– В каком смысле?
– Ну, насчет меня.
– Шила в мешке не утаишь. Вам нужно быть осторожнее и следить за речью. Вы в первую очередь ею выдаете себя – простой мастеровой так говорить не может.
– Стараюсь себя контролировать, но не всегда получается. Увы!
Архиепископ несколько минут сидел молча, как будто что-то обдумывая.
– Скажите, Николай, – задал он наконец вопрос, видимо, долго мучивший его, – вы в Бога веруете?
«Прямо как в „Адъютанте его превосходительства“: „Павел Андреевич, вы шпион?“» – подумал Николай, но вопрос был поставлен предельно четко, и нужно было отвечать.
– Как вам сказать, ваше преосвященство, и да и нет!
– Как такое возможно?
– Возможно, если с детства живешь в атеистической стране, в которой и Слово Божие, и сам Господь подвергаются каждодневному осмеянию и поруганию. Нет, в мое время священников уже никто не расстреливал, храмы массово не сносили. Они по большей части стояли заброшенные или использовались для различных хозяйственных нужд. Но в остальном… Религиозные праздники были под запретом, люди боялись ходить в храм, боялись крестить детей, потому что священник был обязан сообщать об этом в партийные органы, и у людей могли быть неприятности на работе. Религиозная литература нигде, кроме храмов, не продавалась. Что говорить, – Николай грустно усмехнулся, – я Библию, например, в руки взял уже в зрелом возрасте, а в юности «изучал» ее по книге «Занимательная Библия» Лео Тактиля, кажется, в которой весь ее текст высмеивался.
Впрочем, в большинстве своем, как мне кажется, люди об этом даже не задумывались. В тридцатые-пятидесятые годы вера в Бога была заменена верой в коммунизм, ну или в светлое будущее. Страна действительно стремительно развивалась, победила в войне, и людям казалось, что еще чуть-чуть – и вот оно, светлое будущее! А оно все отодвигалось и отодвигалось, как линия горизонта! Когда один неумный руководитель страны назначил точную дату построения коммунизма, а тот так и не наступил, ничего, кроме горького смеха, у людей это уже не вызывало. Вера пропала! Так вот и остались советские люди – без Бога и без коммунизма!
– Страшные вещи вы говорите, Николай!
– Говорю, что чувствую, как понимаю. В девяностые, когда советская власть приказала долго жить, народ потянулся в храмы. Стали строить новые, восстанавливать старые. Все вдруг стали верующими.
– А вы думаете, это не так?
– Думаю, не так. Думаю, что большинство как я. Крещеный, хотя крестился уже в зрелом возрасте, после смерти матери. В анкете честно напишу: православный. А вот остальное… В храме бывал от случая к случаю, толком не исповедовался, не причащался. Зайду, свечку поставлю, «Отче наш» прочитаю, и все. Куличи, знамо дело, на Пасху ходил освящать, за святой водой на Крещение… Икона дома висела, икона в автомобиле. Все.
– Да, негусто, – вздохнул архиепископ.
– Понимаете, вот еще что. Как-то не всегда сходятся у меня в одно вера и церковь.
– Как это?
– А вот сомневаюсь я порой, что сами служители церкви искренне в Бога верят! По делам ведь судить надо! А какие дела? В девяностые бандитам тачки, то есть автомобили, освящали, дома, на награбленные деньги построенные, святой водой кропили, отпевали их с помпой. Ясное дело, те платили, и хорошо платили, только деньги-то кровью замазанные! Неужели не знали священники? Или деньги не пахнут? Или вот стоит в храме ящик для денег «На ремонт храма», и бабульки в него свои копейки бросают, а тут раз – священник подъезжает, да на такой машине, что если ее продать, то на ремонт двух таких храмов хватит! Что же это? Фарисейство?
– М-да, – отец Сильвестр мрачно слушал Николая, – все мы немощны, ибо человецы суть. Увы!
– Конечно, не все такие, есть и подвижники, бессребреники. Есть просто герои! Вы Псково-Печерский монастырь знаете?
– Конечно!
– Вот был там наместником архимандрит Алипий. Бывший фронтовик, орденоносец. В конце пятидесятых годов, когда начались новые гонения на церковь, монастырь решили закрыть. В то время всего-то два действующих монастыря было в России – Псково-Печерский и Троице-Сергиевская лавра. Решили закрыть. Приехала милиция, начальство там всякое – партийное, советское. А он монахов собрал и ко всей этой кодле вышел с топором, сказал: «Рубиться будем, а монастырь не отдадим!» И отстояли! Вот это человек! Вот это пастырь!
– Знаете, Николай, от ваших рассказов мурашки по коже. Да чем такое, лучше уж действительно согласиться с вашими предложениями и взять за основу преобразований большевистскую программу, так сказать, перехватить знамя.
– Вот-вот, если не можешь предотвратить – возглавь!
– Дай Бог, дай Бог! – проговорил отец Сильвестр и перекрестился. – Вот еще о чем я хочу спросить вас, Николай. Беспокоит меня душевное равновесие Марии Николаевны. Не вносите ли вы смуту в ее душу своим неверием, ну или своей нетвердой верой? Она глубоко и искренне верит в Бога, и мне бы не хотелось… Вы понимаете, о чем я?
– Да. Вы можете не беспокоиться. В этом отношении я не влияю на Марию Николаевну, скорее, наоборот, она влияет на меня! Вполне возможно, что я через какое-то время через общение с ней приобщусь к вере. Тем более что окружающая действительность этому способствует. Вокруг меня искренне верующие люди, что не может не вызывать у меня уважения и даже зависти.
– Это хорошо, это очень хорошо! Мария Николаевна просила меня быть ее духовником, но я готов распространить это и на вас. Во всяком случае, я всегда открыт для любого разговора. Ну а теперь пойдемте, не будем оставлять ее одну слишком надолго.
Архиепископ как в воду глядел. Скрючившись, сжавшись в комочек в кресле, Маша горько плакала. Плакала как-то совсем по-детски, размазывая кулаками слезы по щекам.
– Господи, – бросился к ней Николай, – что случилось?
– Зачем все это? – Маша толкнула рукой бумаги, лежавшие перед ней. – Это никому не нужно! Все это лишено всякого смысла! Понимаешь? Никакого смысла нет в этом! Трон, престол… Я же не смогу родить здорового мальчика, наследника! Он будет болен, так же, как и Алеша! Во мне же сидит болезнь эта проклятая!
– Надо молиться, – тяжело вздохнул архиепископ.
– Я молюсь, ваше преосвященство, и мама молилась, и папа, а Алеша все равно родился больной. Это наказание нам, Романовым, за гордыню.
– Послушай меня. – Николай взял ее за руки, в очередной раз удивляясь течению мысли в женской голове, приведшей Машу от составления манифеста к мыслям о здоровом потомстве. – Успокойся и послушай. Незадолго до… ну, до того как я появился здесь, там я прочитал статью о распространении гемофилии в монархических домах Европы. Все действительно пошло от королевы Виктории, но не все ее наследники-женщины стали носителями гена, не все мужчины заболели. Больше того, когда в девяностых были персонально идентифицированы останки царской семьи – я тебе рассказывал, как это происходило, – был взят анализ, в том числе и на гемофилию. Больным, естественно, оказался только Алексей, носителями же болезни были Александра Федоровна и Анастасия. В останках великих княжон Ольги, Татьяны и Марии ген гемофилии не был обнаружен. Ты здорова, Маша!
Несколько секунд Маша смотрела на Николая, а потом бросилась ему на шею, обняла, прижалась.
– Господи, Коленька, сколько же еще раз ты будешь меня спасать? – прошептала она.
– Всю жизнь, – ответил он, целуя ее в теплые волосы.
Архиепископ молча перекрестил их. В глазах его стояли слезы.
По возвращении в гостиницу Маша закрылась в «кабинете» и провела там несколько часов, попросив ей не мешать. Исключение составила только Катюха, опять притащившая с базара пирожки и в связи с этим допущенная в «кабинет».
Потом Маша позвонила Шаниной и о чем-то с ней договаривалась. О чем, выяснилось на следующий день – после завтрака все отправились к ней в магазин. Все – это великая княжна, Шурочка Теглева, Катюха, Маруся Волкова, которая теперь каждый день приезжала в гостиницу, и баронесса фон Буксгевден. В сопровождении, разумеется, Николая и охраны. Впрочем, далеко идти не пришлось – магазин находился напротив гостиницы «Россия», в самом начале Любинского проспекта. Собственно говоря, целью был не магазин, а ателье при нем, куда Николая не пустили.
Шанина была уже там и ждала великую княжну. Пришлось скучать почти два часа на улице, коротая время в разговорах с Деллинсгаузеном и другими офицерами. Дамы, наконец, соизволили покинуть ателье, будучи при этом очень довольными.
Вернувшись в гостиницу, Маша опять закрылась в «кабинете». Николай понимал, что она работает над манифестом и лучше ей не мешать, тем более что помочь он ей толком и не мог.
Ближе к вечеру великая княжна попросила Марусю позвонить отцу.
– Я не знаю номер, – пояснила она.
– Да он и не нужен, – ответила Маруся, – Омск не Петроград, абонентов немного.
Она сняла телефонную трубку.
– Алло, центральная? Соедините с домом войскового старшины Волкова, пожалуйста! Папа? С вами хочет поговорить Мария Николаевна! – И протянула Маше трубку.
– Вячеслав Иванович, здравствуйте! Не могли бы вы подъехать ко мне в «Россию»? Очень хорошо! И захватите с собой ваших атаманов – Красильникова и других! А Оглоблин у вас? И его тоже!
Потом она помолчала некоторое время, слушая, что говорит ей Волков, а затем, кивнув головой, как будто он мог это видеть, сказала:
– Хорошо, пусть они тоже приезжают!
Положив трубку, она осталась стоять у телефонного столика, невидящим взглядом уставясь куда-то в стену. Николай кашлянул, пытаясь обратить на себя внимание. Маша действительно посмотрела на него, подняла вверх палец, как бы призывая к молчанию, и, произнеся: «Нет, Коля, не надо, не говори ничего!» – ушла опять в «кабинет». В гостиной повисла несколько растерянная тишина: Николая при посторонних великая княжна всегда называла полным именем и на «вы». А тут Коля и на «ты».
Волков и другие приехали через полчаса. Гостиная сразу наполнилась запахом табака, сапог и ременной кожи. Николай с интересом смотрел на казаков. Волкова, Красильникова, Анненкова и Оглоблина он знал, а вот трех других – нет. Впрочем, в одном из незнакомцев, коренастом, плотно сбитом брюнете с роскошными усами, он быстро опознал Григория Семенова, облик которого был хорошо ему знаком по фотографиям.