– С удовольствием! Андрей Андреевич, передайте бумагу генералу!
Рассмотрев свою подпись на документе, которую было трудно отличить от настоящей, Гайда попросил у великой княжны автограф. В результате на бумаге после его подписи появилось краткое «Mарiя». Молодой чех был в восторге.
В итоге репрессий против поручика Шереметьевского объявлено не было, так как, по мнению присутствующих, опознав великую княжну, он действовал сообразно обстановке. То есть выполнял ее волю. Выполнять ее волю он должен был и в дальнейшем, так как по просьбе княжны был оставлен при ней офицером для особых поручений.
Полковнику Кобылинскому также было приказано состоять при великой княжне: совместно с вызванным в штаб начальником гарнизона Омска полковником Волковым предстояло заняться ее благоустройством – размещением великой княжны и ее спутников в гостинице «Европа». На вопрос Волкова, что делать с постояльцами в битком набитой людьми «Европе», ему было сказано, что это никого не волнует. Надо освободить два номера – и точка.
Тут взял слово Николай и заговорил об охране великой княжны. Заявил, что личную охрану он берет на себя, но это последний рубеж, а нужен еще внешний круг.
– А что ты понимаешь в охране? – поинтересовался Болдырев.
– А кто понимает? У меня мысли кое-какие есть, да и интерес свой имеется. Я спас Марию Николаевну, стало быть, и вдругорядь от смерти ее защищать обязан.
На возмущенные вопросы о том, о какой смерти он говорит, о том, кто вообще может угрожать великой княжне, Николай ответил, что желающих ее смерти достаточно. Для большевиков она ненужный, но очень важный свидетель. Да и здесь, в Омске, могут найтись недоброжелатели. Не всем по душе внезапное «воскрешение» великой княжны.
После недолгого размышления присутствовавшие были вынуждены с ним согласиться. Николай тут же подбросил идею о формировании группы охраны из нескольких беззаветно преданных императорской семье офицеров. В том, что такие найдутся, он не сомневался. Не сомневались и остальные, так что вопрос был решен. Формирование группы поручили полковнику Кобылинскому.
Николай, обнаглев окончательно, заявил, что нуждается в дополнительном вооружении.
– Что тебе нужно? – удивился Болдырев. – Винтовка?
– Нет, винтовка ни к чему, – ответил Николай, – а вот два браунинга не помешали бы.
Его заявление вызвало живой интерес.
– Два-то зачем? – поинтересовался Дитерихс.
– Я стреляю с двух рук, – ответил Николай.
– А чем плох наган? Безотказная ведь штука.
– Перезаряжать долго, а в пистолете выкинул пустой магазин и вставил новый. А если патрон в стволе оставлять, то получается уже не семь патронов, а восемь. И калибр помощнее.
– Как же ты их носить будешь, – продолжал сомневаться Дитерихс, – как американские ковбои?
– Не совсем так, но похоже. Я сбрую придумал, надо будет заказать. И кстати, – добавил Николай, – об охране и о том, кто что умеет.
С этими словами он выложил на стол свой наган.
– Нас даже не обыскали. Вы, Василий Георгиевич, сказали «пойдем», ну и все пошли. А если б мы что-то недоброе замышляли? У поручика хоть наган на виду, а у меня?
– Да, – крякнул Болдырев, – уел ты нас, кавалер! Ладно, будут тебе браунинги, я распоряжусь. Ну что, возвращаешься в строй?
– Не стоит, Василий Георгиевич, – неожиданно возразила Маша.
– Почему? При нынешних обстоятельствах ему и чин подпрапорщика можно присвоить.
– И ему сможет приказывать любой старший по званию. Даже тогда, когда это будет идти вразрез с его обязанностями. Вы ведь не повесите ему на грудь табличку «Телохранитель великой княжны». А в нынешнем его гражданском статусе приказывать ему могу только я.
– Телохранитель, – хмыкнул Болдырев. – Слово-то какое! А впрочем, вы правы, Мария Николаевна, будь по-вашему.
Он помолчал немного и спросил:
– Вы вот что лучше скажите: какие у вас планы-то? Что делать собираетесь? Во Владивосток и заграницу намерены?
Все с интересом и некоторым напряжением ждали ответа. Было понятно, что появление великой княжны может способствовать развитию новых интриг в политической игре. В том, что эта девятнадцатилетняя девушка не способна вести свою игру, никто не сомневался. Тем более неожиданным был ее ответ.
– Знаете, господа, – великая княжна обвела всех взглядом, – совсем недавно мне уже задавали такой вопрос, и я ответила, что готова жить жизнью простой крестьянки, научиться доить корову и косить траву.
При этих словах Катюха не удержалась и хихикнула.
– Да, – твердо повторила Маша, – доить корову и косить траву. Но один человек сказал мне, что корона слетает только с головой, а моя голова еще на месте. А значит, и корона на ней! Ты можешь научиться крестьянскому труду, сказал он, в конце концов, и зайца можно научить курить, но ты никогда не забудешь, что ты – великая княжна, царская дочь. Что ты могла попытаться изменить хоть что-то к лучшему, но не сделала этого. Я вполне осознанно приехала в Омск. Приехала, зная, что именно здесь находится правительство и военное командование. Приехала, чтобы разобраться в обстановке, – голос великой княжны внезапно затвердел и теперь звенел как металл, – и возглавить борьбу с большевиками. И вы, господа, мне в этом поможете! У меня есть долг перед моей погибшей семьей, а у вас – долг передо мной!
Совершенно не ждавшие ничего подобного от великой княжны офицеры растерянно переглядывались.
– О каком долге вы говорите, ваше императорское высочество? – недоуменно спросил Сахаров.
– О каком? – голос великой княжны зазвенел гневом. – Вы все должны мне! Все до единого! Потому что вы все предали моего отца – своего государя! Вы изменили присяге! Вы не встали стеной на пути заговорщиков, вы поддакивали им или же, – она взглянула на бледного как мел Колчака, – как страус, зарывали голову в песок!
– О каком заговоре идет речь? – дрогнувшим голосом спросил Болдырев.
– О каком? – Великая княжна повернулась к нему, и у генерала от ее взгляда екнула селезенка. Синие глаза потемнели до черноты от гнева и стали еще больше. – О заговоре Думы и генералов! Или вы не знаете, ваше превосходительство? – Она выплюнула последние слова генералу в лицо.
Болдырев побагровел.
– Вы же были в Пскове в феврале семнадцатого! Вы же были начальником штаба Северного фронта! И вы не слышали, как генерал Рузский кричал на вашего государя, требуя отречения? Как Гучков и Родзянко угрожали ему расправой над семьей? Слышали и молчали! Я не признаю этого отречения! Слышите? Не признаю! Не признаю! – Великая княжна с каждым словом била кулачком по столу. – И моя корона еще на моей голове!
Казалось, Болдырева сейчас хватит апоплексический удар. Он рванул ворот кителя, посыпались пуговицы. Встал, выпучив глаза, глядя на княжну. Захрипел, пытаясь что-то сказать. Потом как-то сразу сник, сел, водя дрожавшими руками по столу. Потом вновь встал.
– Вы… правы, ваше императорское высочество. – Он особо выделил титул. – Я… предатель. Я изменил присяге, данной государю! Более того, именно я принял из рук государя бумагу с отречением. Я должен был застрелить генерала Рузского, Родзянко, Гучкова и остальных, но я не сделал этого. Зато я знаю, что мне делать сейчас!
Болдырев зашарил по кителю, как будто искал что-то. Не нашел, и тут его взгляд остановился на лежавшем на столе нагане Николая. Генерал быстро протянул к нему руку, но великая княжна оказалась быстрее и накрыла ее своей рукой.
– Не выйдет, Василий Георгиевич! Это слишком просто! Вы сначала мне отслужите, а потом уж воля ваша!
Генерал заплакал и поцеловал ей руку. Он снова хотел что-то сказать, но слова застревали в горле.
– Я… клянусь! Простите… Верой и правдой! До последнего дыхания… Ваш слуга до гроба… Простите…
Колчак окаменевшим взглядом молча смотрел на эту сцену. После слов великой княжны внутри его что-то оборвалось. Страус… То, от чего он бежал сначала в Америку, потом – в Японию, потом еще дальше, добравшись аж до Сингапура, то, из-за чего он, наконец, поняв тщетность этого бегства, вернулся в Россию, собираясь добраться до Добровольческой армии и, как все, драться с винтовкой в руках, вдруг догнало и накрыло его с головой. Страус…
Стыд и презрение к самому себе охватили его. Какая винтовка? Он же хотел власти, хотел встать во главе, его амбиции и винтовка! Страус… Здесь, в Омске, его встречали как героя и уже не таясь называли диктатором. А теперь все – эта седовласая девочка перешла дорогу. Он не сможет бороться с ней! Как она сказала: страус, голову в песок. Да, тогда, в феврале, он единственный из командующих отмолчался. Все поддержали отречение, а он просто отмолчался, сидя в Севастополе. Страус… Предатель… Присяга… Честь…
Мысли путались и сбивались в ком. А потом стало легко. Так всегда бывало, когда он находил верное решение. Нашлось оно и сейчас. Честь… Душа – Богу, сердце – женщине (перед мысленным взором на секунду возникло милое лицо Анны Васильевны), долг – Отечеству, честь – никому! Но честь велит служить Отечеству! А Отечество – вот оно, стоит перед тобой и смотрит на тебя большими синими глазами, такими же, как твое любимое море!
Колчак встал, одернул китель.
– Я предатель, ваше императорское высочество, я изменил присяге, я страус. Моя жизнь и честь отныне принадлежат вам! Распоряжайтесь ими, как вам будет угодно! Я готов! Куда угодно! Верой и правдой! Я клянусь положить жизнь, но заменить ту эфемерную корону на вашей голове, о которой вы говорили, настоящей!
Рядом с адмиралом, чуть коснувшись его плечом, встал Тимирев, встал и вытянулся Дитерихс:
– Я присягаю вам на верность, ваше императорское высочество! Верой и правдой! До конца!
Глядя великой княжне в глаза, чуть севшим от волнения голосом Иванов-Ринов произнес:
– Клянусь! Сибирское казачье войско уже завтра присягнет вам на верность!
– Благодарю вас, господа! Иного и не ждала! Но не будем торопить события, – вздохнула великая княжна, – нам еще о многом ну