Он увидел в небе точку и ладонью заслонил глаза от солнца. Точка оказалась птицей. Наверное, соколом, высоко и свободно летевшим на север. Что за птица, он так и не определил, зато вспомнил: север. Ему нужно идти на север.
Он тяжело нагнулся, чтобы взять мешки с едой и водой. Нести что-либо на правом плече он не мог и потому повесил их на левое. Каждый шаг отзывался болью, сотрясая укушенную руку. У него распухли подмышки, шея и пах. Ему было больно глотать, больно идти; кожаные ремни мешков больно врезались в плечо. Он приказывал себе идти вперед, уже не шагая, а переставляя ноги. Вчерашняя скорость сегодня становилась недостижимой. Об играх с камешками он давно забыл. Он брел по занесенным песком вади, ударяясь лодыжками о камни. Спотыкаясь, он издавал болезненный возглас. Каждый раз ему было все тяжелее вставать.
День был безветренным и знойным. Солнце поднималось к зениту. Иногда солнечное тепло вызывало приятное ощущение, помогая одолеть озноб, вызванный лихорадкой. В эти моменты оно согревало ему спину и шею. Но потом озноб исчезал, становилось нестерпимо жарко, и его ноги поджаривались на черной каменной поверхности. Стоило куртке прилипнуть к вспотевшему телу, пустынный воздух тут же высушивал ткань. Он часто останавливался, чтобы передохнуть, и жадно глотал воду, сознавая, что она скоро закончится.
Во второй половине дня горы Ахаггарского плато остались позади. Он вступил на холмистую часть Амадрора. Все эти длинные дневные часы лихорадка изводила его, притупляя чувства. Поначалу ему еще удавалось сосредоточить взгляд на окрестных камнях, на своих ногах, на гравии и редких пятачках травы. Но затем он не смог и этого. Он вообще перестал думать, и обширная сверкающая равнина, по которой он брел, была такой же мертвой, как и его разум. Он продолжал идти на север, волоча ногу за ногу и делая это снова и снова. Он поднимался по длинным пологим склонам холмов, и затуманенные лихорадкой глаза не видели ничего, кроме соседнего холма, а когда достигал вершины – следующего.
В одном месте он вроде бы наткнулся на следы, однако воспаленные глаза видели плохо, и он не мог ничего разобрать. Тогда он опустился на колени и чуть ли не носом уткнулся в следы, дотронувшись до ближайшего левой рукой. Оказалось, это всего-навсего черный блестящий камень, поверхность которого жгла пальцы. Он схватил камень и отшвырнул в сторону, почти не ощутив боли. Морщась от досады, он встал и побрел дальше.
Его представление о времени размылось и исчезло. Он не знал, когда следует делать привал и утолять жажду, а потому останавливался всякий раз, когда жажда заявляла о себе. Он садился, долго возился с пробкой и чувствовал, как нагретая солнцем вода вливается в пылающее тело, где она почти сразу испарялась. На одном привале он потерял бурдюк с водой. Он передохнул, а встав, забыл взять бурдюк. Хватился только на следующем привале, когда тщетно пытался вытащить пробку из мешка с едой. Но в том мешке не было пробки. Рука ощутила финики и ни капли воды. Он не представлял, как пойдет дальше без воды. Он обшарил карманы, заглянул под ноги, кругами обошел склоны холма, начав с вершины. Он попытался подозвать бурдюк свистом, словно тот мог прибежать на его зов, виляя хвостом, однако из пересохшего рта не раздалось никакого свиста. Он пожал плечами. Раз так, значит так. Надо идти дальше, на север, все время на север. Возможно, бурдюк его догонит.
Он продолжил путь, но тут же остановился. Хождение кругами сбило ему ориентацию. Он не помнил, как должна двигаться его тень. Слева направо? Или справа налево? Он пытался решить возникшую задачу. Смотрел на солнце, потом на тень, стараясь определить возможное время дня.
А потом он понял, как ему поступить. Нужно спросить Реми. Реми наверняка знает. Реми был самым смышленым из всех, кто встречался ему в жизни. Реми знал все. Довольный собой, Поль поковылял в сторону солнца.
Глава 26
Белкасем бен Зебла по роду занятий был мясником. Не человек, а уродливый шар на ногах: грузный, волосатый, с круглым мясистым лицом, складки которого при ходьбе тряслись. У него были массивные мускулистые руки, по толщине не уступавшие ногам большинства его соплеменников. За бородой и усами он не следил, как и за своими манерами. Возлияния лишь усугубляли дрянные стороны его характера. Лицо покрывали шрамы, оставленные десятками потасовок.
Солнце почти село, но воздух оставался знойным. Настроение у Белкасема было мрачным. Черт бы побрал этого лейтенанта, поставившего его торчать на фланге, когда в караване хватало профессиональных стрелков! Это их работа, а не его. Он нанимался помогать с приготовлением еды и уходом за верблюдами, поскольку жалованье почти вдвое превышало сумму, какую он мог заработать на базарах Уарглы. А теперь готовить не из чего, присматривать не за кем. Одни стрелки-бездельники остались. Что еще хуже, лейтенант заставил его нести парадную саблю подполковника. Да у него тесак куда острее этой сабли. А эта тяжеленная, и лезвие тупое. Такой даже верблюжье мясо не нарубишь, не говоря уже о том, чтобы снести голову одному из тех синих дьяволов. Белкасем носил саблю на поясе и все время присматривал камень, годящийся для заточки клинка.
Глаза мясника шарили по земле, когда боковым зрением он заметил что-то темное у подножия холма. Это насторожило Белкасема. Видел он плоховато, это так, но в здешней части пустыни темные силуэты означали опасность, которую нельзя подпускать ближе. Он сдернул с шеи карабин, до сих пор висевший там, словно хомут, поднял оружие и прищурился. Белкасем застыл в тревожном ожидании. Может, крикнуть подмогу из лагеря? Вместо этого, держа винтовку наготове, он осторожно двинулся вперед, щурясь, чтобы видеть получше.
Люди сидели на корточках вокруг шести небольших костров, разогревая крошечные порции вяленого мяса с рисом. Топили хворостом и всем, что удалось набрать за день. Говорили вполголоса, настроение у всех было мрачным. Возле одного костра сидел Эль-Мадани, рассеянно почесывая Недотепу за ушами. Пес тихо лежал на брюхе, зажав голову между лапами и почти не реагируя на движения вокруг него. Люди жевали жесткое мясо, стараясь как можно дольше задерживать его вкус у себя во рту. Эль-Мадани поделился с Недотепой. Пес не охотился и наверняка голодал. Недотепа равнодушно обнюхал угощение.
К сидевшим подошли еще несколько человек, закончивших скудный ужин.
– У кого-нибудь осталось чего пожевать? – послышалось из темноты.
Это был голос мясника Белкасема.
– В Тадженуте, – ответил ему кто-то. – Оторви свою жирную задницу, смотайся туда. Заодно и нам чего-нибудь принесешь.
Белкасем сердито зыркнул на шутника. Сидевшие расступились, освобождая место товарищам. Посидят немного, поговорят, затем трехчасовой сон, а еще до рассвета – снова в путь.
И вдруг Недотепа вскинул голову. Эль-Мадани это почувствовал и посмотрел на пса. Недотепа тихо скулил и медленно вилял хвостом. Потом встал, подбежал к пришедшим и стал их обнюхивать. Обнюхивание сменилось возбужденным лаем. Недотепа тыкался носом в сапоги Белкасема, норовя сунуть голову под одежду мясника. Белкасем резко отпихнул его ногой, однако Недотепа не унимался. Он неистово вилял хвостом и лаял еще возбужденнее. Мясник снова пнул пса. Недотепа наскакивал на него, вызывая общий смех. Лицо Белкасема побагровело. Он нагнулся за камнем.
– Где ты взял эти сапоги?
Белкасем уронил камень и взглянул вверх. Над ним стоял Эль-Мадани. Обветренное лицо сержанта напряглось от гнева. Разговоры у костра смолкли.
– Отвечай!
Белкасема прошиб пот. Он всматривался в лица сидевших, ища поддержки. Все смотрели на его сапоги. Как и остальные караванщики, он не носил ничего, кроме сандалий. У Белкасема задрожала челюсть. Глаза Эль-Мадани гневно сверкали.
– Они… они мои, – запинаясь, пробормотал мясник. – Я… я их…
– Врешь! – прогремел Эль-Мадани, и холодное дуло сержантского пистолета уперлось в толстую щеку мясника.
– Я их нашел! – ежась от страха, быстро ответил мясник. – Аллах мне свидетель, я нашел их сегодня! Их кто-то бросил на тропе. Честное слово! Клянусь!
– Что все это значит? – спросил лейтенант Диану, подойдя к костру и увидев пистолет в руке сержанта. – Мадани, как это понимать?
– Господин лейтенант, у Белкасема вдруг появились новые сапоги. Думаю, прежде они принадлежали младшему лейтенанту де Врису.
Недотепа был в этом полностью уверен. Он обнюхивал сапоги, царапая лапами.
Диану взглянул на сапоги, затем на пса и наконец на лицо Белкасема, который теперь дрожал от страха. Голос Диану был полон ледяного спокойствия:
– Белкасем, даю тебе ровно тридцать секунд на объяснение. Если оно меня не устроит, я прикажу Эль-Мадани побеседовать с тобой наедине. Подальше от лагеря.
Недотепа несся по залитой лунным светом равнине, припадая носом к земле и громко лая. Он первым нашел хозяина. Люди двигались не столь проворно. Процессию возглавлял Эль-Мадани. За ним, обдирая босые ноги об острые камни, шел Белкасем, неся украденные сапоги. Лицо Хакима сияло от волнения. Парень шагал рядом с сержантом Побегеном, опытным воином из Бретани. Последними шли двое алжирских стрелков. Все слышали, что лай Недотепы изменился, став торжествующим. Хаким, самый молодой из всех, оторвался от группы, взбежал на вершину холма и спустился по другому склону.
– Он здесь! – закричал Хаким. – Сюда, сюда! Хозяин жив!
Эль-Мадани с гневом и облегчением посмотрел на Белкасема. Мясник увидел только гнев. Он умоляюще поднял руки, заслоняясь сапогами, словно щитом:
– Клянусь, я думал, он мертв. Клянусь! Хвала Аллаху, лейтенант жив!
У Белкасема дрожал голос. Казалось, он сейчас расплачется. Эль-Мадани поспешил вперед.
Поль лежал на спине. Его голова покоилась на коленях Хакима. Хаким поил его водой, бормоча:
– Ça va, Patron, ça va, ça va[70].
Одновременно Хаким пытался отогнать Недотепу. Пес обезумел от радости, выражая ее языком, лапами и хвостом. Возле ног Поля валялись сандалии Белкасема. Вокруг опрокинувшейся сумки темнели финики и белел тонкий покров муки.