Блуждающий взгляд княжны остановился на нем.
– Это же ты, ты тот солдат, который помогал Алеше, когда мы гуляли с ним, я и мама. – Она запнулась, замолчала на мгновение, силясь что-то вспомнить, и вспомнила: – Мама, Алеша и все, все… Их же убили… Убили там, в подвале! В них стреляли! И всех убили! Убийцы! Я помню их лица! Их кровожадные хари! И ты… – Ее широко распахнутые глаза остановились на Николае. – Ты тоже там был, да? Ты тоже убийца! Ты убийца!
А потом она закричала. Закричала так страшно, что остолбеневшая было Катюха выскочила из избушки.
– Ну вот и сказке конец, – вздохнул Николай и вышел вслед за сестрой.
Они присели на бревно возле очага.
– Что теперь будет-то, Кольша? – спросила сестра.
– Не знаю, – честно ответил брат. – Ты не ходи туда, пусть выкричится.
Маша кричала долго. То замолкала, как будто отдыхая, то начинала стонать или, что правильнее, выть. Так воют волки, тоскливо и безысходно. Потом опять кричала. Потом все стихло.
Николай подумал, что она совсем не плакала, что удивительно. Он поднял голову. Маша, нет, не Маша, а великая княжна Мария, бледная как смерть, стояла у порога в одной рубашке и смотрела на него. Николай встал, вслед за ним поднялась и Катя. Княжна подошла к нему, а потом, чего он никак не ожидал, опустилась на колени, обняла его ноги и, глядя на него снизу, сказала дрогнувшим голосом:
– Коленька, я обидела тебя! Ты прости меня! Прости!
Николай сел на землю и обнял ее. И тогда она зарыдала. Он молча (что тут можно было говорить?) гладил ее дергавшуюся спину, целовал в торчащие ежиком волосы. Потом опять целовал и гладил. Рядом, уткнувшись Маше в плечо, ревела Катюха.
Наконец Николай прогнал ее со словами:
– Вечерять будем нынче, ли че?
Когда Катя ушла, он взял Машино лицо руками и стал целовать ее в мокрые от слез глаза, а она, обвив руки вокруг его шеи, целовала его в ответ. Несмотря на всю трагичность ситуации, Николай был счастлив: любовь победила!
Когда она наконец затихла, обессилев, он отвел ее в заимку и налил ей отцовского самогона. При этом выяснилось, что Маша ничего крепче шампанского в жизни не пила. Пришлось учить, давать запить, закусить, а потом налить еще. Потом Маша отключилась.
Она проснулась утром. Было еще совсем темно, но Маша почему-то была уверена, что уже утро. Голова не болела, но в теле было ощущение, что на ней потопталась пара слонов. На соседней лавке посапывала Катя, на полу тихо всхрапывал Николай.
«Он еще и храпит», – подумала Маша и улыбнулась.
Спать уже не хотелось совсем – мысли начисто прогнали сон.
«Значит, вот как, я великая княжна Мария Николаевна, дочь последнего императора России. Боже мой, боже мой! Мой бедный золотой папа, мама, девочки мои милые – Ольга, Татьяна, Анастасия! Мой дорогой Алешка! За что они нас так? За что? Боже, я же вас уже никогда не увижу! Боже, за что? Как же мне жить теперь? Папа, душка, мой единственный золотой папа! Швыбз, милый мой Швыбз!»
Слезы покатились по ее щекам. Девушка плакала тихо, стараясь никого не разбудить. Ведь это очень личное – прощание с близкими.
Спустя некоторое время она успокоилась, но пришли новые мысли и воспоминания. Память как будто отыгрывала упущенное время.
«Господи, как хорошо было в Тобольске! Зачем нас перевезли в этот проклятый Екатеринбург, в этот проклятый дом? Конечно, чтобы убить! А остальные? А Евгений Сергеевич? А Иван Михайлович и Алексей Егорович? А бедная Аннушка? Их-то за что? За верность? За то, что не оставили нас в беде? Боже мой, а остальные, те, кто уехал с нами из Тобольска? Где они все? Где сейчас Шурочка, Лиза, Настенька Гендрикова? Неужели тоже убиты? Боже, сколько крови! Сколько крови! Кругом только ненависть и смерть!»
Ей стало страшно, и она снова заплакала.
«Как же все это пережить? Как? Мама сказала бы, что надо молиться, что на все Божья воля! Да, так оно и есть! И мое спасение – тоже Божья воля! А как иначе? Господь послал мне Николая, и он спас меня! А я с зимы в церкви не была!»
Тут она совершенно невпопад вспомнила Царское Село и другого Николая – лейтенанта Николая Деменкова. Маша грустно улыбнулась. Как давно все это было: довоенный Крым, «Штандарт», Ливадия, ее влюбленность в «толстяка Деменкова», как называли его сестры.
«И вовсе он не был толстым, – подумала она и испугалась, что думает о нем в прошедшем времени. – Нет, нет, не надо! Пусть он будет жив, пусть у него все будет хорошо! Мы виделись в последний раз весной шестнадцатого года, пусть он запомнит меня такой, милый душка Деменков, моя первая любовь».
Она подумала о том, какой по-детски наивной была тогда. И глупой. Подумала о том, насколько ее нынешнее чувство сильнее и объемнее, и поняла, что вот это – та самая соломинка, за которую можно ухватиться и спастись.
«Нет, в монастырь я не пойду, прости меня, Господи! Я не готова к такой жертве! Я жить хочу, жить и любить! У меня есть мой Коленька! Я спрячусь за его спиной от всех бед и буду просто жить!»
Она вдруг вспомнила о своем высказанном когда-то в детстве и вызвавшем много смеха у близких желании выйти замуж за солдата и родить ему двадцать детей.
«Вот и выйду, – улыбнулась она, – и рожу!»
От мыслей о Николае ей стало теплее на душе, она успокоилась и больше не плакала.
Когда Николай проснулся, Маша лежала на лавке на боку, подложив руку под голову, и смотрела на него.
– Коля, а ты храпишь, – оповестила она.
Николай растерялся. Он был готов к слезам, крику, да к чему угодно. А тут вдруг: «Ты храпишь».
– И че? – только и нашелся он.
– А ниче. – И Маша показала ему язык.
У Николая отлегло от сердца. Он обнял ее и стал целовать в щеки, губы, глаза. Маша отвечала тем же.
– Эй, вы! – раздался Катюхин голос с соседней лавки. – Бесстыдники!
Николай отшатнулся, а Катя весело расхохоталась. Она сидела на лавке и, болтая босыми ногами, смотрела на них.
– Уймитесь!
Пришлось взять себя в руки и заняться обычными утренними делами.
Когда сели за стол, Катя спросила:
– Маш, а как тебя теперь называть?
– Когда теперь? – удивилась Маша.
– Когда ты все вспомнила?
– А что это меняет?
– Ну, не знаю. Ты царевна ведь. А мы кто?
– Перестань, – резко оборвала ее Маша. – Чтобы я этого больше не слышала! Ты мне как сестра теперь! Нет здесь никаких царевен, и княжны великой нет! Была, да вся кончилась! Есть Маша, просто Маша, поняла?
«Ну да, – подумал Николай, – просто Мария. Если бы все было так просто!»
Утреннее Машино оживление вскоре сменилось грустью. Она сидела на улице, греясь под еще теплым августовским солнцем, и сосредоточенно рисовала прутиком какие-то геометрические фигуры на земле.
– Коля, ты должен мне все рассказать. Все, что видел. Ты говорил, что вытащил меня из могилы. Расскажи.
Николай отложил в сторону лапоточки, которые плел для Маши (ходить босиком становилось прохладно), и вздохнул.
– А надо?
– Надо! – Маша смотрела ему прямо в глаза.
Николай понял, что она не отступится, да и он сам не отступился бы на ее месте, и честно рассказал все, как было, не упомянув только разговоры ермаковских бойцов о княжнах и царице.
Маша сидела молча, не плакала, только побледнела. Рядом тихо всхлипывала Катюха.
– А почему ты решил заглянуть в шахту? – спросила Маша.
– Не знаю. Как будто что-то подтолкнуло!
Маша кивнула. Похоже, это объяснение полностью удовлетворило ее.
Николаю показалось, что Маша приняла для себя какое-то решение, и теперь все факты выстраивались ею в соответствии с ним так же, как нанизываются бусинки на нитку.
А потом, переполошив всех, прибежала Анька. Оказалось, прихворнула мать, и потребовалась помощь старшей сестры. Николай забеспокоился было, но Анька сказала, что ничего серьезного, так, бабские дела.
– Давай, Катюха, – торопила она сестру, – тятька на озере ждет.
Девушки ушли, и Николай с Машей остались одни.
– Погуляем, – предложил Николай, – последние теплые денечки, скоро осень.
Маша кивнула. Прихватив шинель, пошли не торопясь на полюбившееся место на берегу Шитовского Истока. Шли молча. Николай обдумывал, когда начинать с ней важный разговор о будущем, а о чем думала Маша, он, естественно, не знал. Впрочем, это быстро выяснилось.
– Коля, – тихо сказала Маша, – помнишь тот день, когда Катя ходила в Мурзинку за рыбой?
Николай кивнул. Еще бы он не помнил!
– Почему ты тогда вдруг остановился?
Николай посмотрел на Машу. Она сидела рядом, поджав ноги в носках и лапоточках, в сине-красном сарафане, надетом поверх рубашки. Крестьянская одежда удивительно гармонировала с ее чисто русской внешностью. Она наклонила голову и посмотрела на него.
«Что ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня», – вспомнил Николай слова одной известной в будущем песни.
– Потому что это было бы нечестно по отношению к тебе.
– Нечестно? Почему?
– Потому что ты не помнила, кто ты; и вообще, это было бы подло с моей стороны – воспользоваться… – Он не договорил.
Маша придвинулась к нему, обняла, уперлась лбом в его лоб и, глядя в глаза, прошептала:
– Теперь я все знаю. Я – царская дочь, а ты – солдат. И это ничего не меняет. Я люблю тебя, и, пожалуйста, не останавливайся! Я умоляю тебя: не останавливайся!
И он не стал останавливаться.
Потом, когда, оглушенные всем произошедшим, они лежали рядом на шинели, Маша вдруг засмеялась.
– Ты чего? – испугался Николай.
– Знаешь, а я ведь совершенно не знала, как все происходит. Я думала, мужчина и женщина ложатся спать вместе, а потом рождаются дети. А оказывается, все так сложно и интересно! Я теперь женщина, да?
– Женщина, – подтвердил он.
– Никогда не предполагала, что это будет так.
– Как?
– Ну, вот так, на шинели, под небом и солнцем. А главное, с любимым!
– Был бы кто-то другой.
– Ты ничего не понимаешь и не знаешь! – Маша приподнялась на локте. – Сейчас царевны, конечно, не уходят в монастырь, но замужество по государственным соображениям в порядке вещей. Перед войной ходили разговоры, что нас должны были выдать замуж за четырех балканских принцев – Румынии, Болгарии, Сербии и Черногории. Нашего согласия, разумеется, никто бы не спросил. А уж о любви и разговора не шло! Зато был бы окончательно решен балканский вопрос!