– Ты сама, сама теперича снедай, – велела ей Пелагея Кузьминична, – а то у тебя ручка-то совсем ослабла. А с головкой-то все ладно, все зажило. И волосы отрастат.
Маша захотела на себя посмотреть. Знала, что, залечивая ей рану на голове, остригли волосы. Катя достала маленькое зеркальце и поднесла ей к лицу. Маша ахнула.
– Господи, что это?
– То смерть косой огненной над тобой махнула, – сказала Пелагея, – и след свой оставила.
На коротко остриженных волосах надо лбом была отчетливо видна седая прядь. Разглядывая себя в зеркало, Маша подумала, что вот такой, коротко стриженной, она себя уже когда-то видела.
– Чехи-то пришли? – спросил молча наблюдавший за ними Николай.
– Пришли, – ответила мать. – И чехи твои пришли, и наши ахвицера. Вчерась толпой в Коптяки наезжали. И поручик наш с ними, и брат его. Забрали мужиков наших, Швейкина и других, и пошли к Ганиной Яме. Искали тама долго. Швейкин грит, много че нашли, вещей разных. А шахта пустая! Нету никого! И в городе ишшут, и в Верх-Исетском. И много находют.
Пелагея искоса глянула на княжну и перешла на шепот.
– Бают, коли найдут, дак того и в острог! Вещей царских наташшили, дурни, а того не скумекали, что искать будут. Бают, кардинер царский ходит и смотрит, како вешши царские узнат, пальчиком тыкнет, и того разом имат и в острог!
– Камердинер, наверное, – поправил мать Николай.
– Че? Ну да, я тебе и баю – кардинер!
– А что такое Ганина Яма? – спросила вдруг княжна.
Пелагея Кузьминична закашлялась.
– Место такое, – ответил Николай, – пруд в лесу.
На следующий день Маша попросила вынести ее на улицу, благо Пелагея Кузьминична это разрешила. Николай, немного смущаясь, подошел к лавке и бережно поднял на руки одетую в длинную белую рубашку Машу. Проходя через низкую дверь, ему пришлось наклониться, и Маша, чтобы удержаться, обняла его здоровой, левой рукой за шею. Когда за порогом Николай распрямился, Машина голова привалилась ему на плечо, а ее щека коснулась его щеки. Щека была немного колючая, от нее чуть-чуть пахло табаком, а из-за воротника косоворотки – терпким мужским потом. У Маши все поплыло перед глазами. Ей вдруг безумно захотелось, чтобы он унес ее на руках далеко-далеко и чтобы долго-долго не отпускал.
Потом они сидели на скамейке под навесом. Сидели молча, рядом, касаясь друг друга мизинцами. Слов было не нужно. Катюха то и дело выглядывала из избушки и улыбалась.
Когда Николай клал ее обратно на лавку, он, случайно или намеренно – девушка не знала, – коснулся губами ее щеки. Чуть-чуть коснулся. Потом распрямился и быстро вышел. Маше показалось, что сердце выскочит наружу, так оно колотилось. Щеки горели, она плохо понимала, что говорит ей Катя, которая, как обычно, не закрывала рта.
Катя, наконец-то заметив состояние княжны, подсела к ней.
– Ты че, Машуня, че с тобой?
Маша вдруг подалась вперед.
– Катя, а у Коли есть невеста? Ну или возлюбленная?
Она почувствовала, как заливается краской.
– У Кольши-то? – расхохоталась Катя. – Да ты че?
А потом нахмурилась и, быстро придвинувшись к Маше, торопясь, чтобы ей не помешали, проговорила:
– Да он же по тебе сохнет! Вот те крест!
Маше показалось, что что-то взорвалось внутри нее, что покраснели не только щеки, но и пальцы на ногах. Она, задыхаясь, откинулась на подушки и замерла в каком-то оцепенении.
Ночью ей приснился Николай. Он целовал ее и кружил на руках, а она плакала от счастья. И еще что-то такое было в этом сне, греховное, от чего Маша проснулась.
В избушке царил полумрак. Крохотный фитилек в плошке на столе давал света совсем чуть-чуть. Его стали зажигать после появления Кати. Теперь она спала на лавке, и хоть немного света было нужно, чтобы не наступить на Николая, спавшего на полу.
Маша осторожно приподнялась и посмотрела вниз, на Николая. Он спал, подложив под голову руку, и улыбался во сне. Маша долго, пока не устала, смотрела на него. Потом откинулась на подушку.
«Пропала», – подумала она и заснула.
V
Установилась теплая августовская погода. Дождей уже давно не было, и земля основательно высохла, что было как раз кстати – Маша начала ходить. Не сама, конечно, с помощью Николая. Первый раз она осторожно ступала босыми ногами по траве, одной рукой опираясь на костылек, сделанный им, а другой – на его руку. Николай не отказал себе в удовольствии и обнял Машу за талию. В течение всей, пока недолгой, прогулки девушка не могла понять, отчего у нее кружится голова: то ли от того, что она встала, то ли от близости Николая. Ей хотелось прижаться к нему, и было страшно это делать. Ей нравилось ощущение его руки, обнимавшей ее, и одновременно было стыдно.
Николай, а вернее Николай Петрович, с высоты прожитых лет прекрасно понимал ее состояние. Выросшая в замкнутом мире, практически лишенная общения с окружающим ее обществом, великая княжна была по-детски наивна. Она не знала вещей, известных любой деревенской девчонке с детства, в том числе и о взаимоотношениях полов. И дело не в наблюдении за животными, как принято считать, просто в крестьянской избе все спали в одном помещении: и взрослые, и дети. Все было ясно и просто. И с мальчишками начинали целоваться лет в одиннадцать-двенадцать. А что поделаешь, если иной раз девушку выдавали замуж в тринадцать лет. Как первую кровь пролила, так и невеста. Приходилось нарабатывать опыт. Великая княжна этого была лишена: с кем бы, интересно, она стала целоваться, скажем, в Царском Селе? Наивно-романтическим было и ее восприятие любви.
Николай старался как мог, пытаясь не обидеть Машу. Он собирал поздние лесные цветы, плел ей какие-то веночки, в общем – ухаживал. Все это с явного одобрения Катюхи и молчаливого неодобрения матери, в свои становившиеся все более редкими визиты все видевшей и подмечавшей. Девушка поправлялась и расцветала от любви. Не заметить это мог только слепой.
Пытаясь образумить сына, мать как-то, отведя его в сторонку, расстроенно и даже миролюбиво зашептала:
– Охолонись, Кольша! Ты че творишь, сыночек? Кто ты – и кто она? Крестьяне на царевнах только в сказках женятся. Тебе же плохо будет. То она щас беспамятна, а возвернется память, че она тебе скажет? Ведаешь?
– Мне все равно, мама, – глупо улыбался в ответ Николай. – Я люблю ее.
Повязка у девушки осталась только на боку – штык содрал большой лоскут кожи, и рана плохо затягивалась, часто мокла. Не доставляла Маше уже особой боли, а лишь неудобства. К счастью, целоваться она не мешала.
Николай учил Машу целоваться. Не то чтобы она совсем не умела, но делала это совершенно по-детски. Так маму целуют, сестру, подругу, наконец. Николай объяснил, как это нужно делать с мужчиной.
– Бесстыдство какое-то, – прошептала Маша, но, попробовав, уже не возражала, скорее наоборот.
Плотину в их отношениях прорвало совершенно неожиданно для обоих и, как это часто бывает, случайно. Маше были показаны прогулки, свежий воздух.
– Сил надо набираться, – сказала Пелагея Кузьминична.
Вот Маша и набиралась. Сопровождал ее, разумеется, Николай. У них появилось даже излюбленное место, недалеко от реки, на увале. Шитовский Исток в начале XX века был пошире, чем сто лет спустя, и в этом месте не так заболочен. С открытой полянки открывался прекрасный вид на долину речушки, на лес, на горы.
Они гуляли по лесу, как в песне поется, туда-сюда, и догулялись. Маша, как водится, оступилась, Николай, конечно же, подхватил ее, глаза их встретились, губы – тоже, и понеслось. Остановиться не смогли оба, да и не захотели.
Николай стал брать на прогулки шинель. Он стелил ее на траву, чтобы Маша, не дай бог, не застудилась. Ведь не деревенская девка. Они садились рядышком и приступали. Шаг за шагом, шаг за шагом Николай затягивал ее в любовный омут, давая все больше воли губам и рукам.
– Коленька, не надо, – шептала Маша и не сопротивлялась.
Оба находились в каком-то угаре, потеряв счет времени, не замечая ничего вокруг. Судя по сделавшимся уже довольно прохладными вечерам, был уже конец августа. Катя ушла в Мурзинку за рыбой, и они остались одни. Сидели на лавке в избушке, в полумраке. Лаская Машу, Николай в какой-то момент отчетливо понял, что если он захочет, то вот сейчас все получит. Маша, опьяневшая от любви и желания, уже позволяла ему практически все. А ему вдруг стало стыдно. Ведь, по сути, он воспользовался ее состоянием. Нет, любить она, безусловно, любила, причем именно его, но при этом не помнила, кто она.
«Как-то нечестно получается», – подумал Николай и остановился.
Маша, как ему показалось, потом смотрела на него с какой-то укоризной. Или ему это только казалось? А потом она попросила у Кати иконку. Маша часто молилась, бормоча что-то тихо, почти шепотом. Катя как-то раз случайно услышала, о чем она молится, и едва не разревелась. Стоя на коленях, Маша просила Господа и Пресвятую Богородицу о помощи и защите для Николая, Коли, Коленьки, просила о Пелагее Кузьминичне и о ней, Кате. Ничего она не просила только для себя.
– Понимаешь, у меня ничего не осталось, даже крестика нательного. Молиться можно и так, конечно, Бог услышит, но все-таки достань мне иконку и крестик.
– Кольша, у тебя же есть крестик, – вспомнила Катя. – Ты все равно не носишь, отдай Маше.
Николай с каким-то тяжелым чувством, как будто предчувствуя что-то, достал из висевшей на стене сумки крестик и протянул его Маше.
– Какой интересный крестик, – сказала она, поднося его к свету, – красивый.
Морщинка прорезала лоб, нахмурились брови, но, еще продолжая улыбаться, Маша рассматривала крестик.
– Коля, откуда он у тебя? – растерянно спросила девушка, все больше хмурясь. Улыбка слетела с ее лица. Оно сделалось напряженным и даже злым. – Это же мой крестик! Я узнаю его, я его отдала солдату, охраннику в том доме… где…
Ее лицо исказила гримаса ужаса. Николай отдал бы все на свете, только бы не видеть этого ее лица. Он уже все понял.