходящего Пайзла. Задумался. Вельможный обещал ему больше, чем он рассчитывал. Но почему господин Марко назвал эти обещания лживыми? Он, должно быть, хорошо знает вельможного, потому что с ним на ты. Но все-таки и господин Марко как будто согласился с тем, что в конце концов и император мог бы помочь, император может все. Но именно это обстоятельство заставляет Тончека сомневаться. — Да, да, — рассуждает он громко, чтобы его слышал Петкович, да и Юришич, — послал вот сосед Мартин в прошлом году прошение императору, чтобы ввиду его преклонного возраста отпустили из армии его единственного сына Фабиана. Три раза слал прошение, но все впустую, Фабиану пришлось отбывать солдатчину. Так-то вот. Или это потому, что император далеко, или потому, что сосед этот был уж больно стар и порядка не знает.