И вот я в этом проклятом кабинете. Поначалу я думала, что мой мучитель отошлет надзирательниц, а сам начнет рвать на мне платье, чтобы добраться до тела – и вот тогда я вцеплюсь своими пальцами в его наглую рожу, и пусть меня тогда хоть убивают на месте… Но все пошло совсем не так. Усадившие меня на железный стул надзирательницы никуда не ушли, а остались стоять за моей спиной, будто показывая товар лицом. Мой мучитель встал, вышел из-за стола и очутился прямо напротив меня. Ну все, подумала я, сейчас накинется. Я уже сразу напряглась, чтобы успеть оказать сопротивление, а он все не начинал, разглядывая меня так, как энтомолог разглядывает лучшую в его коллекции бабочку, уже приколотую булавкой к холсту. Потом он полуобернулся, взял со стола бювар и сухим, ничего не значащим, голосом начал зачитывать мне императорский указ о моем помиловании и замене смертной казни пожизненной каторгой. Вроде бы как в честь победы над Японией. Я же не хочу жить, а тут мне подсовывают такое! За что?! Мой бедный возлюбленный ушел из жизни в результате нелепейшего случая, а я даже не могу последовать за ним следом. Какая ужасная несправедливость!
До этого момента я соблюдала молчание, приберегая дыхание до того момента, когда меня начнут насиловать. Но в тот момент, когда мой враг сказал мне о помиловании, я не выдержала и принялась голосить. Я кричала этому мерзавцу о том, что я не принимаю милостей от кровавого тирана и требую, чтобы меня немедленно повесили по всем правилам, потому что, не выполнив предназначения и не уничтожив главного мучителя моего народа, я больше не хочу жить. Не хочу, не хочу, не хочу… Зачем не жизнь, если в ней не будет моего любимого?
По-моему, надзирательницы были ошеломлены: они ждали чего угодно, только не такой отрицательной реакции. Честно сказать, я сама была ошарашена силой разразившейся истерики. Но мой мучитель остановил меня всего несколькими словами.
– Молчи, дура! – рявкнул он. – Мало ли чего ты там хочешь, а чего нет! Ты беременна! Понимаешь?! Беременна!!! Тебя и без помилования никто бы не повесил… А теперь, если тебе не жалко себя, подумай о ребенке! О твоем ребенке!
– Я беременна?! – ошарашено переспросила я уже нормальным голосом, вспомнив осмотр у тюремного доктора и как долго тот потом мыл руки, будто пытался смыть с них даже малейшие следы такой дряни как я.
– Беременна, беременна, – подтвердил мой мучитель, – ты, видимо, из тех дур, которые об этом факте своей биографии узнают только тогда, когда живот у них дорастает до самого носа. Доктор говорит, что срок еще относительно небольшой, месяца три, и потому живота из-под платья пока не видно…
«Три месяца… – подумала я, – значит, мой любимый, прежде чем умереть, оставил во мне частичку себя.»
Вот теперь я хотела жить. Хотела яростно, потому что если умру я, то умрет и мой еще не рожденный малыш. Тем временем мой враг, увидев, что я успокоилась, кивнул каким-то своим мыслям. Явно он имел на меня какие-то виды в своем грязном деле душения свободы, да только не такие, о каких я подумала вначале. В самом деле, какие глупости – станет он меня насиловать, когда у него наверняка вагон баб на выбор. Ведь многим нравятся такие лощеные коротко стриженые красавцы в отглаженной форме, при орденке и с тяжелым взглядом голодного василиска, который, кажется, просвечивает сейчас меня буквально насквозь.
– Значит так, – обратился мой мучитель к надзирательницам, – поместите эту женщину в больничку. Палата одиночная. Режим щадящий. Питание улучшенное. Посещений не допускать. Исключения только для доктора, для меня и для Сергея Васильевича. Выполняйте!
После этих слов надзирательницы взяли меня под белы руки и повели в больничку. А я чувствовала себя так, будто только что умерла и сразу родилась заново. И эта только что родившаяся женщина по имени Дора Бриллиант, которой скоро предстоит стать матерью, мне еще не знакома…
11 июля 1904 года, утро. Ляодунский полуостров, порт Дальний.
Великий князь Михаил Александрович.
Разумеется, адмирал Макаров с пониманием отнесся к моей просьбе выделить быстроходный крейсер для путешествия в Дальний. Но по здравому размышлению я решил, что не стоит гнать лошадей (то есть выделенный мне «Новик») на всех парах в пункт назначения. Можно не насиловать кочегаров и машины, а двигаться прогулочной, то есть экономической, скоростью, и все равно успеть вовремя. Александру Владимировичу (Новикову) необходимо перебросить во Владивосток и погрузить в эшелоны всю свою бригаду, а в моем распоряжении всего-то двадцать пять бойцов. И литерный поезд, который мне выделяет Наместник Алексеев, составит лишь несколько вагонов, а значит, его скорость на маршруте будет выше и он домчит из Дальнего в Харбин быстрее. Достаточно отбыть с форой в двенадцать часов относительно отправки бригады из Владивостока – и можно рассчитывать быть в Харбине с опережением в два-три часа перед прибытием первого эшелона бригады полковника Новикова.
Мощь машин и скорость могли понадобиться «Новику» только в том гипотетическом случае, если бы нас попытались перехватить корабли одной из европейских держав – вот тогда самый быстрый из малых крейсеров на Тихом океане с легкостью ушел бы от погони. Господин Одинцов после того случая с эскадрой адмирала Ноэля относится к подобным вопросам с параноидальной подозрительностью. Мол, враг под каждым кустом, и он не дремлет, и это несмотря на то, что японский флот изничтожен целиком, английская эскадра в этих водах тоже аннулирована, а немцы изображают, что с ними у нас дружба-фройдшафт… Но Павел Павлович говорит, что лучше перебдеть, чем недобдеть, а те, что понадеялись на русский «авось», давно на дне рыб кормят. Правда, авось не авось, а ни одного подозрительного дыма на горизонте во время плавания из залива Асо в Дальний мы так и не увидели; погода также стояла вполне приемлемая, так что за двое суток хода мы преодолели потребное для этого расстояние и достигли нашей цели.
Во время этого плавания я, сугубо сухопутный человек, сошелся на довольно короткой ноге с капитаном второго ранга Михаилом[12] Федоровичем Шульцем, который принял героический «Новик» после того, как его прежнего командира перевели на «Баян». Михаил Федорович, рассказывал мне о том, как тут было, пока не подошел отряд кораблей из будущего, и как они тут воевали – «Новик» и миноносцы против всего японского флота. Рассказывал он и о рейде русского флота к корейскому порту Цинампо[13] и учиненном там кровавом побоище (когда море из-за плавающих на поверхности японских покойников напоминало суп с клецками), а также о том, что бывает, когда взрывается транспорт, под завязку набитый взрывчаткой. В этом рейде Шульц участвовал лично, причем еще до того, как был переведен на «Новик». Потом к нашей компании присоединился капитан Рагуленко, который тоже оказался неплохим рассказчиком. О своем мире он почти не рассказывал, зато мы узнали много подробностей крейсерства их отряда из центра Тихого океана до самого Порт-Артура.
Моряки – они армейских уважают немногим более, чем штатских, и у армейцев к мореманам это чувство взаимно; но вот такие, как полковник Новиков или капитан Слон (ой, простите, Рагуленко), вызывают уважение с обеих сторон. И на корабле они ведут себя как прирожденные моряки: ловко сбегают по трапам лицом вперед и не блюют, как погода становится чуть посвежее. И в то же время всем известна беззаветная храбрость морской пехоты, ее умение побеждать численно превосходящего противника, прекрасная выучка, ловкость и умение убить врага, а самому остаться в живых. Все дела, в которых успели поучаствовать эти земноводные войска, закончились победой к вящей славе России. Эта война закончена, но она не последняя в истории России, а значит. у морской пехоты впереди еще множество славных подвигов. Вот и капитан Рагуленко однажды тоже дослужится до генеральских чинов…
– Да что вы, Михаил Александрович, – замахал на меня руками герой этого рассказа, – Христос с вами! Мой потолок – это капитан (в крайнем случае, подполковник) по званию и командир батальона по должности. Полк я уже не потяну. Это Михаилу Федоровичу не избежать адмиральских орлов на плечах, а я уж как-нибудь обойдусь без подобной чести… Когда все устаканится, уволюсь в запас и устроюсь воспитывать юношество в правильном патриотическом духе. Чтобы оно не бомбистов-террористов героями считало, а тех, кто дрался под Тюреченом, штурмовал Фузан и высаживался на Цусиме… Ну а потом, когда начнется следующая война, я снова встану в строй, и кто бы ни оказался врагом России, он надолго запомнит капитана Слона…
Докурив в несколько затяжек папиросу, капитан Рагуленко метким щелчком отправил окурок в массивную бронзовую плевательницу[14]. И ведь сколько бы раз он ни проделывал этот фокус – еще ни разу не промахнулся.
– А так, Ваше Императорское Высочество, – продолжил он, – поверьте моему слову – главным врагом русской армии являются генералы, которые и после двадцати лет службы остались все теми же поручиками. Смотришь – пузо шире плеч, мундир шит золотом, ордена в два ряда до самого пупа, вид важный до невозможности; а внутри – пустота, и в этой пустоте, сидит все тот же поручик – все такой же маленький, как и двадцать лет назад. Ему бы геройски взвод или роту в штыковую водить за веру, царя и отечество, а не командовать корпусами и армиями. А вы, Михаил Федорович, не смейтесь – среди моряков, знаете ли, таких дутых адмиралов предостаточно. У каждого есть свой потолок, выше которого не прыгнешь, и неважно, сколько лет это персонаж протирал штаны на службе. Пустое место так и останется пустым местом, независимо от выплаванного ценза и выслуги лет. Правда, у вас, моряков, с этим проще, совсем уже полного идиота море само способно проглотить и не подавиться, не допустив таким образом до адмиральских чинов. Но ведь страшны не идиоты, страшны дослужившиеся до высоких чинов посредственности. И результат у них соответствующий: проигранные сражения, потопленные или тяжело поврежденные корабли, погибшие офицеры и матросы, которые своими жизнями заплатили за начальственную дурость. Так что тщательнее надо, Михаил Александрович, тщательнее, и чуть что, списывать таких деятелей с военного флота на флот торговый – кого капитаном прибрежного каботажника, а кого и капитаном дальнего плавания, в зависимости от компетенции…