архом, которого уже никто не слушает, и новой императрицей, еще не взявшей рычаги управления в свои твердые руки. А в том, что руки у меня твердые, дядя Владимир и тетя Михень, надеюсь, уже убедились.
– Итак, – торжественно произнесла я, до конца насладившись сложившейся мизансценой, – за заговор против своего Государя и вооруженный мятеж, за попытку узурпации трона и сношения с врагами Отечества бывший Великий князь Владимир Александрович Романов и бывшая Великая княгиня Мария Павловна приговариваются к лишению всех прав состояния и права носить фамилию «Романовы». За все ими содеянное повелеваю отныне именоваться им мещанами Иудушкиными и местом своего жительства отныне и до самой смерти иметь… город Пишпек. Все вышесказанное касается и их сыновей: Кирилла, Бориса и Андрея. Гнилую ветвь с древнего семейного древа рода Романовых требуется срезать под корень. Слишком уж велика тяжесть содеянного, и прощать преступников, когда мой брат лежит при смерти, у меня нет никакого желания. Все, господа Иудушкины, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Я сделала паузу, чтобы до осужденных дошел смысл моих слов. В это время любезная тетушка Михень, уставившись мутным неморгающим взором в одну точку где-то чуть выше моего правого плеча, ловит ртом воздух, точно выброшенная на берег рыба, ее губы дергаются и целая гамма цветов сменяется на ее лице – от багрового до зеленовато-бледного. Кажется, будто ее сейчас хватит апоплексический удар; однако ничего: она только судорожно сглатывает и вот уже сверлит глазами своего супруга, и во взгляде ее хорошо слышится немой вопль: «Да что ж это, а?! Да неужели ж это с нами происходит?! Неужели ничего нельзя сделать?!».
Уже более обыденным тоном я продолжила:
– Вы, наверное, удивлены, что приговор вам вынесен вот так, с ходу, без суда присяжных, без прений адвоката и прокурора, и тем более без длительного и нудного следствия и прочего, что составляет уголовный процесс. Так вот – все это для простых смертных, но вы таковыми не являетесь, поскольку вы не крестьяне, не мещане, не дворяне – титулованные или нетитулованные. Как преступников, на момент совершения преступления принадлежавших к дому Романовых, вас имеет право судить лично монарх и никто иной. Но в этом ваше преимущество. Если бы вас судили обычным образом, то сначала вы несколько месяцев посидели бы в сырых каменных мешках Петропавловки, при этом вас долго и нудно допрашивали бы следователи, время от времени переходя к рукоприкладству. Потом бы вас судили, и по совокупности содеянного приговорили бы к виселице. И только после этого вы могли бы написать прошение о помиловании и получить замену смертной казни вечной каторгой…
– Но, Ольга! – вскричал пораженный в самое сердце дядя Владимир, – ты слишком жестока, не забывай, что мы тебе ближайшая родня…
– Я об этом не забываю, – ответила я, – как не забываю о том, что Ники один раз вас уже простил и это не пошло вам впрок. Вам же внятно сказали, что вся ваша возня – как на ладони, и что лучше всего для вас будет прекратить всякие закулисные шашни и вести себя прилично, но вы не поняли доброты моего брата, в результате чего случилось то, что случилось. Сколько раз еще можно было вас прощать, прежде чем чаша терпения переполнится? Нет уж, одного раза было довольно; теперь же вся моя милость заключается только в том, что вас живыми и здоровыми отправят в Пишпек, а не вздернут на веревке во дворе Петропавловской крепости.
Стук-брякс! Тетя Михень все-таки брякнулась в обморок: это до нее окончательно дошло, до чего она доигралась, желая возвести на трон своего сыночка Кирилла. Да уж, великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин свою сказку о рыбаке и рыбке писал как раз о таких ненасытных в своей жадности дурах, которым все идет не в прок. Дядя Владимир выглядит тут лицом страдающим, но у меня нет жалости и к нему. Держал бы свою половину в узде, да воспитывал своих сыновей так, чтобы выросли они полезными людьми, а не пьяницами, бонвиванами и бездельниками – и не попали бы сейчас они в чужие интриги, как кур в ощип. Единственное, чего я не хочу для семейства моего дяди, это публичного позора, поэтому не будет прилюдного ломания шпаг и срывания мундиров. Преступников тихо переоденут в мещанское и в сопровождении конвоя в отдельном вагоне отправят в Оренбург, а уже оттуда на перекладных, опять же в сопровождении конвоя, довезут до Пишпека. Осталось только поймать Андрея (который пока где-то прячется) – и можно отправлять господ Иудушкиных на место вечного поселения. Вот и все об этих людях, как бывало, говаривала сама Шахерезада.
26 июля 1904 года, 18:15. Санкт-Петербург, Зимний дворец.
Канцлер Российской Империи, действительный тайный советник Павел Павлович Одинцов.
Вот и подходит к концу этот бесконечно суматошный день, решивший будущее не только России, но и всего мира. Моя ученица Ольга сегодня была великолепна, особенно в тот момент, когда объясняла бывшему Великому князю Владимиру Александровичу, какую большую какашку он из себя представляет. Видела бы она его моими глазами, вообще, наверное, прибила бы на месте, не отправляя в Пишпек. Дело в том, что запредельная роскошь, в которой живет высшее сословие российской империи, может проистекать только из крайней нищеты двух третей российского населения. Других источников сверхбогатства в аграрной стране с неразвитой промышленностью просто нет. А промышленность или та же торговля совершенно не развиты, потому что люди не покупают даже предметов первой необходимости, отчего живут почти натуральным хозяйством, будто в каменном веке. Так вот, сверхбогатство все же не так раздражает, когда владеющий им человек выполняет какую-то очень важную социальную функцию; и наоборот, когда им владеет человек с нулевой (или даже отрицательной) полезностью для общества, это богатство вызывает особо острую реакцию.
Кому много дано, с того много и спросится. Такой девиз должен быть у нового царствования. В противном случае мы прямиком прикатываемся к октябрю семнадцатого года и товарищу Ленину на броневике. Народ (в первую очередь, те самые его две трети, которые не живут, а выживают) отныне должен каждый день и час видеть улучшение своего благосостояния. А иначе мы опять приходим к дилемме «белые-красные» и жгучей пролетарской ненависти бесправных обездоленных людей к заплывшим жиром хозяевам жизни. При этом стоит помнить, что если размазать состояние тех же Владимировичей на сто сорок миллионов населения Российской империи, то получится… да нихрена не получится, не хватит даже выпить за упокой Великих князей Романовых, а потом за здравие господ Иудушкиных. Семейство Романовых и потомственная аристократия – это только обсыпанные сахарной пудрой вишенки на торте, которые настоящие хозяева жизни пока только терпят. Это не значит, что их сверкающая роскошь на фоне ужасающей нищеты становится менее отвратительной, это значит только, что копать надо глубже, значительно глубже.
То, что произошло сегодня, еще не победа, это, как говорит полковник Новиков, просто выигрыш боя в завязке сражения, который дал нам возможность высадить на берег авангард и захватить стратегический плацдарм. Именно с той точки зрения и стоит воспринимать столицу Российской империи и Зимний дворец, куда мы перебрались с Варшавского вокзала после того, как на Николаевском вокзале капитулировали последние мятежники. Когда полковник Новиков приказал выкатывать на прямую наводку пушки, я было воспротивился, но тот объяснил, что не собирается открывать артиллерийский огонь, а хочет банально показать окопавшимся на вокзале преображенцам, что их участь может быть решена легко и просто. И были это даже не современные на начало двадцатого века трехдюймовки, а старые, времен еще русско-турецкой войны, четырехфунтовки Круппа. Но все равно вид готовых к стрельбе пушек, стоявших часто, колесо к колесу, внушил обороняющимся некоторое почтение, и когда им был предъявлен «последний» ультиматум, нервы у некоторых из них не выдержали.
В результате завязавшейся бучи верх взяли сторонники благоразумия, которые попросту застрелили князя Васильчикова и еще несколько особо упорных мятежников, после чего дружной толпой двинули сдаваться на милость новой императрице. Что бы там не понаписали завтра либеральные газеты, никакой идеи, кроме улучшения личного благосостояния путем подъема по карьерной лестнице, эти господа не исповедовали, и не собирались проливать свою кровь ни за либерализм, парламентаризм и демократию, ни за справедливое социальное устройство. Идейные борцы гораздо опаснее, потому что в защите своих идей всегда идут до конца.
И ведь что самое интересное – среди сдавшихся мятежников обнаружился и пытавшийся затеряться в толпе британский куратор всего этого безобразия, известный в местном политическом бомонде под погонялом «мистер Роджерс». Скорее всего, у себя в Британии этот джентльмен носил совсем другую фамилию, но выяснение параметров его настоящей личности у нас еще впереди. Сейчас нашим госбезопасникам были важнее «адреса, пароли, явки», и они вцепились в беднягу как голодная собака в брошенную кость. Крик души: «Я есть британский дипломат!!!» – и короткий, почти без замаха, удар в печень, после которого клиент бесформенным мешком осел на землю.
«Умаялся, болезный, – прокомментировал происходящее дюжий фельдфебель-морпех, потирая тяжелый кулак, – а ну, босота, взяли господинчика за руки за ноги и понесли до начальства. Агличанин, иттить его в печенку. Их благородия из госбезопасности таких любят…»
Его, понимаешь, караулили у посольства, а он вот где вынырнул. С другой стороны, если подумать, то все верно. Скорее всего, именно там, на вокзале, мистер Роджерс планировал допросить меня, Дарью, Новикова, Ольгу и Михаила, ибо никуда дальше нас везти не планировалось, по крайней мере, живыми. Ну что же, пусть теперь не обижается, когда его объявят пропавшим без вести в ходе беспорядков, после чего, не спеша, до самого дна «выпотрошат» в застенках Петропавловки. И даже безымянного захоронения, как прочим мятежникам, мистеру Роджерсу не достанется. Когда в нем отпадет надобность, этого британца тихо придушат, а труп утилизируют путем сжигания в крематории. И все об этом человеке. Как говаривала императрица Елисавет Петровна: «то, что содеяно тайно, караться тоже должно тайным образом».