– А если не выживу? – задал я вопрос.
– Ну, – развел руками господин Мартынов, – тогда, как говорят наши друзья турки, кысмет, такова воля Аллаха… Но это маловероятно. Лекарство, как я вам уже сказал, проверено, эксперименты на мышах прошли успешно, необходимо только подтверждение путем применения его на живых людях, ведь пользоваться этим препаратом будут, помимо прочих, и членов августейшей фамилии…
– Ну хорошо! – вскричал я, чувствуя что-то вроде опьянения от осознания того, что я не умру через несколько минут, – давайте я подпишу эту вашу бумагу, и дело с концом!
– Эй, фельдфебель! – чуть повысил голос господин Мартынов, обратившись к стоящему за моей спиной надзирателю, – давай сними с этого типа наручники, да поскорей.
Пока надзиратель, тихонько чертыхаясь, возился с замком моих наручников, я старался обдумать ситуацию. Отсюда, из Петропавловки, вырваться совершенно нереально, зато из какого-нибудь медицинского института, который будет проводить эксперименты, сбежать можно будет запросто. А потом ищи ветра в поле. Эти сибовцы – такие же наивные олухи, как их предшественники из охранки…
Подсунутую мне бумагу я подписал быстро, едва ознакомившись с ее содержимым; ничего сверх того, о чем говорил господин Мартынов, там не было. Три года участия в медицинских экспериментах – и вперед, на волю. Ничего, я буду на свободе значительно раньше, чем через три года, не будь я Борис Савинков… Это из могилы сбежать невозможно, но еще, быть может, из Петропавловской крепости, а из любого другого места я удеру легко.
Забрав у меня подписанную бумагу, господин Мартынов довольно хмыкнул и вдруг подпихнул по столу в мою сторону свернутую вчетверо газету.
– Помнится, – с насмешкой произнес он, – совсем недавно вы у меня спрашивали, откуда у вас взялась слава, пусть пока и не бессмертная? Вот, возьмите и ознакомьтесь, вам будет интересно…
Развернув газетку («Русский инвалид», кстати), я начал читать статейку некоего Петра Краснова, с которым, как я понимаю, СИБ поделился материалами моего дела, за исключением самых секретных моментов. Например, ничего не было сказано о том, как господин Мартынов и иже с ними вычислили нашу группу, а это значит, что предупреждения мистера Доу о предательстве Азефа были вполне правдивыми. В остальном же и сам мистер Доу, и ваш покорный слуга, как и прочие члены нашей группы, были вымазаны самой черной краской, за исключением, быть может, это придурковатой еврейки Доры Бриллиант, которую автор статейки вывел как трагическую фигуру. По его словам, она в силу своего происхождения не прошла святого крещения и не познала Божьей благодати, а значит, и не ведала что творила[11]. Еще там содержался призыв молиться за невинную душу, которая вследствие своей внутренней слепоты впала в грех ненависти. Да уж, такая слава, что лучше не надо… Умеют господа из СИБ размазать человека и смешать с дерьмом. Кстати, Азеф в этой статейке не упоминался никак; и не значит ли это, что он и в самом деле был провокатором и сдал нашу группу этим наследникам охранки?
Четверть часа спустя. Санкт-Петербург, Петропавловская крепость.
Капитан СИБ Евгений Петрович Мартынов.
Ну вот и все фактически отпустил раба божьего Бориса Савинкова на небеси. Это он от меня почему такой окрыленный ускакал? А потому, что пока не догадывается, где расположено медицинское учреждение, в котором над ним будут ставить врачебные эксперименты. Есть неподалеку от Санкт-Петербурга такое место – форт Императора Александра Первого. Передачи по телевизору про форт Байяр видели? Так вот, форт Императора Александра Первого – это такое же прибрежное укрепление на свайно-насыпном основании, но с российской спецификой. После того как со сцены сошли деревянные парусные линкоры с гладкоствольными бомбическими пушками, против которых и предназначались укрепления подобного типа, форт этот был превращен не в парк аттракционов, подобный форту Байяр, а в лабораторию по изучению особо опасных заболеваний, неофициально называемую просто «Чумной форт».
Именно здесь в интересах всей страны готовят противочумную сыворотку Хавкина, и именно сюда мы отдали отработку технологий производства пенициллина и стрептомицина. Второе лекарство важнее, потому что это оружие против двух таких бичей местного человечества, как туберкулез и чума. Именно на отработку применения стрептомицина Даниилу Кирилловичу (Заболотному) и потребовался здоровый человеческий материал, готовый рисковать жизнью. Инфицировать подопытных туберкулезом – это долго, да и вероятность заражения очень невелика, а вот чума – совсем другое дело. Туберкулезников (причем даже тех кто уже потерял надежду) привозят в форт, так сказать, в «готовом» виде. Но это уже совсем другая история. Что касается Савинкова, Азефа и прочих деятелей террор группы, то их будут заражать различными формами чумы, доводя болезнь до самых разных стадий, лечить, потом снова заражать и снова лечить. В конце концов, их всех ждет одно – смерть и кремация, прямо там, в Чумном форте. Никто из них живым на свободу не выйдет, ибо мы еще не совсем ополоумели, чтобы живыми отпускать таких фигурантов.
Исключение сделано только для Доры Бриллиант, потому что обнаружилось, что эта особа беременна. Ей и смертную казнь должны были отсрочить до родов, а там, при условии примерного поведения, не исключено было и помилование. Ни у меня, ни у Сергея Васильевича рука не поднимется отправить на смерть беременную женщину или кормящую мать, какой бы злобной сукой она ни оказалась по жизни. Но она на самом деле всего лишь жертва обстоятельств, как и те террористки с Кавказа в двадцать первом веке, которые взрывали себя вместе с людьми по следующим причинам: потому что «старая, замуж никто не возьмет», чтобы отомстить за мужа-боевика, которого убили абстрактные «федералы». Или они шли на это, потому что брат, отец, муж, или просто уважаемый человек (главарь боевиков) сказали, что «так надо».
Тут примерно то же, только еще хуже. Еврейское общество в местечках по определению гиперэгоэстично, каждый в нем сам за себя, и каждый удавится за копейку, так что таким «тонким» натурам, как эта Дора Бриллиант, в нем особенно тяжело. А потом на ее пути оказались эсеры, которые, как говорится, подобрали и обогрели… Мы тоже так можем, если захотим. Словом, разговор с этой Дорой у меня будет отдельный. Есть тут замысел один. Кто его знает, может и выгорит дело-то…
Час спустя. Санкт-Петербург, Петропавловская крепость, каземат для особо опасных.
Дора Бриллиант, революционерка, террористка, еврейка и жертва режима.
Этот страшный человек снова пришел ко мне, а я даже не могу сказать, чтобы он немедленно пошел вон, потому что тут он хозяин, а я лишь временная постоялица, путь которой из этой камеры ведет на виселицу. Да что он так на меня смотрит?! Я знаю, что выгляжу сейчас до предела страшно и жалко. Дорогое платье, которое было на мне в тот момент, когда нас схватили, превратилось в грязную рваную тряпку, которой деревенская баба постеснялась бы мыть пол, мои длинные прекрасные волосы, черные, как вороново крыло, осалились и спутались, нежные холеные руки стали грязными, и ногти на них неровно обломаны и обгрызены. А еще от моего тела плохо пахнет, даже я сама хотела бы отойти от него в сторону. Скорее бы уж меня, наконец, повесили, чтобы я перестала так страдать и соединилась бы с великим Ничто…
Но этот страшный человек все смотрит и смотрит на меня, наверное, воображая, как я, полная жажды жизни, буду дергаться и извиваться в петле, пытаясь выгадать себе еще несколько мгновений никому не нужной жизни. Потом он выходит, но дверь в камеру не закрывается, и я слышу, как он громким начальственным голосом отдает распоряжения в коридоре. Не проходит и нескольких минут, как в мою камеру заходят две здоровенные мускулистые надзирательницы, которых тут держат на случай появления женского контингента вроде меня. Они берут меня под руки и аккуратно, чтобы не причинить лишней боли (потому что мой мучитель скомандовал «без грубостей») ведут меня за собой – но не на эшафот, а в тюремную баню. Там с меня сдирают всю одежду и безжалостно швыряют ее в жарко пылающий очаг.
Потом меня – прямо так, как есть, голую – сажают на грубый табурет. Одна из баб держит мои руки завернутыми за спину, а вторая, закатав рукава, вооружается грубой машинкой для стрижки овец. Вжик, вжик, вжик, вжик. И мои волосы летят в пылающий огонь вслед за одеждой… Потом меня бреют во всех местах ужасной опасной бритвой и моют горячей водой, грубой лубяной мочалкой и дешевым серым мылом. По мере всей этой процедуры я слабо сопротивляюсь, но бабы делают свое дело, не обращая внимания на мои слабые потуги воспрепятствовать их усилиям. Даже по отдельности они во много раз сильнее меня, а уж вдвоем спокойно вертят мое тело как кусок безвольного теста.
Неужто, думаю я, теперь так делают перед повешением, или мой мучитель извращенец и жаждет меня изнасиловать в таком вот, наголо обритом во всех местах, виде? Быть может, его возбуждают бритые голые женщины, а может, он просто хочет насладиться зрелищем моего унижения… Наверное, все это время он подсматривал за мной в специальный глазок, особенно в тот момент, когда бабы, раздвинув в стороны мои ноги, скоблили там своей бритвой…
Но вот все закончено, и на меня надевают чистое отглаженное платье из грубого полосатого ситца, на голову повязывают такую же полосатую косынку, а на ноги дают надеть башмаки из грубой кожи. Это не саван, а значит, казни через повешенье пока не будет, по крайней мере, не будет прямо сейчас.
И точно – меня выводят из бани, но тащат не обратно в мою обрыднувшую до чертиков камеру, а в кабинет к моему злейшему врагу. Я иду, едва передвигая ноги, и думаю, что теперь понятно, что он точно извращенец. Сначала он вдосталь со мной развлечется, а потом накинет мешок на голову и все же отправит на виселицу. Ведь приговор мне уже зачитали, а в нем сказано, что я приговорена к смертной казни без права апелляции или помилования. Ведь мы покушались на самое святое, что есть у этих гоев – на их царя-батюшку, который, правда, сам полностью равнодушен к их нуждам. Эти дураки поклоняются человеку, который думает только о себе, ну, или, по крайней мере, о нуждах тех, кто составляет его ближайшее окружение, а на остальных ему просто наплевать.