«Сначала откажитесь от войска, затем от запасов пищи». Если наше императорское правительство не способно заставить иностранцев выполнять его волю, то лучше разыграть великодушие, нежели возбуждать сомнения народа.
Таким образом представляется, что трон должен издать указ, освобождающий иностранных посланников от выполнения церемоний двора, и если в будущем иностранцы совершат предосудительные поступки вследствие своего невежества, то на них следует закрыть глаза, поскольку спорить с иностранцами не достойно. В то же время иностранцам должно быть разъяснено, равно как и народу, что этот указ — акт снисхождения, и ни в коем случае не прецедент. Давайте тем временем будем наращивать наши силы и выжидать.
Я, написавший этот, ничего не стоящий доклад, являюсь лишь невежественным жителем дикого и отдаленного района и ничего не знаю о государственных делах. Чрезвычайно дерзкий и высказывающийся опрометчиво, я представляю свой доклад, зная при этом, что рискую быть наказанным смертью».
К яростному гневу Цыси на дерзость иностранных послов прибавился гнев против доклада, предложенного цензором. Императрица еле сдержалась, чтобы не разорвать доклад на тысячи кусочков и не выбросить их подальше, но она была слишком осмотрительна и не уступила даже себе. Цензор был мудрым человеком, прожившим много лет и заслужившим высокие почести. Он делал больше, нежели просто проповедовал долг и церемонии. Он сам следовал им строго и не освобождал себя ни от одной унции бремени. Так, когда двор бежал в Жэхэ, а иностранцы захватили столицу, он остался в городе со своей престарелой, смертельно больной матерью. Рискуя жизнью, он оставался рядом с ней, потом заказал настолько прекрасный гроб, насколько это было возможно в таких стесненных обстоятельствах. Когда она умерла, он закрыл ее глаза и позаботился, чтобы ее по всем правилам уложили в гроб. Даже после этого он не соглашался покинуть мать, нанял повозку за высокую цену и сопроводил гроб до храма в другой город, где она могла лежать в покое и безопасности, пока не состоятся похороны.
Мать императрица знала, что подобная праведность действительно была редкостью, и она сдержала свой гнев и, сложив доклад, вернула его главному евнуху.
— Положи это снова туда, где взял, — сказала она и, не соизволив раскрыть ему свои мысли, отослала его прочь.
Приятное расположение духа ушло. В этот день Цыси уже не могла радоваться представлению. Она погрузилась в мрачные мысли и не поднимала головы, чтобы посмотреть на игру актеров или послушать их самые соблазнительные песни. В последней сцене, в великолепном эпизоде, когда все действующие лица пьесы собираются вокруг царицы Неба, а у ног ее прыгают десятка два живых обезьянок, обученных играть дьяволов, Мать императрица, не говоря ни слова, поднялась и ушла так быстро, что ее фрейлины, завороженные пьесой, не заметили вовремя этого. Потом они кинулись за ней в спешке и смятении, но она удержала их властным жестом и одна направилась во дворец. Там она послала за Ли Ляньинем.
Главный евнух появился перед ней, когда она сидела в огромном резном стуле в своей библиотеке, неподвижная, как изваяние богини. Ее лицо было бледным, а глаза яркими и холодными.
— Вели моему сыну явиться ко мне, — сказала императрица, увидев евнуха. Ее голос тоже был холоден, холоден как ее ребро.
Почтительно поклонившись, евнух удалился, а она стала ждать. Когда в дверь заглянула одна из фрейлин, она замахнулась на нее, и дверь снова закрылась.
Минуты шли, а главный евнух не возвращался. Минуты превратились в час, а он все еще не приходил, не было и сообщения от императора. Мать императрица ждала, а полуденный свет тускнел за окном, и вот уже в библиотеку стали забираться сумерки. Она по-прежнему ждала. Евнухи-прислужники вошли бесшумными шагами, чтобы зажечь свечи в висячих фонарях, и она позволила им это сделать, не произнеся ни слова, пока не зажглась последняя свеча.
Тогда она спросила серебряно-холодным голосом:
— Где главный евнух?
— Высочайшая, — ответил евнух, кланяясь, — он стоит снаружи в павильоне ожидания.
— Почему он не заходит? — спросила она.
— Высочайшая, он боится, — голос евнуха задрожал.
— Пришли его ко мне, — приказала императрица.
Через миг, словно тень из темнеющего сада, прокрался Ли Ляньинь. Он бросился на пол перед императрицей, и она посмотрела вниз на его простертую фигуру.
— Где мой сын? — спросила она, казалось, без гнева, если не считать серебряной холодности ее голоса.
— Ваше высочество, я не осмеливаюсь… — заикнулся он и замолк.
— Не осмеливаешься принести мне его ответ? — поинтересовалась Цыси.
— Ваше высочество, он приказал сказать, что чувствует себя неважно, — голос евнуха приглушили ладони, которыми он закрыл лицо.
— А он действительно чувствует себя плохо? — спросила императрица. Ее голос казался спокойным и беззаботным.
— Высочайшая… Высочайшая…
— Это неправда, — сказала она.
Императрица встала — сама сдержанность и изящество.
— Если он не хочет идти ко мне, то я должна пойти к нему, — сказала она и пошла прочь так быстро, что евнуху пришлось поскорее вскочить с колен, чтобы последовать за ней.
Она не обращала на него внимания, не оборачивалась, и поскольку она приказала фрейлинам оставить ее, то никто, кроме главного евнуха и младших евнухов, стоявших на постах в павильоне, коридоре и у ворот, не знал, что она ушла. Однако никто из них не посмел двинуться с места, хотя всякий поворачивался, когда она проходила, и переглядывался с другими.
Мать императрица шла, словно неслась на крыльях, взгляд устремлен вперед, черные глаза горят на бледном лице. А за ней поспешал Ли Ляньинь, не осмеливавшийся остановиться, чтобы объяснить кому-либо, в чем дело, поскольку даже его длинные шаги не позволяли ему задержаться, дабы не отстать от быстрой фигуры в императорских одеждах голубого и золотого цветов.
Цыси пошла прямо во дворец императора. Достигнув великолепного дворца, она поднялась по мраморным ступеням на мраморную террасу. Двери были закрыты, но через створки струился свет, и она заглянула. Там сидел ее сын, развалившись в огромном мягком кресле, и над ним склонялась Алутэ. Молодая супруга держала гроздь вишен перед губами императора, ранних вишен, что пришли с юга, таких, какие он обожал, а он тянулся к ним, откинув голову назад и смеясь так, как Мать императрица никогда не слышала. Вокруг стояли евнухи и фрейлины молодой императрицы, и все смеялись словно дети.
Рывком она распахнула дверь и встала в проеме, светясь как богиня на фоне темной ночи. Свет тысячи свечей падал на ее сверкающие одежды и головной убор и на прекрасное яростное лицо. Ее огромные удлиненные глаза, ярко горящие, обвели взглядом всех, пока не остановились на сыне и Алутэ.
— Сын мой, я слышала, что ты болен, — произнесла Цыси нежным и жестоким голосом, — я пришла проведать тебя.
Он вскочил на ноги, а Алутэ застыла как статуя, и вишни все еще висели у нее в руке.
— Я вижу, что ты действительно очень болен, — продолжала Мать императрица, не отводя глаз от лица сына, — я прикажу придворным врачам немедленно о тебе позаботиться.
Он не мог вымолвить ни слова, взгляд его остановился, глаза были мутными от страха, а рот открыт.
— А ты, Алутэ, — сказала Мать императрица, и каждое ее слово было холодным и прозрачным, как сосулька, — я удивляюсь, как ты не подумаешь о здоровье своего повелителя.
Ему не следует есть свежие фрукты, если он болен. Ты слишком беззаботно относишься к своим обязанностям в отношении Сына неба. Я позабочусь, чтобы ты была наказана.
Император закрыл рот и перевел дух.
— Мама, — пробормотал он, — умоляю тебя, Алутэ ни в чем не виновата, я правда устал, аудиенция длилась весь день…почти. Я действительно плохо себя чувствовал.
Императрица вновь одарила его страшным взглядом, почувствовав жар в своих собственных глазах, и сделала три шага вперед.
— На колени, — закричала она. — Ты думаешь, что если ты император, то ты не мой сын?
Все это время Алутэ не двигалась. Она стояла прямая и высокая с гордым лицом и взглядом. Бросив в сторону вишни, она схватила императора за руку.
— Нет, — вскрикнула Алутэ тихим, но твердым голосом. — Нет, ты не должен вставать на колени.
Мать императрица сделала еще два шага. Она выбросила вперед правую руку, указывая пальцем на пол.
— На колени! — приказала она.
Долгие мгновения молодой император колебался. Затем высвободил свою руку из руки Алутэ.
— Это мой долг, — сказал он и упал на колени.
Мать императрица уставила на него взгляд, и вновь повисло страшное молчание. Ее рука медленно опустилась.
— Хорошо, что ты вспомнил о долге по отношению к старшему. Даже император не более чем ребенок перед своей матерью, пока она жива.
Цыси снова подняла руку и сурово взглянула на евнухов и фрейлин.
— Прочь отсюда все, — закричала она, — оставьте меня наедине с сыном.
Один за другим они уползли, пока не осталась одна Алутэ.
— И ты тоже, — велела Мать императрица непреклонно.
Алутэ колебалась, но затем со скорбным видом ушла, и ноги ее ступали беззвучно в атласных туфлях.
Когда все ушли, Мать императрица изменилась столь же внезапно, как весенний день. Она улыбнулась, подошла к сыну и провела гладкой надушенной рукой по его щеке.
— Вставай, сын мой, — мягко сказала она, — давай сядем и вместе порассуждаем.
Сама она заняла императорский трон, а сын сел на более низкий стул Алутэ. Он дрожал, Цыси видела его трясущиеся губы и нервные руки.
— Даже во дворце должен быть порядок, — сказала императрица, и голос ее звучал спокойно и дружески. — Мне было необходимо восстановить порядок в отношениях между поколениями в присутствии евнухов и супруги. Для меня она всего лишь жена моего сына.
Он не ответил, но язык его украдкой скользнул между зубов, чтобы смочить сухие губы.
— А теперь, сын мой, — продолжала она, — мне сказали, что ты собираешься тайно пойти против моей воли. Верно ли, что ты будешь принимать иностранных послов без должных знаков почтения?