Однажды в Хризантемовой комнате, где все бумажные ширмы покрывал филигранный узор из бледно-оранжевых лепестков хризантемы, они играли точно так же, как мы играем сейчас, и Каофань сидела, завернув один рукав до плеча, словно ведущий игры из квартала воды и цветов.
Я сидела там же, пришивая к халату отпоровшийся рукав, и заметила императрицу на несколько секунд раньше, чем ее увидела Каофань.
Императрица стояла в дверях, склонив голову и безвольно опустив руки вдоль тела. Ее волосы были тщательно расчесаны и заплетены, потому что император разбушевался, устав видеть их спутанными; под ее глазами отчетливо виднелись темные круги.
— Во что вы играете?
Вряд ли кому-нибудь из нас до того момента доводилось слышать, как она говорит. Ее голос был тихим, грудным, доносился как будто издалека. На миг я испугалась, что Каофань обойдется с ней жестоко, как она часто поступала с младшими женами, но та лишь улыбнулась.
— Идите сюда, я покажу.
Правила игры Каофань объясняла новой императрице с преувеличенной любезностью, лукаво поглядывая на своих ближайших подруг. Она отметила, что рисунки на доске совпадают с изображениями на кости, показала, как делаются ставки на рисунки.
— На что мы играем? — спросила императрица.
— О, мы играли на пуговицы из драгоценных камней, но если вам нечего поставить…
Молча, с лицом неподвижным, как гладь пруда, императрица достала из кармана горсть нефритовых пуговиц в оправе из агата. Изготовлены они были явно императорским двором, и всем нам пришлось вспомнить: как бы она ни распорядилась ими, она тем не менее императрица.
Стоит ли говорить, что она выиграла? Эта игра едва ли требует мастерства. Вот почему мы обучаем ей малых детей на Новый год — чтобы они ощутили вкус победы. А тем, кто играет давно, она служит напоминанием, что в конечном счете они лишь простые смертные. Инъё все выигрывала и выигрывала, и в конце концов перед ней выросла целая горка драгоценных пуговиц, а Каофань осталась с пустыми руками.
— Я верну тебе их все, — задумавшись на минуту, пообещала императрица, — если ты скажешь мне, где взяла эту доску.
Каофань улыбнулась, а Инъё бесстрастно высыпала ей в руки целое состояние, словно ценности в нем было не больше, чем в подобранных на улице камушках.
— Игры доставляет одна женщина. Она странствует туда и обратно вдоль побережья и привозит нам развлечения, игры и предсказания. Хотите посмотреть на еще одну игру?
Инъё взглянула на нее. Вспоминая об этом по прошествии времени, я так и не могу определить, что предстало перед ее взором, когда она смотрела на прекраснейшую из жен императора. Интересно, увидела ли она, как Каофань закончит свои дни, перепачканная грязью и углем? А может, заметила презрение, которое Каофань питала к ней — и да, даже в то время к этому презрению уже примешивался страх.
Зато мне доподлинно известно, что императрица никогда не испытывала ненависти к Каофань. Возможно, жалела ее, или злилась, или же Каофань раздражала ее глупостью и устаревшими взглядами. Но ненависть приберегалась для равных, а если речь идет об Инъё, равных ей не нашлось бы во всей империи.
Понимаете?
Подумав немного, Тии покачали головой.
— Бабушка, пожалуй, теперь я чуть ближе к пониманию, но нет. Не понимаю. Пока еще нет.
Крольчиха улыбнулась, показывая крепкие острые зубы.
— Ума вам не занимать, не так ли?
— Так всегда говорили служители.
— Хорошо. Это хорошо.
Она вновь принялась сворачивать желтый шелк, который доставала из ниши под половицами, и в тот день больше ничего не сказала.
Глава 4
Мешок с плодами личи. Полотно, тушь и личи. С указанием веса в десять тань и меткой округа Уэ.
Мешок фундука. Полотно, тушь и целый фундук. С указанием веса в десять тань и меткой округа Цзу.
Мамонт размером со сливу. Золото, рубины, эмаль и железо. Изображение мамонта скорее реалистичное, нежели условное, каждая шерстинка прорисована, рубины служат глазами. На фигурке чепрак из голубой эмали, на бивни надеты железные колпачки.
Чары, наложенные на окрестности Алого озера на целых пятьдесят лет, сохранили свежими припасы в кладовых Благодатного Жребия. Вертя в руках золотую фигурку мамонта, Тии зачерпнули из мешка пригоршню плодов личи. Тонкая, как бумага, кожура лопнула под нажимом зубов, в рот хлынул немыслимо сладкий сок наиредчайшего теперь вкуса — теперь, когда округ Уэ объявил о суверенитете и закрыл свои границы.
— Слишком изысканное лакомство для таких, как вы, — фыркнула Почти-Блистательная, но не стала отказываться, когда Тии очистили два плода и положили рядом с ней на пол.
Пока удодиха лакомилась, Тии отправились на поиски Крольчихи и застали ту заваривающей себе травяной чай.
— Ну надо же, уже много лет его не видели. Мы считали его потерянным.
Старушка взяла мамонта в руки, и очертания ее губ смягчились. Он был символом северных народов, как лев — символом империи Ань. Всю свою жизнь Тии видели мамонта и льва вместе. Неразрывно связанные друг с другом звери взирали с орнаментов и гербов многотерпеливо и устало. Они словно говорили: у нас на глазах возвышались и обращались в прах империи, и нам предстоит увидеть, как та же участь постигнет еще одну.
Крольчиха перевернула мамонта вверх ногами, показывая Тии то, что ускользнуло от их взгляда, — крохотную печать мастера на одной из круглых подошв. Тии прищурились, чтобы разобрать надпись, краем глаза заметив, что Почти-Блистательная впорхнула в комнату и устроилась на потолочной балке.
— Эти символы — «изысканная дама» и… «цивета»?
— Да. Личное клеймо великой художницы Янь Лянь. Ныне она ведет монашескую жизнь в обители Фань Куай, а когда-то пользовалась шумным успехом в столице.
Женские покои украсили в двух цветах — плодородном черном и счастливом красном. Придворный врач подтвердил, что императрица ждет ребенка. Дамы гадали, как это определила сама Инъё, такая коренастая и плотная, но в ее присутствии вели себя осмотрительнее. Та, что носит ребенка, владеет ключами от жизни и смерти, и ее сглаза следует всерьез опасаться.
После оглашения императрица, казалось, стала одержима всевозможными предсказаниями жребия. Она призывала прорицателей из города и из приграничных областей, из дальнего Нина и воинственного Чжу. Она принимала у себя мужчин, гадающих по камням, и женщин, раскидывающих карты, и даже человека, который не занимался ни тем ни другим, зато у него был конь, который отстукивал копытом номер предсказания в великой священной книге закутанного в покрывала южного народа.
Однажды, проводив провидца с запада к воротам, я вернулась в покои и увидела только что прибывшего гонца.
— Император Сосны и Стали удостаивает вас великой чести за то, что вы носите будущего принца.
Гонец преподнес императрице сверток в белом шелку, и, развернув его, она нахмурилась. У нее в руках оказалась золотая табличка на золотой цепочке, достаточно мягкая, чтобы на ней можно было оставить отметину ногтем, и такая тяжелая, что, если носить ее на шее, она непременно билась бы о грудь.
Императрица велела гонцу поблагодарить от нее императора, но я заметила, как на ее лице промелькнуло недовольство. Вместе с гонцом собиралась уйти и я, но Инъё меня остановила.
— Скажи, ты стала бы ее носить?
Еле слышно я принялась уверять, как полагалось, что меня сочли бы воровкой и казнили бы, заметив такую вещицу на моей грязной и ничтожной шее, но она лишь покачала головой.
— Скажи мне правду.
— Нет, мне не нравятся цепочки на шее.
— Вот и мне тоже. А теперь ответь, девочка, кто лучший из известных тебе художников?
Мне следовало бы назвать Чан Хая или еще кого-нибудь из тех мастеров, кто прославился при дворе искусными изображениями цветов и кропотливо вырезанными персиками. Но я так растерялась, что сказала правду.
Явившаяся во дворец по императорскому приказу Янь Лянь показалась мне высокой, как дерево, и неистовой, как вепрь, рыщущий в лесах близ столицы. Волосы она стригла совсем коротко, как монахиня, но выбривала на них, как на бархате, причудливые узоры; ее глаза были столь же узкими, как ее улыбка — широкой. В те времена она носила мужскую одежду и прошлась по женским покоям такой важной и самодовольной походкой, словно могла безраздельно завладеть целым миром, стоило ей только протянуть руку.
Янь Лянь взвесила золотую табличку на ладони и пропустила цепочку между пальцами, словно струйку воды. Попробовала оставить на табличке отметину ногтем, кивнула и повернулась к императрице.
— Я могу изготовить для вас из этого золота нечто прекрасное, но вы наверняка понимаете, императрица: ничто не дается даром.
Последнее слово неистовая искусница произнесла по-особенному. В то время ни я, ни императрица этого не знали, но Янь Лянь прибегла к выговору кварталов воды и цветов, где каждому плотскому удовольствию имелась своя цена и не существовало ничего постыднее, чем получить поцелуй просто так, словно подаяние.
Хоть императрица и не знала, на что намекает Янь Лянь, она уловила что-то в ее голосе и улыбнулась.
— Пойдем поговорим у меня. Нам надо обсудить множество эскизов. А ты, девочка… Как твое имя?
— Крольчиха, о великая императрица.
— Так вот, Крольчиха, пойди и сядь перед входом в мои покои. Не сходи с места и не подпускай к двери любопытных. Не желаю, чтобы кто-нибудь взялся копировать мои идеи.
Полагаю, в какой-то момент они и правда обсудили творческий замысел императрицы. По крайней мере, попона на маленькой золотой фигурке в точности повторяла боевое снаряжение имперских мамонтов. Впрочем, подобных разговоров я не помню. Зато помню смех и вздохи, кажется, плач, а может, это просто стоны становились все исступленнее, чем глубже дворец погружался в ночь. Помню, как один возмущенный возглас боли тут же рассыпался смехом, как с шорохом скользила кожа по шелку и по дереву. Подруги стащили для меня на кухне риса и солений, принесли мне и убежали. Я ела с благодарностью, но вкуса почти не ощущала, напряженно прислушиваясь к работе императрицы и художницы.