Но с любой из этих угроз легче и проще бороться при народной поддержке, чем при народном сопротивлении, а такие вот Доры Бриллиант это тоже часть нашего народа, несмотря на то, что они думают иначе. Они же не прилетели к нам с Венеры и не вылезли из-под земли подобно грибам после дождя. Безнадежных, как Азеф, Бронштейн-Троцкий или Парвус, требуется обнулять, за души остальных можно и побороться. По-настоящему так называемый еврейский вопрос еще две тысячи лет назад решил Иисус Христос, когда сказал, что для Бога нет ни эллина, ни иудея. Этой истины стоит придерживаться и нам. Каждого человека стоит судить только в меру его личных заслуг и прегрешений, и не иначе. А те, кто прежде был грешен, но не ведал, что творит, еще могут успеть осознать это, покаяться, загладить свою вину, и тем самым спастись – как в этой земной жизни, так и в будущей вечной жизни своей бессмертной души. Да, именно в таком духе и буду писать рапорт, посвященный этому вопросу и предназначенный лечь на стол будущей императрицы Ольги Александровны, которая прибудет в Петербург к концу месяца.
Приняв окончательное решение, я встал со стула, тут же подхваченного тюремным надзирателем, и уже было развернувшись, приготовился выйти из одиночной палаты тюремной больницы, своими габаритами больше напоминавшей гроб повышенной комфортности, но был неожиданно остановлен чуть хриплым голосом Доры Бриллиант, которая все время, что я размышлял, внимательно наблюдала за мной исподлобья.
– Господин Мартынов, – сказала она, – вы, кажется, пришли снять с меня допрос, но за все время не проронили ни слова. Почему так?
– Да нет, госпожа Бриллиант, – ответил я в тон ей, обернувшись от дверей, – у меня и в мыслях не было снимать с вас допрос, ведь следствие закончено, все соучастники задержаны и приговор вынесен. Так уж получилось, что я с самого начала знал об этом деле значительно больше, чем вы можете предположить, а потому допрашивать вас мне было без надобности. Я пришел сюда не для допроса, а чтобы подумать о том, что делать с вами и такими как вы, по результатам этого дела, да и вообще. А думать всегда проще, когда объект твоих размышлений сидит напротив, пялится черными, как перезрелые сливы, глазами и терпеливо молчит. Ненавижу болтливых женщин и, наверное, поэтому вы мне чем-то симпатичны.
– И до чего вы додумались, господин Мартынов? – с деланным равнодушием спросила Дора Бриллиант. – Неужели я представляю для вас хоть какой-то интерес, даже после того, как все уже закончилось и бумаги сданы в архив? Сказать честно, я тоже не люблю лишней болтовни, но это первое посещение за три дня, если не считать надзирательниц, которые через окошко подают мне подносы с едой. Но они не люди, а буквально какие-то механизмы, которые делают свою работу холодно и равнодушно. Вы хоть ответили на мой вопрос, а они молчали как глухонемые.
Дослушав эту тираду, концовка которой была приправлена изрядной дозой обиды, я пожал плечами и ответил:
– На самом деле, Дора, у вас есть два пути. Первый из них заключается в том, что вы продолжаете упорствовать в своих заблуждениях, и тогда в таком режиме полной изоляции вы находитесь в этой комнатке до самых родов. Потом ребенка у вас сразу забирают в приют, а вас отправляют по этапу на вечную каторгу, после чего вы можете забыть о том, что у вас были сын или дочь. Второй путь заключается в том, что вы раскаиваетесь и встаете на путь исправления – и после этого в вашей судьбе возможны благоприятные перемены. Например, пожизненная каторга будет заменена для вас ссылкой, которую вы будете проходить по месту исправления, и ребенок тоже останется с вами. А как только вы полностью искупите свою вину, то сможете зажить полноценной жизнью свободного человека… Не торопитесь давать ответ, я подожду день, два или три… если решение как следует не обдумано, его не стоит считать полноценным. До свиданья, Дора, я сам зайду к вам, когда пойму, что вы созрели для нового разговора.
С этими словами я развернулся на каблуках и при роковом молчании моей подопечной удалился прочь. За моей спиной лязгнул замок, и наступила тишина.
14 июля 1904 года, полдень. Литерный поезд Владивосток-Санкт-Петербург, станция Маньчжурия, граница Российской империи.
Великая Княгиня Ольга Александровна Романова.
Тудух-тудух-тудух – стучат колеса, отмеряя наш путь на запад. Каждый удар колеса по стыкам рельсов означает, что мы еще на четыре сажени стали ближе к Санкт-Петербургу, изнуренному ожиданием Ники, и к той великой ответственности, которую я собираюсь взвалить на свои слабые женские плечи. Еще две недели в пути – и все. Для меня это время не будет потрачено впустую. За эти дни я должна окончательно попрощаться с той прежней испуганной девочкой, которая ощутила себя совершенно беззащитной со смертью любимого Папа, и приготовиться к встрече с Ольгой-императрицей, будущей хозяйкой Земли Русской и Матерью Отечества. Время от времени та, будущая, Ольга оттесняет меня прежнюю, выходя на первый план, и тогда я начинаю опасаться, что это состояние преобладания целесообразности над человеческими чувствами во мне будет прогрессировать все больше и больше.
Павел Павлович говорит, что тут все правильно. Со всем пылом души я должна любить свою Страну и свой Народ, а к отдельным людям мне следует относиться исключительно исходя из соображений справедливости. Теперь мне необходимо помнить, что награда может быть только после подвига, и что с того, кому много дадено, и спрашивать надо по верхней планке. И самое главное, что воровать у государства, несмотря на титул и общественное положение, это так нехорошо, что приводит к летальному исходу. И тут же возникает вопрос, смогу ли я подписать смертный приговор за пару украденных миллионов кому-то вроде Сандро или у меня не поднимется рука на человека из моего круга? Лучше бы, конечно, чтобы поднялась, потому что с прощения высокопоставленных мерзавцев и начинается распад государства. Исключение в принципе справедливости можно делать только для слабых и убогих – например, по отношению к голодному сироте, укравшему булку хлеба; напротив, деткам повешенного коррупционера или казнокрада следует до дна испивать положенную чашу цикуты.
У Дарьи Михайловны взгляд на эти вещи похожий, но все же не совсем такой, как у Павла Павловича. Она во время своей прошлой военной карьеры много раз видела врагов России в перекрестье оптического прицела, была ранена и прошла все, что с этим связано. По ее мнению, кровь, пролитая за родину, смывает все грехи, или, по крайней мере, большую их часть, поэтому в военное время смертную казнь стоит заменять штрафными ротами, а в мирные дни я как императрица должна миловать тех, кто уже хотя бы один раз воевал и проливал кровь за отчизну. Исключение из этого правила может быть только одно – измена Родине, карать за которую следует по всей строгости, невзирая на прошлые заслуги. Нет и не может быть таких заслуг, которые бы оправдали предательство государственных интересов. И с этим я тоже согласна.
Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, мы с Дарьей Михайловной все больше и больше становимся добрыми подругами. В истории России уже была такая женская пара на самых верхах, состоявшая из императрицы Екатерины Великой и ее приятельницы Воронцовой-Дашковой. Правда, там было немного другое. Екатерина Воронцова-Дашкова в своем альянсе с Екатериной больше преследовала меркантильные карьерные цели, чем истинно сдружилась с великой императрицей. У нас же с Дарьей Михайловной все совсем не так. Мы действительно испытываем друг к другу истинную симпатию, и я вижу, что в силу своего воспитания моя новая подруга не видит разницы между просто Ольгой и будущей государыней-императрицей Ольгой Александровной. Возможно, это и к лучшему, ведь должен же будет кто-то обдирать нарастающий на мне слой бронзовой патины и позолоты.
К тому же, в отличие от Екатерины Великой – женщины вдовой, а потому вдоволь развлекавшейся с куртизанами – я в самом ближайшем будущем собираюсь замуж, и моя подруга тоже. Ну а поскольку ее будущий муж будет играть в Империи не последнюю роль, то и Дарья Михайловна сможет вполне официально стать моей статс-дамой и одновременно наперсницей. В некоторых случаях поверять свои тайны и просить совета все же удобнее у такой же женщины как я, а не у Павла Павловича, будь он хоть в сто раз умнее, чем Дарья Михайловна. А если кто будет распускать о нас свой грязный язык, то для таких мерзавцев в Санкт-Петербурге есть Петропавловская крепость, а в ней – штаб-квартира СИБ. В подвалах места на всех болтунов хватит. Ну а пока мы делим одно купе на двоих и время незаметно течет в беседах.
Вот и сейчас мы разговариваем. Конечно же, все началось с обсуждения планов на ближайшее будущее. Вот приедем мы в Петербург, и что тогда? У Дарьи Михайловны и Павла Павловича там нет ни кола ни двора, вот я и предложила им поселиться на постоянной основе в том доме на Сергиевской улице[20], который Ники подарил мне после замужества. Это был мой и только мой дом, и после развода я имела полное право распоряжаться им по своему усмотрению, тем более что Ники, раздосадованный таким поворотом дел, повелел моему бывшему мужу покинуть пределы Российской империи и больше никогда тут не появляться.
Услышав это предложение, Дарья Михайловна даже замахала руками. Мол, нет, нет и еще раз нет. Для нас это слишком роскошно, и вообще, что мы будем делать с таким огромным доминой?
Скромные они, слов нет, привыкли ютиться по комнатушкам. И даже Павел Павлович, хоть у себя там он был немаленьким человеком, вкусы имеет скорее минималистские. В подобном здании он, скорее всего, разместил бы государственное учреждение или научный институт. Использовать подобный дворец для собственного жилья он считает слишком роскошным.
– Дорогая Дарья Михайловна, – с улыбочкой произнесла я, – ваш будущий муж, как канцлер империи, будет являться лицом первого класса табели о рангах, и должен будет проживать в соответствующих его статусу апартаментах, не ниже дворцового уровня. При этом не будет возбраняться, если он совместит приятное с полезным, превратив большую часть своего дворца в присутственное место… Ну а пока я могу просто пригласить друзей погостить в моем доме, даже если сама не буду жить под его крышей.