- Что? - выдохнула Маша, просто надеясь, что он рассмеётся и скажет, что бомбу давно уже нашли и обезвредили.
- Взорвали другой пункт регистрации. Много жертв. И наши сейчас поедут туда, чтобы помочь ликвидировать последствия. Там в этот день как раз было назначено какое-то плановое продление регистрации.
- Что? - повторила Маша ещё раз.
Пункт регистрации. Он сказал - тот пункт. Если бы он имел в виду Центр, он бы сказал по-другому. Легче же назвать Центр именно Центром, а не пунктом каким-то там. Почему она не поняла сразу?
- Я... просто идиотка, - произнесла Маша. - Ошиблась. Опять.
Ещё стояли в небе серые сумерки, а снег казался желтоватым от света уличных фонарей, когда на другом конце города разразился страшный взрыв, сметая души в мир Ничто.
Почему желтоватый снег под её ногами вдруг стал тёмным - Маша опустила голову. Она видела, как натекает на снег тёмное пятно. Почему - боль сжалась внизу живота, схватила и дёрнула вниз. Падая, она закричала от страха. Поняла - почему.
- Орлова, к вам там пришли.
Палата номер десять. Их всего десять на этаже. Десять палат и одна операционная - туда Маша заглядывать боялась. А в десяти других палатах лежали, сидели, стояли у окон женщины. Такие же, как она, старше, младше. Некоторые ложились на полдня, кое-кто проводил здесь недели.
Маша знала. Она бродила по коридору, стояла у стен, бездумно прислушиваясь к разговорам. Только в операционную она боялась заглянуть.
Внутри неё не было боли, хотя первую ночь она и плакала. Плакала вместе с тем, кто теперь поселился внутри неё.
- Орлова, слышите?
- Иду.
Странно, что Сабрина не стала подниматься на третий этаж. Она обещала сегодня прийти и прозрачно намекала, что заставит Машу съесть не только больничный ужин, но и пару-тройку принесённых с собой йогуртов.
- У тебя организм устал, - сказала Сабрина. - Нужно питаться лучше.
Маша шла вниз по лестнице, цепляясь за перилла. Идти вниз было ещё не так сложно, хуже - она знала - будет подниматься вверх, останавливаясь через каждые пять ступенек. Останавливаясь от страха, что снова придёт боль.
- Вам нагрузки противопоказаны, - сказал полный врач в очках и с еврейской фамилией. - Поменьше ходите.
В больничных коридорах на первом этаже было пустынно, пахли хлоркой только что вымытые полы. Под объявлением о необходимости второй обуви довязывала чулок престарелая медсестра. Сабрины не было, возле окна стоял Луксор.
Маша подумала, что шаркает тапочками, и он оглянулся. А за окном шёл снег.
Она прошла к жёсткому больничному дивану, опустилась. Поднявшаяся в животе боль слегка улеглась, и Маша даже подвинулась, уступая место рядом Луксору. Но он не захотел садиться, опустился на корточки рядом с её ногами.
- Почему ты мне не сказала?
Они смотрели друг другу в глаза, и в притихшей больнице клубился рой несказанных слов.
- Но это было бы манипуляцией, к тому же, не оригинальной, - улыбнулась Маша.
- Нет, ты могла бы просто сказать, - на его чёрных волосах таяли серебристые снежинки.
В первую ночь в этой больнице Маша от боли металась по узкой казённой кровати и звала его. Засыпала, и ей снилось, как она берёт телефонную трубку. Просыпалась и понимала, что не брала.
- Зачем? - она положила руку на живот. Там снова поднималась, восставала, как метель из оврага, тягучая боль.
- Я должен знать. Я же люблю тебя.
- Никого ты не любишь, - с обидой сказала Маша. В серовато-зелёных стенах с агитационными плакатами против абортов было столько чужой боли, что своя забылась, отошла на второй план перед болью того, кто плакал тогда внутри неё. В первую ночь.
Луксор опустил голову ей на колени, как тогда, когда билась в окна маленького домика вьюга. Когда сказал: "Поцелуй меня ещё раз, и будем спать".
- Прости меня.
- Ты же знаешь, я всё тебе давно простила.
Порождение той ночи живёт теперь внутри неё, и плачет от боли и страха.
"Не плачь, я люблю тебя", - говорила ему Маша в первую ночь в этой больнице.
- Кто тебе сказал, что я здесь?
- Рауль. Я два дня ждал тебя возле Центра по вечерам, но тебя не было. Потом спросил у первого, кто вышел из проходной. Можно, я буду приходить к тебе?
- Не нужно, - улыбнулась Маша. - Мне тяжело идти по лестнице.
"Это не угроза выкидыша", - сказал врач с еврейской фамилией. - "Это и есть выкидыш, который чудом удалось предотвратить".
Санитарка, которая прибиралась в кабинете, странно посмотрела на них тогда.
- Это просто угроза выкидыша, - сказала Маша и не улыбнулась - надоело улыбаться.
Луксор уткнулся в полу её чёрного в красные сердечки халата. Халаты Маша не носила никогда, и во второй день Сабрина принесла ей этот, она несказанно удивилась, но спрашивать с чего вдруг она совершила такой выбор, не стала. После первой ночи в этой больнице, ей была безразлична расцветка халата.
- Прости меня.
- Я уже сказала...
- Почему ты мне не сказала раньше?
Маша подняла взгляд к потолку, вспоминая казённые, как её койка, заготовленные наперёд фразы. В серо-зелёных стенах гуляло много таких фраз, каждый день кто-нибудь произносил их - больные, злые, лежащие на границе между жизнью и смертью.
- Потому что это мой ребёнок, не твой.
Конец смазался, и вышло и вполовину не так красиво, как у соседки по палате. Маша сморщилась от фальши, послала себя к демонам. Она не выдержала - провела рукой по его волосам, ещё влажным от растаявших снежинок.
Луксор поднял на неё лицо, и возле уголка глаза Маша увидела влажное пятнышко.
- Ты серьёзно так считаешь? - спросил он тихо.
- Нет, - она обрадовалась возможности оправдать свою фальшь. - Нет, ну нет же. Но что я должна сказать тебе? Разорвись на две части?
Луксор поднялся и сел на диван рядом с Машей, взял её за руки.
- А она меня обманула. Ты была права, когда говорила про справку.
Боль внутри притихла. Маша обняла Луксора, положила голову ему не плечо.
- Они все думают, что он ещё очень маленький, - доверительно сказала она. - Говорят, у него нет органов чувств. А я знаю, что есть. Он может плакать.
Глава 30. Серые крыши
Они стояли на крыше друг напротив друга. В трёх шагах друг от друга и в целой вечности. Распахнутое настежь чёрное пальто Виолы трепетало полами под зимним ветром. Мёрзли кончики пальцев, и кончики ресниц покрывались инеем.
Даже на десятом этаже серое небо не делалось ближе, оно волоклось тучами и швыряло снегом: уходите с моей крыши. Сегодня все крыши в городе мои, говорило им небо. Они не слушали.
- А что, махнём с тобой? - приглашающее мотнула головой Виола. Пальто вильнуло полой, и под ним оказался чёрный выцветший свитер. А за крышей вилась серая лента дороги. - Нам же с тобой обеим горько. Махнём?
Она пнула лежащую тут же, в пушистом, только что нанесённом снегу, бутылку тёмного стекла. Натекшая лужица плавила снег, Маша молчала.
- А я вот счастлива, знаешь, - Виола взмахнула руками, словно от переполняющего её счастья собиралась улететь. - У меня всё есть, и я самый счастливый человек в мире. Мне хочется говорить об этом всем-всем, писать пальцем на запотевшем стекле, коньками по льду...
- Ты говоришь чушь, - Маша отвела взгляд от дороги, от чёрных ворон на проводах. От маленьких-маленьких снующих взад-вперёд машин.
- Да, - неожиданно легко согласилась Виола. - Я говорю чушь. Я несу тут чушь уже четыре месяца кряду.
Страх ненавидеть и показать свою ненависть - о, какой же сильный страх. Маша так и стояла, расставив ноги чуть шире, чем нужно, как будто налетевший ветер мог сдуть её с крыши, а кончики пальцев всё равно мёрзли в карманах, и ресницы покрывались инеем, и маленькая прядка, выбившаяся из-под шерстяной повязки на голове, маленькая рыжая прядка тоже покрылась инеем - от её дыхания.
- Я победила тебя! - закричала Виола, дёрнулась к ней, сжала тонкие синеватые пальцы в кулаки. Тоже замерзала: ненависть не греет. - Я выиграла, поняла, ты... А у тебя ничего нет и не было. У тебя ничего не получится, шлюха, тварь, сволочь!
Маша улыбнулась её злости, бессильной и громкой. Такой злости, что впору убивать и самой кричать от боли.
- Нет, - сказала Маша.
Какая она - как струйка крови с изрезанных запястий - глупая и слепая ненависть. Прыгнуть с крыши и в полёте раскаяться в том, что прыгнула. Закричать: страшно, отчаянно. Просто сказать - нет. Нет, ты проиграла, соперница.
- Не нервничай, - произнесла Маша и поймала на замёрзшую ладонь снежинку. - Тебе вредно.
- Как я ему скажу, он так и сделает, ясно тебе это? - кровь бросилась к бледному лицу Виолы, и засыпался за шиворот снег. Маша поёжилась от холода, чувствуя, как по спине течёт холодный ручеёк. - Он меня не бросит, а с тобой просто развлёкся.
- Считай, как хочешь, - безразлично пожала плечами Маша.
Сновали внизу машины - взад-вперёд, как будто кто-то выпустил на волю стаю мелких проворных жуков, они взвизгивали от счастья на единственном крутом повороте. Свобода, кричали они и мигали серебристыми огнями. Серое небо заметало город снегом.
- Пора тебе успокоиться, - Виола запахнула на груди пальто. Воинственно, как будто закрыла самое ценное.
Маша устало отвела от неё глаза. Дверной проём маячил слева: в его черноте вспыхнула далёкая лампа, должно быть, стало темно и страшно маленькому жителю лестничной площадки. Шагнуть в него, спуститься по двум металлическим ступенькам - и нет больше снежных плато крыш, нет маняще-далёкой пропасти между ними, в которой мечутся маленькие городские жители и жуки мигают серебристыми огнями. Одиноко и страшно в большом заснеженном городе без серебристых огней.
- Я спокойна.
- Ты хочешь его вернуть! - и сорвалась на хрип. Закашлялась.
- Не нервничай, - тихо улыбнулась Маша.
В соседнем доме зажигались окна. Шагнуть за невысокое ограждение и потрогать окна руками - а ну как согреются онемевшие от холода ладони? Иди сюда, шептали окна, коснись нас. Станет теплее, обещали окн