– У Ники роман с Аллой Викторовной? – удивилась я.
– Так точно, Ваше Императорское Высочество, – кивнул господин Мартынов, – у Лисовой тот же типаж, что и у покойной императрицы, вот император Николай на нее и запал. Они не афишируют свои отношения, но скрыть этот секрет Полишинеля невозможно. По крайней мере, тот режим наибольшего благоприятствования, который государственная власть по прямому императорскому указанию оказывает госпоже Лисовой, циркулирующие в деловой среде слухи относят именно на счет связи Лисовой с императором. Поэтому очень многие представители отечественной и иностранной буржуазии видят в этом перевороте возможность уничтожить опасного конкурента…
– К черту буржуазию, – сказал Павел Павлович, – с ней мы будем разбираться потом. Сейчас важно то, что заговорщики сами дают нам в руки повод разом отрубить все нужные головы, а также возможность провести ускоренную рокировку между вами и вашим братом Николаем…
– В каком смысле ускоренную, Павел Павлович? – не поняла я.
– Ники, – сказал Мишкин, – хочет инсценировать покушение на свою священную персону и свое тяжелое ранение, после чего, якобы на смертном одре, он пишет отречение в мою пользу. А я, в свою очередь, как только мы вместо Николаевского вокзала прибудем на Варшавский, тут же отрекаюсь, сестренка, в твою пользу. И все это в условиях чрезвычайного положения и генерал-губернаторских полномочий у адмирала Дубасова, который не осведомлен об этой маленькой хитрости и примет все за чистую монету. Раз-два – и в дамках. Так что с момента прибытия в Петербург можешь считать себя императрицей, и я первый принесу тебе присягу на верность. Единственное, о чем надо позаботиться в таком случае, так это о том, чтобы мера ярости нашего адмирал-диктатора не превысила определенную планку. Не стоит вдребезги разносить британское посольство и дворец Владимировичей корабельной артиллерией, и вешать пойманных мятежников на фонарях без суда и следствия. Во всем есть мера, в том числе и в подавлении мятежа, и превышать ее ни в коем случае не нужно.
– Понятно, Мишкин, – кивнула я, прикусив губу.
Мне еще что-то говорили, а я в ответ только механически кивала. То, что еще совсем недавно казалось хотя и близкой, но все же несколько отдаленной перспективой вдруг встало передо мной во весь рост. От будущего императорства меня отделяли всего несколько часов, необходимых, чтобы наш поезд прибыл на Варшавский вокзал столицы. Еще немного – и я перестану принадлежать самой себе. Жизнь моя круто изменится; из нее исчезнут слова «хочу» и «не хочу», зато вместо них появятся «надо» и «не надо», «выгодно» и «невыгодно». Можно сказать, что именно сейчас я окончательно становлюсь взрослой, самостоятельно отвечающей за свои поступки. Ведь я, наблюдая за нашим дорогим папа, поняла то, чего так и не понял Ники. Не только страна целиком и полностью принадлежит своему монарху, но и монарх точно так же принадлежит своей стране, а иначе дело может кончиться плохо.
– Да, – сказала я, – я все поняла и сделаю все как надо, не поколебавшись ни на мгновенье. А сейчас позвольте остаться мне одной, чтобы привести мысли в порядок. Извините!
С этими словами я развернулась и направилась обратно в свое купе. В моем распоряжении было еще три часа времени, после чего Великая княгиня Ольга исчезнет, и появится императрица Всероссийская Ольга Александровна. Дарья Михайловна пошла следом за мной, но я ее не прогоняла. Мне было страшно и хотелось выговориться, но перед Павлом Павловичем так открыть свою душу я не могла, Дарья мне все же была ближе и роднее.
Часть 20. День перемен
26 июля 1904 года, 08:05. Санкт-Петербург, Варшавский вокзал.
Полковник морской пехоты Александр Владимирович Новиков.
Все произошло именно так, как обещал капитан Мартынов. На подъезде к Петербургу, сразу за песчаным карьером, наш поезд свернул на стрелке налево в сторону Путиловского завода, а также Балтийского и Варшавского вокзалов, при этом на повороте, когда поезд чуть замедлил ход, капитан Мартынов сиганул с подножки как заправский железнодорожник. Два раза перекувыркнулся через голову, потом поднялся на ноги и, чуть прихрамывая, пошел к людям, собравшимся неподалеку от стрелки. Как он объяснил сам, ради чистоты эксперимента на Варшавском вокзале вплоть до нашего появления никто (а в особенности адмирал Дубасов) не должен был видеть его в нашей компании. Такова тактика и стратегия тайных операций.
Но это была только одна сторона вопроса. Другая заключалась в том, что за час до прибытия я вызвал к себе в купе поручика Дроздовского и приказал ему привести роту в полную боевую готовность. Раздать бойцам норму патронов как при боевом десантировании, снарядить магазины к пулеметам Мадсена и быть готовыми при поступлении приказа вести бой в полном окружении до того момента, когда к нам на выручку прорвутся остальные силы бригады. Не знаю, как прочие, а я до конца так и не поверил в то, что план капитана Мартынова удастся осуществить в полном объеме, ведь на море случаются разные неожиданности, компенсировать которые возможно только полной боевой готовностью.
– А в чем, собственно, дело, Александр Владимирович? – невозмутимо спросил меня Дроздовский, поблескивая стеклышками очков. – С каким таким врагом мы должны будем вести бой в самой столице Российской империи?
– С самым опасным врагом, Михаил Гордеевич, с внутренним. – ответил я. – Господин поручик, ставлю вас в известность о том, что у нас есть сведения о том, что в Санкт-Петербурге среди части гвардии созрел заговор вроде декабристского, который ставит своей целью низвержение ныне правящей ветви дома Романовых и возведение на императорский трон одного из сыновей Великого князя Владимира Александровича. Якобы новый монарх должен даровать России некие «свободы», которые на самом деле превратят нынешнее российское государство в подобие семибоярщины при сохранении на троне слабого царя. Чтобы такой, с позволения сказать, монарх смог усидеть на троне больше трех дней, заговорщикам требуется не только убить ныне правящего царя, но и уничтожить всех его братьев, сестер и племянников. Наша задача в таких условиях носит прямо противоположный характер – сохранить жизнь Ольге Александровне и Михаилу Александровичу и доставить их в безопасное место. Надеюсь, вы представляете себе сложность и ответственность стоящей перед вами задачи?
Поручик Дроздовский внимательно посмотрел на меня и с серьезным видом кивнул. Таким, как он, категорически отвратительны как революционная анархия, и до предела лживая, построенная на демагогии демократия, так и безудержно жадная олигархия, поедающая страну на корню. При этом совершенно неважно, какой класс лежит в основе олигархического строя – старая аристократия или же банковский капитал. Семибоярщина ничуть не лучше семибанкирщины. Михаил Гордеевич благоговеет перед монархией и для спасения ближайших родственников монарха готов выполнить любой приказ, а не только в преддверии различных неожиданностей находиться в полной боевой готовности…
– Да, Александр Владимирович, – негромко отвечает он, смерив меня взглядом, – вы можете быть уверены во мне и моих людях, мы не подведем.
Сказав это, он уходит, чтобы отдать своим людям соответствующие приказания, а я понимаю, что этот человек будет с нами до конца, не важно, одержим мы победу или потерпим поражение. Именно на таких, как Дроздовский, должен держаться трон, а не на краснобаях, подхалимах и нечистых на руку лжецах, как это было в царствование Николая Второго, которое уже идет к концу. Когда наш поезд уже подходил к Варшавскому вокзалу, в отдалении послышалась ружейная стрельба залпами. Неужто, подумал я, поезд-обманка пришел на Николаевский вокзал, мятежники обнаружили подставу и теперь вымещают свою злобу на ни в чем не повинных вагонах? Но, как говорят, поздно пить сироп, когда печень отвалилась, и злобой проигранному делу уже не поможешь…
Еще вчера Павел Павлович объяснил мне, что Варшавский вокзал в дореволюционном Петербурге – это все равно что Шереметьево-два в советское и в наше время. Именно с Варшавского вокзала уходили поезда до станции Вержболово в Польше, являвшейся главными воротами Империи в Европу. Именно отсюда богатенькие нувориши, знатные аристократы и даже бедные студенты отправлялись в Берлин, Париж и Лондон: одни – чтобы прожигать жизнь, другие – чтобы обретать драгоценные знания, недоступные им в университетах Российской империи. Но сейчас весь аристократический лоск и шик Варшавского вокзала как-то померк. Внутреннее оцепление вокзала, вагонного двора и крытого дебаркадера составляют ранее прибывшие тремя предыдущими эшелонами морские пехотинцы моей бригады. Их спокойный и уверенный вид с первого взгляда сказал мне, что все под контролем и непосредственной угрозы нет и в помине. Три батальона морской пехоты в полной боевой готовности при пулеметах Мадсена в каждом отделении – это страшная сила, и, если что, их одних хватило бы на совершение переворота.
Но они были там не одни. Во внешнем оцеплении на подступах и вокруг вокзала стоят вооруженные винтовками Мосина матросы с достраивающихся и ремонтируемых кораблей. Порядку там было гораздо меньше, у каждой роты[33] был свой командир, а общего руководства не наблюдалось даже в зачатке. Адмирал Дубасов указал ротным командирам, кому какой участок занимать, и на этом счел свою функцию исчерпанной. Пока его люди просто контролируют территорию от сих до сих, все еще терпимо, но если дело дойдет до боестолкновений, то получится сплошная партизанщина и раздрай.
Поезд въехал под своды дебаркадера – и я вижу самого вице-адмирала. Он стоит в парадном мундире, взирая на приближающийся поезд с траурным видом голодного василиска. Чуть поодаль от него застыл командир первого батальона капитан Деникин, который как мой заместитель до прибытия нашего эшелона нес всю полноту командования над уже разгрузившимися подразделениями бригады. Вот поезд притормаживает у перрона и останавливается, причем выход из нашего вагона оказался прямо напротив уже расстеленной красной дорожки, в конце которой стоит адмирал. Все, как полагается при встрече особо важных персон. Говорят, раньше от машиниста требовалось особое искусство, чтобы уметь остановить ВИП поезд так, что