— Это неправда! — Она вытащила руку из кармана с зажатой между пальцами картинкой. — Господин начальник, я только хотела ему дать картинку Божьей матери.
— Вы хотели, верю, — услужливо склонил голову Рашула. — Только это у вас все время было в кармане. Ловко придумано!
— Я держала ее в руке, — разразилась она судорожным плачем, — а потом положила обратно, пока вы, господин начальник, не изволите разрешить отдать ее мужу. Ведь я у себя только пуговицу застегнула.
Начальник тюрьмы явно смутился. Не будь столько свидетелей, он бы наверняка закрыл глаза на эту сцену. Но обвинение было предъявлено, и Рашула будет настаивать на нем.
— Зачем вы это сделали, сударыня? — укоряет он почти обиженно. — Но если вы только пуговицу застегнули, тогда это не так страшно.
И так же, как прежде на Рашулу, сейчас все взгляды устремились на Мутавца. Растерявшись и еще не оправившись от страха, он инстинктивно роется в карманах жилета. И трясется, грудь его вздымается, кашель душит, а горб отчаянно вздрагивает. Его окружили охранники, и пальцы их принялись жадно ощупывать все его тело.
— Пусть его обыщет только один, только один! — попытался начальник смягчить тяжелое впечатление от этой сцены, потому что он еще не успел распорядиться, а охранники уже сами, как будто под влиянием Рашулы, начали обыск.
Продолжал обыскивать только усач. Он вывернул карманы на жилете.
— Зря вы так поступили, господин Рашула. — Мачек подошел ближе и с удивлением смотрит на Рашулу.
— А вам что за дело? — окрысился на него Рашула и нервно заметил охраннику: — Посмотрите в пиджаке.
Мутавац с вывернутыми карманами на жилете, пиджаке и брюках, в расстегнутой рубахе трясется еще судорожнее. Его словно самого вывернули наизнанку. Рыскающие по нему руки, кажется, стискивают и рвут сердце. Что-то теплое и тошнотворное, как кровь, клокочет у него в горле, перехватывает дыхание. Он корчится от кашля, сплевывает кровь, какие-то невнятные слова замирают на губах. Он упал бы, если бы его не поддержала Ольга.
— Пустите его! Зачем вы его мучаете! — неистово причитает Ольга, почти теряя самообладание от нахлынувшего бешенства. — Перестаньте, он ни в чем не виноват! Это я, я, я!
— Ну как? Что-нибудь нашли? — суетится начальник тюрьмы.
— Нет ничего, — тянет охранник, перебирая на ладони всякую всячину, извлеченную из карманов Мутавца, — Если бы она ему что-нибудь дала, то это могла быть какая-нибудь записочка, а как раз записочки-то здесь никакой и нет. А для чего вам этот ножичек? Ножичек не положено иметь!
Бубня себе под нос, он то раскладывает, то складывает ножичек и смотрит на него с нескрываемой завистью. Вероятно, ножичек ему нравится.
— Надо бы его всего обыскать, — науськивает Рашула, не веря в свое поражение.
— Ничтожество, вам все еще мало! — кричит на него Ольга и ласково гладит Мутавца по лицу. Она перестала всхлипывать и с заметным облегчением, удивлением, ненавистью и страхом смотрит на Рашулу. — Бог вас накажет за это!
— Вам, наверное, показалось, господин Рашула, — как бы почувствовал облегчение даже сам начальник тюрьмы. — Ну, ну, успокойтесь, господин Мутавац, и вы, господа. Что положено, то положено. А вы верните ему вещи.
Рашула отходит в сторону и стискивает зубы, как человек, который наперекор всем упрямо стоит на том, что прав был именно он.
— Я своими глазами видел, как она сунула ему что-то белое под жилетку…
— Это была картинка, — перебивает его Ольга и показывает на картинку, которую охранник, взяв у нее из рук, разглядывает на солнце. — Пеппи, остерегайся этого человека, остерегайся!
— Картинка Божьей матери спасет вам мужа! — злорадствует Рашула. — Неужели это действительно была картинка?
— Все-таки вы не смели так поступать, — убеждает его Мачек извиняющимся тоном. — В записке могли быть сведения, касающиеся и вас.
— Меня? Так же как и вас.
— Доносчик! — пробормотал Майдак за его спиной и, словно испугавшись последствий, снова отошел к дровам.
— Бедный мой Пеппи! — Ольга приводит в порядок одежду Мутавца, поправляет вывернутые карманы, застегивает жилет, а охранники отдают ей картинку и другие вещи, отнятые при обыске. — Я тебе другой костюм принесу, чистый, чистый. Отдайте ему ножичек, это память. Помнишь, Пеппи, я тебе купила его ко дню рождения? — Она умоляюще смотрит на начальника тюрьмы, и тот приказывает охраннику вернуть ножичек.
— Ну, довольно, не последний раз, еще увидитесь!
Но все было именно как в последний раз. Покуда Ольга приводила в порядок его одежду, Мутавац безмолвно глядел на нее полными слез глазами, обнял ее одной рукой и отрывисто зарыдал. И она обняла его, как неразделимые прильнули они друг к другу. Это крепкое объятие заглушило его рыдания, оба стояли молча, но казалось, что до ужаса похожие рыдания в два голоса продолжаются. С убого согбенными спинами, как будто их горбы это нарывы кипящей боли, они даже в своей уродливости жутко прекрасны. Это такая боль, которую невозможно выразить словами. Это печальная и безмолвная песнь о любви. После долгого и безнадежного отчуждения они чудом встретились уже на пороге старости и сейчас, сознавая весь ужас и безысходность разлуки, страдают от мысли, что никогда больше не найдут счастья, если потеряют друг друга. Они обнялись еще крепче. А между ними, в ее утробе, безмолвно лежит в темноте плод их двух жизней, который должен скоро появиться на свет; оба они как будто прислушиваются, что происходит там, в темноте.
— Как у тебя сердце стучит, Пеппи! — слышится ее шепот.
— Скоро ли, Ольга? — как эхо отзывается он.
Охранники скрылись в караулке, писари, а с ними и Рашула, отошли к столу, начальник тюрьмы, отвернувшись к Мачеку, утирает слезы. А из-за тюремной стены во двор льется солнечный свет, его лучи проникают сквозь решетки в камеры. Из одной озаренной солнцем камеры в конце второго этажа раздался, как ночью, дикий крик; крик женщины по фамилии Феркович, которая никак не может разродиться. Ой-и-и-ой! Как будто запоздало, только сейчас донеслось эхо Ольгиного стона, когда она корчилась в углу проходной.
— Что скоро, о чем ты спрашиваешь? — она резко высвободилась из его рук и, пораженная, смотрит то на него, то вверх, на окно камеры, а в этом взгляде словно застыл стон.
— Как ребенок? — бормочет он.
— Ах, скоро, скоро! — догадалась она наконец и крепко сжала его пальцы. — Пожалуйста, остерегайся того, что вон там стоит! А я тебе сейчас принесу кофе, я быстро вернусь. До свидания! — уже из проходной она смотрит на него.
Мутавац тоже смотрит ей вслед, видит, как в углу берет она свою корзинку. Еще мгновение, и она скроется совсем, захлопнутся за ней черные тяжелые ворота, и опять он ее не увидит бог знает, бог знает как долго.
— Прощай, Ольга!
А через приоткрытые ворота в полутемную проходную только на один миг пролился солнечный свет, потом он исчезает, а с ним исчезает и Ольга, как будто волна света унесла ее с собой. И снова в проходной полумрак, и Мутавац напряженно вглядывается в эту темную пустоту. Ему все кажется, что она ушла так быстро, как будто ее прогнали от него, отняли. Сухо покашливая, с тяжелым вздохом плетется он вдоль стены в свой угол у окна караулки и только сейчас, хотя все время сжимал в руке платок, вытирает слезы. Вытирает одной рукой, а другой прижимает к груди картинку, ласково смотрит на нее. Да, да, только эту картинку хотела дать и дала ему Ольга, добрая, любимая, единственная!
Он расчувствовался, а Рашула, проходя мимо, прижал его к стене и шмыгнул за спину Мачека, который молча стоит, прислонившись к каштану.
— Я не знал, что вы столь сентиментальны! — говорит ему Рашула.
Мачек содрогнулся, словно его в шею укусил паук.
— Почему сентиментален?
— Ну, в связи с Петковичем и Мутавцем!
— Ах, оставьте! — махнул Мачек рукой. Он не придавал никакого значения своему замечанию, сделал его просто так, ради формы перед начальником тюрьмы. — Я уже об этом забыл!
— А я — нет, — пронзил его взглядом Рашула. — И слушайте, господин Мачек! Лучше бы вам не вмешиваться в мои дела. В противном случае и я бы имел право коснуться кое-чего. Все тайное легко становится явным. Вы знаете…
— Знаю, о чем вы думаете, — насупился Мачек. — Но тогда и вам бы не поздоровилось, господин Рашула. Вы с вашей самоуверенностью многое преувеличиваете. Да вы и сами знаете, чем я могу быть вам полезен.
— Никогда вы не будете мне полезны, как я вам в свое время. Это во-первых. И во-вторых…
Рашула не договорил. Иронично глядя на Мачека, он услышал за собой хорошо знакомые шаги. Оглянулся и прищурился. К ним, поскрипывая штиблетами, приближался доктор Пайзл. Без надменности и холодного презрения, как обычно, а с улыбкой, еще издалека обращенной к Рашуле, он подошел и учтиво поздоровался:
— Кланяюсь, господин директор!
Рашулу передернуло. Столь учтиво, упоминая и титул, Пайзл редко здоровался с ним.
— Мое почтение, господин доктор!
Несколько смущенно поклонился и Мачек, но Пайзл, не взглянув на него, шагает дальше. Они старые противники, по крайней мере, так' с гордостью рассказывает Мачек, добавляя всякий раз, что в одном политическом судебном процессе он выступил в качестве главного свидетеля и одержал верх над Пайзлом. Рашула продолжает чуть громче:
— И во-вторых. Щадил я вас до сих пор? Щадил. — И снова понизил голос. — Был более осмотрительным, чем с ним.
— Я всегда верил в ваш характер, — заискивает Мачек.
— Все равно! Берегитесь! — отрезает Рашула и оставляет растерянного Мачека в одиночестве, а сам идет вслед за Пайзлом. Ему показалось, что Пайзл сделал ему знак следовать за собой. Но так ли это? На другом конце двора он опять встретился с ним, но Пайзл на него даже не смотрит. Или ждет, когда Рашула первый подойдет? То же самое от него ждет Рашула.
Доктор Франё Пайзл принадлежит к числу тех, кто не переносит одиночества, он крайне самоуверен, всегда стремится быть в центре внимания, чтобы все вращалось вокруг него. Для Пайзла это главное, а достигает он этого тем, что окружает себя посредственными людьми, но, вступая в борьбу, пользуется услугами других или идет на обман. При столкновении с противником безусловно более сильным и влиятельным он прикрывал тщеславие угодничеством, был способен пойти на поклон и на унижение. Ибо его борьба простирается только до той границы, где кончается безопасность и надо идти на жертвы. В сущности, он безопасен для сильных, которых мало, но представляет угрозу для слабых, которых большинство. Свои истинные намерения Пайзл обычно скрывает весьма хитроумно, собственные интересы выдает за интересы слабых; всегда сладкоречив и доброхотен к тем, кого больше всего эксплуатируе