А всегда в его воображении возникал образ женщины прекрасной и чистой, какой была его покойная жена. И что другое представляется взору Петковича, если не такая женщина? Собственно, Майдак слышал, что женщина, которая появилась здесь, в окне, была гулящей девкой, но Петкович, разумеется, не знает этого и не желает знать. Петкович все видит чистым и преображенным в состоянии транса! И может быть, потому, что в Петковиче царит сейчас чистый дух, дух правды и красоты, может быть, именно поэтому ему невозможно поделиться с таким грешным и непросветленным еще духом, как его собственный. Уверяя себя в этом, глубоко переживая и страдая, Майдак, словно замертво, свалился на дрова и лежал в одиночестве все время после неудавшегося гипноза с единственным немым собеседником — солнцем, на которое он смотрел и смотрел сквозь пляшущие в зрачках разноцветные пятна и не переставая думал о своем совершенствовании, о том, как стать более одухотворенным, светлым и чистым, словно луч солнца.
И когда он пребывал в таком состоянии, случилось нечто, что привело Майдака в смятение и крайне встревожило. Только Петкович проснулся (видя, как он спит, хотел заснуть и Майдак), в воротах появился охранник и крикнул Майдаку, чтобы тот вернул канарейку. Вернуть? Майдак ужаснулся, а через полуоткрытые ворота он увидел девочку, черноглазую, черноволосую девочку. Он сполз с дров и подбежал к ней. Девочка много плакала, потому что глаза у нее опухли, сделались еще крупнее, сердито смотрят на него: ее папа еще утром, рассказывает она, видел с балкона здесь, в тюремном дворе, канарейку, мертвую канарейку. Ее сюда, наверное, притащила кошка. И вот сейчас, только что проснувшись, она узнала об этом и сразу же пришла за канарейкой, чтобы закопать ее в своем саду. Мурашки побежали по телу Майдака, когда он смотрел на этого ребенка, слушал, что он говорит. Ноги у него подкосились. Жаль, конечно, но он вернет канарейку, и вот он несет ее нежно на ладони. Ему страшно снова увидеть девочку вблизи, но что-то влечет его, заставляет из рук в руки передать ей птичку. Он приоткрыл ворота, протянул руку, и бог знает что произошло, но рука у него онемела, и канарейка упала на землю. Они оба наклонились за ней, но девочка его опередила, и так случилось, что его лицо склонилось над ее затылком, а его губы прикоснулись к обнаженной шее, они как бы сами упали на нее, как упала канарейка из омертвевшей руки. «Ой!» — вскрикнула девочка и быстро выбежала из проходной, перепуганная, словно она сама выпорхнула из клетки, спасаясь от кошачьих когтей.
Видели это Рашула и Мачек, видели женщины, водившие свое коло. Смеются, усмехаются. Пристыженный Майдак отходит в сторону. Лицо его побледнело, как пергамент, глаза помутнели, страсти как не бывало, остался отчаянный страх. Все ненароком вышло! — хотелось ему оправдаться. Но это было ложью! Я хотел этого! — но и это ложь!
— Если бы она не упала, — бормочет он, садясь рядом с Юришичем и закрывая лицо руками, — если бы канарейка не упала, ничего такого не произошло бы, как не случилось бы и то в лавке, не упади кусок сахара… Вот в чем вся правда! Понимаете ли вы это, Юришич?
— Понимаю, — сочувственно отвечает Юришич, Майдак ему когда-то рассказывал о своих бедах в прошлом. — Но все это не заслуживает жалости! Почему бы вам не пожалеть Петковича в его несчастье? Но вы как будто только воодушевляетесь им!
— С чего вы взяли?
Такое впечатление у Юришича сложилось давно, особенно после утреннего разговора. Ему кажется, что у Майдака все чувства вывернуты наизнанку, печальное ему представляется радостным, гибель — спасением, а смерть — жизнью.
— Всегда так получается, что вы оказываетесь жертвой, как в случае с гипнозом, да и Рашула говорит, что оставил вас с носом.
Майдак слушал, и обида росла в нем. К чему обвинять других, когда сам виноват? Юришич приписывает ему вину, которую он за собой не чувствует! Обязан жалеть Петковича? Да он жалеет его, Петкович потерял разум, но на то воля божья. Почем знать, не проник ли он уже в высший разум и не стал ли ближе к богу?
— Это транс, господин Юришич, — шепчет Майдак грустно, прерывисто и с усилием, словно с трудом сдерживает рыдание. — Мы ближе всего к богу, когда находимся в состоянии транса.
— Транс? — удивляется Юришич и думает, не сошел ли с ума еще и этот. — Майдак, Майдак! — кричит он, но тут же замолкает, потому что Майдак его не слушает.
Сзади появился Петкович, и как раз на него загляделся Майдак. Петкович остановился на некоторое время перед бывшей могилкой канарейки, долго смотрел вниз, потом жестом дал понять: ему ясно, что случилось, и пошел в их сторону. Напевая, он сел на свое старое место и словно не слышит, как писари шутят с женщинами, а жена Ферковича с трудом идет от водопроводной колонки к дереву, часто останавливается, дышит тяжело.
— Уж лучше бы меня в больницу отправили, ох! Но только не под нож, о-о-ох!
— Ничего, бог милостив, сударыня! — утешает ее Тончек, занося топор над чурбаком. — Своей бабе я всегда так говорил. У нас, слава богу, детей уже восемь штук.
А одна такая штука затаилась сейчас в утробе этой женщины и со вчерашнего дня дает о себе знать, предвещает о своем появлении в этом мире, но что-то медлит, точно предчувствует, что окажется в мрачной тюрьме, подобно тому, как сейчас она в мрачной утробе. И все-таки солнце языком света лизнет этого ребенка, как всех тех людей, несчастных и злых. Лизнет ему солнце сморщенную, словно старческую, всю в складках красную кожу, и зальется дитя своим первым плачем. Только здесь, в этом месте, можно понять, почему дитя человеческое рождается с плачем!
С плачем! Смотрит на все это Юришич и спрашивает себя: а сам он разве не плакал? Может, и есть какая-то правда в том, что утверждает Майдак, этот наивный туропольский брамин. Может быть, все вокруг сплошной транс? Но транс, от которого больше страдают те, кто не впадают в него. Юришич зажмурился, чтобы ничего не видеть, упал на дрова и впился зубами в кору полена, стараясь унять стук зубов.
А вокруг каштана вертится пестрое коло женщин. Среди них две молодые девушки: тамбуристка Катица, которая после «соловьиного концерта» в кафане отправилась сыграть «ноктюрн» с кавалером и опустошила его кошелек; кассирша Мица, которая зачала от какого-то мясника и совершила детоубийство. С этими женщинами каждое утро перемигиваются писари, перебрасываются замечаниями. Мачек и Рашула очень живо участвуют в этом ухаживании в присутствии охранников, обыкновенно им во всем подражает хромой Розенкранц, но сегодня он мрачен. Недавно он опять повздорил с Рашулой, который упрекнул его за то, что тот хотел поговорить с Пайзлом. А Катица постоянно бросает взгляды на Юришича. Ей кажется странным, что этот паренек, который ей нравится больше других и который прежде отпускал в ее адрес веселые шуточки, сейчас упрямо молчит.
— Катица! — зовет ее Мачек и запевает: «Катица, Катица от меня не спрячется…»
Катица улыбается, но Мица, да и все остальные, из ревности косятся на нее, ворчливо подгоняют: иди, мол, не останавливайся. Больше всего их огорчает, что им нельзя отвечать на шутки писарей, они обязаны молча шагать по кругу.
Чуть дальше, напротив выхода из следственной тюрьмы в подвале окружного суда находится и окружная тюрьма. Решетки, затянутые частой, как сито, сеткой, едва видны над землей. Сюда обычно только на несколько дней запирают блудниц и бродяг. Этот подвал никогда не пустует, и сейчас здесь сидят три женщины, как три ведьмы из «Макбета», они обнялись перед окном и прижались головами к железной сетке, поэтому кажется, что их лица покрыты густой вуалью. Они увидели, что арестантки из следственной тюрьмы вышли на прогулку, и решили, видимо, из женского тщеславия покрасоваться перед ними. Они поют. Одна из них, огромная, с грудью наподобие волынки подпевает двум другим сильным контральто, более глубоким, чем мужской бас: «Помнишь ли тот час…»
Услышав громовые раскаты, доносившиеся из подвала, Петкович перестал напевать. Мысли о шпионах перестали его мучить, и вообще он воспрял духом с той минуты, когда увидел, как Майдак раскопал могилку и отнес канарейку. Вот так и император своим помилованием выкопает его из могилы, в которую его загнал, живьем похоронил, выкопает его, и снова воскреснет королевич Рудольф. Воскреснет еще при жизни императора, потому что смерть его не нужна ему как цена за собственную жизнь. Не нужны ему ни трон, ни коронование, он отречется от всего этого. Он не будет больше Габсбургом, потому что нет Габсбурга, который не мог бы быть лучше, но всего лучше, когда нет никакого. Гейне будет назван принцем Рудольфом. И он открыто объявит себя республиканцем, красным республиканцем. А потом, потом, ты знаешь, Регина! Где Регина? Петкович ищет ее среди узниц. Не Регина ли та, что вся в желтом, как шафран? Нет, нет, в этом коло нет его принцессы, ее нет и в том подвале, где поют. Она стоит высоко над всеми этими женщинами, несчастными и падшими, стоит все время у какого-то окна, как на балконе мраморного замка. Она не поет и не должна петь, каждый взгляд, жест, слово ее — это песня: «Помнишь ли тот час?» О, помню, помню, звенит в душе Петковича, которая широко распахивается, впитывает воспоминания, как цветок солнечные лучи, и колеблется, трепещет, как стебелек ириса. Он гуляет под балконом своей принцессы, в саду, где полно роз, ананасов, георгин. Вот он сел на обросшую мхом скамью, она сломана, как будто недавно буря пронеслась над этим садом и оставила здесь и там развалины того, что до ее прихода кичилось своей красотой. Но все вокруг прекрасно и будет еще прекраснее. Высокой стеной, крепостью с зубчатыми башнями окружен здесь Петкович, огражден от мира. Он бежал сюда от преследований, скрылся со своей принцессой и вместе с ней ждет примирения с императором. А примирение наступит. Еще сегодня после полудня наступит; в сопровождении роскошной свиты прискачут посланники императора, и затрубят в золотые трубы трубачи, и хор запоет: принц Рудольф и принцесса Регина, выходите! Император вас помиловал, вам дарована свобода! Да, так будет, и сам лекарь императора доктор Колар с поклоном распахнет дверь перед ним, дверь этого замка изгнания. Он выйдет. Но присоединится ли к нему принцесса? Неужели ей больше нравится остаться здесь, в этом замке, в котором поют и плачут, смеются и стонут? Выйдем, выйдем, Регина! Туда, где нет плача и стонов! Почему ты стоишь на балконе, укрывшись от всех, неподвижная, как каменная статуя, с немой улыбкой на лице? Сойди, Регина. «Помнишь ли тот час?» Опять наступил этот час, но теперь настоящий! И вот уже свадебная церемония, мы выйдем отсюда, и жизнь наша будет белой, как твои руки! Спустись ко мне, Регина, уйдем отсюда! Почему ты прячешься, почему тебя нет?