– Ваше императорское высочество! Мария Николаевна!
– Господи! – Маша вскочила. – Попов, Костя! Вы!
– Я, я! Вы узнали меня! Я ведь вам жизнью обязан, вам и Анастасии Николаевне! Если бы не вы, не ваши доброта и участие, я бы застрелился! – Он с какой-то иррациональной надеждой смотрел на нее. – Неужели все?
– Оставьте надежды, милый Костя, никого нет в живых.
– И Анастасии Николаевны?
– И ее тоже.
Поручик зарыдал, опустившись на пол и уткнувшись великой княжне в колени. Это было страшно. Взрослый мужчина плакал как ребенок, всхлипывая и подвывая. Маша одной рукой прижимала его голову к своим коленям, а другой гладила по голове. По ее щекам тоже текли слезы.
Не выдержав, закрыл лицо руками и заплакал Дитерихс. Колчак, белый как мел, молча стоял, шаря руками по столу. Тимирев отвернулся к окну, его плечи тряслись. Плакали и многие офицеры в приемной.
Внезапно Маша вытянула руку к двери:
– Евгений Степанович!
На стоявшем в дверях офицере не было лица, его губы тряслись.
– Мария Николаевна! Боже мой! – Он бросился к ней, стал целовать ей руки.
– Дорогой мой Евгений Степанович! Как нам не хватало вас в Екатеринбурге! Папа вспоминал вас все время, вспоминал те беседы, которые вы вели. Он ведь почитал вас как своего последнего друга!
Кобылинский зарыдал.
– А сейчас я думаю, что хорошо, что вас оставили в Тобольске, иначе бы расстреляли вместе с нами. – Маша поцеловала офицера в лоб.
Кобылинский сделал шаг назад и, обведя всех полными слез глазами, срывающимся голосом произнес:
– Господа! Вне всякого сомнения, перед нами – ее императорское высочество великая княжна Мария Николаевна!
Х
Дверь наконец-то закрыли. Все находившиеся в комнате для совещаний по очереди подошли к руке великой княжны. Все произнесли необходимые в данном случае слова. Николай отметил, как за несколько мгновений постарели лица присутствующих. Все, за исключением, может быть, Иванова-Ринова и отчасти Болдырева, были монархистами. У них еще теплилась надежда на то, что царская семья уцелела – тел ведь так и не нашли. Надежда эта была убита свидетелем, которому не верить было невозможно, – дочерью царя.
Цель, ради которой они собрались здесь, была забыта. Лишних попросили удалиться, разрешив остаться только полковнику Кобылинскому. Плачущего поручика Попова увели. Он вырывался, грозил кому-то единственной рукой, а в приемной голосом полным жуткой тоски, простонал:
– Господи! А девочек-то за что?
Потрясенная не меньше других встречей со знакомыми людьми, великая княжна села обратно на стул. Николай, боявшийся, что она не выдержит, перевел дух: Маша, во всяком случае внешне, выглядела абсолютно спокойной. Каждому из подходивших к ней генералов и офицеров она нашла что сказать.
«Да, – подумал Николай, – этому ее учить не надо. Этикет она знает с детства».
Сейчас все снова смотрели на нее, отмечая и ее спокойствие, и красоту, и грустную полуулыбку, и горестную складочку на лбу, и седину в волосах. У мужчин, большинство из которых годилось великой княжне в отцы, сердца сжимались от жалости к этой девятнадцатилетней августейшей сироте.
«Девочка совсем. – Рука Болдырева непроизвольно сжалась в кулак. – Сволочи! А держится как! Царская дочь, ничего не скажешь».
«Как сильно она изменилась, – думал, глядя на великую княжну, полковник Кобылинский. – Была веселая стеснительная девочка, очень скромная, как и ее сестры, очень спокойная».
Сейчас перед ними сидела царица, ну или почти царица: красивая гордая шея, прямая спина, взгляд – неожиданно прямой и взрослый взгляд больших синих глаз, заставлявший каждого внутренне подбираться.
– Ваше императорское высочество, – заговорил Болдырев, – мы понимаем, что вам трудно и тяжело, но нам бы хотелось знать обстоятельства вашего чудесного спасения, равно как и гибели… – Он закашлялся, не договорив.
– Давайте без титулов, любезный Василий Георгиевич, – прервала его великая княжна. – Мы не на приеме. Конечно, мы все расскажем. Только вот не угостите ли вы нас чаем? Мы прямо с поезда, после двух суток дороги.
Она еще не закончила говорить, а Иванов-Ринов, сорвавшись с места, уже давал распоряжения своему адъютанту:
– Быстро из буфета чаю и бутербродов!
– Я даже не знаю, с чего начать, – сказала великая княжна, отхлебнув чаю. – О том, что нас содержали в доме инженера Ипатьева в Екатеринбурге, вы, видимо, знаете.
– Да, с материалами следствия мы в общих чертах знакомы, – ответил Болдырев, – но оно зашло в тупик.
– Мы предполагали, что большевики расправились с семьей государя, – добавил Дитерихс, – но тел не нашли, и это, несмотря на показания свидетелей, вселяло некоторую надежду.
– Увы, – вздохнула великая княжна, – всех убили на моих глазах. Ночью семнадцатого июля нас разбудили и попросили одеться, спуститься в полуподвал. Якобы в городе началась стрельба, и они заботятся о нашей безопасности. Там нас попросили собраться у одной стены, были довольно вежливы, даже принесли стулья для мама и Алеши. Потом Юровский что-то сказал папа, что, я не расслышала, он говорил быстро и невнятно. Папа воскликнул: «Что?!» И они начали стрелять из револьверов!
В комнате стояла мертвая тишина. Машин голос звучал внешне спокойно, да и сама она была спокойной. Только Николаю, сидевшему чуть сбоку от нее, было видно, как у Маши дрожат губы.
«Девочка моя, – с нежностью подумал он, – крепись!»
– Я помню, что две пули сразу попали в грудь папа, – продолжала Маша, – помню, как упала мама, как пуля попала в голову Алеше. Как кричала Анастасия. Я пыталась открыть дверь. Там была какая-то боковая дверь. Потом я почувствовала сильные удары в руку и в бок. Было очень больно! А потом наступила темнота. Больше я ничего не помню. Когда я открыла глаза, то увидела лицо Николая Петровича Мезенцева. Я думаю, что дальше вам нужно выслушать его как непосредственного участника событий.
– Как это участника? – вскинулся Колчак. – Он что, служил у красных? Участвовал в этой расправе?
Колчак и остальные посмотрели на Николая примерно как Ленин на буржуазию!
– Господа! – Маша подняла руку, призывая к вниманию. – Да, Николай Петрович служил у большевиков, охранял дом, где нас содержали. Но вы должны поклясться мне, что с его головы не упадет ни один волос! Свою службу большевикам он с лихвой искупил своими дальнейшими поступками!
– Давай, кавалер, рассказывай, – велел Болдырев.
Николай встал, одернул пиджак и, вздохнув, рассказал, как и почему он попал в Отряд особого назначения, как осуществлялась охрана дома, как он заступил на пост ночью 17 июля и все, что произошло потом. Без особых подробностей, разумеется.
По ходу повествования ему задавали вопросы, что-то уточняли. В том числе и Маша, поскольку выяснилось, что о событиях дня 17 июля Николай ей не рассказывал. Впрочем, вопрос она задала всего один. Когда речь пошла о дороге на Коптяки, о свертке на Ганину Яму, Маша вдруг спросила:
– Позвольте, Николай, мы проезжали этот сверток третьего дня, когда ехали из Коптяков в город?
– Проезжали.
– Почему вы не сказали? – Николая обжег вопросительный и одновременно обиженный взгляд Машкиных «блюдец».
– Зачем, Мария Николаевна? Мы торопились, да и не время было. Что бы это изменило-то? Никуда эта треклятая Ганина Яма от вас не денется.
Маша еще несколько секунд смотрела на него, а потом кивнула, демонстрируя свое согласие с его доводами и желание слушать дальше.
Под конец рассказа Дитерихс, более других знакомый с материалами следствия, сказал, что Николаю придется дать свидетельские показания. О великой княжне он тактично умолчал, но Маша все поняла сама.
– Я тоже готова дать показания следователю, – заявила она, – тем более что запомнила палачей в лицо.
– Как вам будет угодно, Мария Николаевна! – сказал Болдырев.
– И еще, господа, – твердо сказала великая княжна, – я никому не хочу мстить. Наказание должны понести преступники, а не люди, непосредственно не принимавшие участия в убийстве. Я имею в виду солдат охраны, рабочих Сысертского завода и Николая Петровича в частности. Он, как вы догадались, находится в розыске.
– Какой уж тут розыск, – развел руками Болдырев, – его награждать впору!
– Да уж, – согласился с ним Иванов-Ринов, – в былые времена за меньшее графами жаловали.
– Бог даст, пожалуем, – прошептала Маша. – Особо должна отметить, – продолжила она, – других членов семьи Мезенцевых: Екатерину, присутствующую здесь, и Пелагею Кузьминичну, мать Николая, трогательно и самоотверженно ухаживавших за мной.
При этих словах Катюха, на которую обратились все взгляды, залилась краской и потупилась.
– Ну а вы, поручик, тут каким боком? – спросил Болдырев.
Шереметьевский, до того молчавший, вскочил, вытянулся и не нашел ничего лучше, чем начать со слов:
– Готов понести любое наказание! Я дезертир!
– То есть как? – опешил Гайда, да и не только он.
– Господа, – вмешалась Маша, – поручик Шереметьевский был настолько любезен, что помог нам добраться до Омска, действительно покинув при этом свою часть. Но его вину я беру на себя!
Потребовались подробности, и последовал сбивчивый рассказ Андрея о событиях трех последних дней. Когда речь зашла о подделанной подписи, то Андрей скромно не упомянул чьей, надеясь, что пронесет. Не пронесло!
– Чью подпись-то подделали? – посмеиваясь, спросил Болдырев.
– Генерала Гайды… – Поручик ел глазами начальство.
Офицеры грохнули хохотом. Не смеялся только Гайда. Впрочем, и он, с трудом сдерживаясь, с напускной строгостью спросил:
– Да как вы осмелились, поручик?
– Извините, генерал, – великая княжна с улыбкой посмотрела на него, – вашу подпись подделывала лично я. Приношу вам свои извинения, но так сложились обстоятельства.
– Это честь для меня. – Гайда встал и поцеловал великой княжне руку. – А документ этот сохранился? Не подарите ли вы мне его на память?